Soverry - Виноватый с вином

– Скажи, какую хочешь посмотреть, и я поставлю ее в кратчайшие сроки.

– Но в чем же тогда интерес?

Глубокий вдох.

– Это уже будет сделано специально для меня, вычурно. А мне просто интересно понаблюдать за твоим театром. Быть не специальным гостем, а обычным наблюдателем.

Аполлон снова отворачивается, смотрит на звезды – явно видит в них намного больше того, что может заметить Дионис. Смотрит внимательно, будто изучающе. Дионис ловит себя на том, что даже не знает, что нужно сказать. Поднимается на ноги, нервно улыбается.

– Скоро все соберутся.

– Да, я знаю. Я тоже скоро приду.

– Хорошо, – и зачем-то: – Только долго не задерживайся.

Он оборачивается, и на секунду кажется, что в его улыбке чуть меньше обычной грусти – или это свет так падает, Дионис разобрать не может.

– Ладно, – говорит Аполлон.

И это звучит почти обещанием.

Хочется слышать в этом обещание; совсем глупо, совсем наивно, но почему-то хочется.

Дионис разворачивается и уходит обратно. Аполлон так и остается сидеть в саду, смотреть на звезды и искать там что-то свое – сложное и непостижимое.

Они не пересекаются на пиру. Дита подхватывает Диониса под руки, как только он возвращается, и утаскивает куда-то за собой, мгновенно погружая в свои истории. Впихивает ему полную чашу в руки, пару раз целует в губы и принимается жаловаться на несправедливость Зевса. Все это кажется каким-то спектаклем, но он принимает свою роль, раскидывается на подушках рядом с ней и слушает, действительно слушает, периодически даже вставляя сочувственные реплики.

– Не может же быть все настолько ужасно, – она дует губы специально, он улыбается, но не говорит, что на него это не действует.

Вместо этого:

– Ты абсолютно права.

Вместо этого:

– Не беспокойся, Арес всегда таким был.

Вместо этого:

– Почему бы нам еще не выпить и не забыть обо всех твоих невзгодах?

И кажется, что все это более чем ее устраивает, потому что Дита веселеет на глазах, перестает манерно дуть губы, довольно пьет вино из его рук и говорит:

– Знаешь, без тебя и правда Олимп был совершенно не тем.

Обвинять ее во лжи нет смысла. Все они тут врут в разной степени; но Дита сейчас кажется почему-то максимально искренней. Дионис тянется за виноградной лозой, протягивает ей и почти не чувствует себя обманутым.

– Играть со смертными, конечно, весело, – продолжает она, – но все же я не понимаю, как они могут быть тебе интереснее, чем я, например.

– О, нет никого интереснее тебя, дорогая.

– Правильный ответ, – довольно произносит она и отправляет пару ягод в рот.

Только когда Дионис пробует этот виноград, он почему-то кислит. Словно напоминает, что ему самому Олимп никогда не был нужен.

Из всех олимпийцев отвергнутый будто он, а не брат, не умеющий сдерживать собственную злость, и не дядя, самостоятельно выбравший для себя затворническую жизнь. Из всех олимпийцев будто он один и является чужим здесь.

Дита целует мокро в щеку, он зачем-то гладит ее по волосам, а затем она испаряется – подрывается с места, смешивается с толпой и мгновенно исчезает где-то. Хорошо, пожалуй, что исчезает. Впервые за долгое время Дионис чувствует себя одиноким в толпе. Ее присутствие лучше не делает, так и нечего еще и ее тянуть за собой.

И избавиться от этого ощущения не получается, даже несмотря на то, что он выпивает весь кувшин, потом еще один и один.

Ощущение настолько густое, вязкое и стойкое, что прикипает к нему второй кожей и вжирается в саму суть сознания. Затягивает все глубже и глубже, и это пугает. Он льет в себя вино, льет больше и больше до тех пор, пока не перестает вообще слушать и слышать то, что происходит вокруг. Пока в памяти не образуются провалы.

Но даже тогда это чувство никуда не исчезает.

Чьи-то холодные ладони касаются щек, владелицу глаз он точно знает, но никак не получается сформировать звуки ее имени у себя в голове.

– Тут все такое фальшивое, – говорит он ей.

Она кивает понимающе. Помогает ему сесть и спиной прислониться к какой-то колонне.

– Фальшивое, отвратительное и… – Он икает, потом задерживает дыхание и продолжает. – И пустое. Тут никому нет ни до кого дела.

Она, кажется, снова кивает, соглашается с ним, но разобрать ее слова не получается.

А дальше – он уже не помнит.

Дальше – следующее утро, больше похожее на день. Дальше тупое осознание, что можно провести недели, месяцы и годы на Олимпе, лишь бы Зевс был им доволен, но сам доволен он вряд ли будет. Ему нужно избавиться от этого резкого и едкого чувства. Ему нужно его выкинуть или зарыть куда-нибудь.

И отчего-то кажется, что сделать это получится исключительно среди смертных.

Дионис ждет несколько месяцев. В итоге дожидается лишь того, что это ощущение душит, вцепляется когтями ему в глотку и становится невыносимым.

– Мне нужно уйти отсюда, – сообщает он Дите, когда она крутится перед зеркалом с жемчужными серьгами разных размеров в руках.

Она оборачивается, смотрит на него долго и подозрительно. Он не дожидается разрешения войти; сам проходит, сам садится на край ее кровати, а потом и вовсе ложится, подперев голову рукой.

– Ты же меня понимаешь, – произносит чуть тише. – Здесь все совершенно одинаково. Удушливо.

И кажется, быть может, просто кажется, но она улыбается как-то грустно, когда откладывает серьги в сторону, пальцами касается нитей мелкого жемчуга на шее и ничего не говорит.

– Мне нужно уйти, даже если отец будет недоволен.

Она смотрит на него через отражение в зеркале.

– Ты всегда уходишь, – и это звучит не как упрек. Это скорее банальная констатация факта. – Иногда я не понимаю, зачем нужно было приводить тебя на Олимп, если тебя всегда тянет обратно.

Дионис не знает, что на это ответить. Не находит нужных слов; хотя мысленно с ней соглашается. Дита не обещает его прикрыть, не предлагает ему какое-то оправдание на случай, если его исчезновение – судя по всему, снова продолжительное, – обнаружится.

Он лишь целует ее в щеку на прощание.

– Расскажи мне потом, что же такого найдешь там.

И это единственная ее просьба.

– Обязательно, – обещает он.

Дита как будто знает, что он найдет. Или не как будто. Спустя несколько дней ему кажется, что она это сама сделала, что она специально все это устроила. Потому что брошенная своим возлюбленным Ариадна смотрит на него зареванными глазами, когда он вытаскивает нож из ее пальцев.

И взгляд этих глаз кажется чем-то невыразимым, бьющим в самую грудину и куда-то под дых.

– Он не вернется, да?

У нее голос надломленный, в нем столько горечи и страданий. Слишком много и через край. Дионис смотрит на нее и никак в голове уложить не может, как смертные могут так сильно страдать. Он нож убирает в сторону и в глаза ей заглядывает.