Владимир Лебедев - Путешествие

– Ой, мальчики-девочки! Это – готика!

Мы у Собора святого Стефана. Не люблю женщин, которые не могут отделаться от детских привычек. И еще считают это чем-то пикантным. Всматриваюсь в темноте в каменный узор длинных тонких полуколоннок, раскрытых звериных пастей, чудовищ в переплетении тел, крыльев, растений. Черная мглистая громадина уходит в высь.

– Смотрите, девочки, скульптура, архитектура… Это же – синтез! (нарочно «е», а не «э». Она этим бравирует. Видно, в их кругу привыкли так кривляться) С грустью думаю об Юльке, как можно было влюбиться в такую. Может в юности ее изъяны были не так заметны? Нет, в ней было заложено все, что сейчас коробит меня; фальшивость всего поведения, стремление подо что-то подделаться… А в ситуациях, где люди встречаются впервые, где тебя не поддерживают, – такая жалкая растерянность…

Марина грустно сосредоточенна, а я не знаю, почему сердит на нее. Просто устал…

Мы возвращаемся домой (отель – наш дом). Мосты на «Донауканале» светятся желтым фосфоресцирующим светом, неизвестно откуда он. Как они

освещаются? Я устал, мне хочется скорее в постель.

– Я просто не знаю, что мне купить, сокрушенно говорит грустная Марина. – Глаза разбегаются… Ты видел там подсвечники?

– Угу, – мне трудно говорить что-либо.

– Может, купить кофейник?.. Надо сначала осмотреться…

– Bitte zweiunddreißigste! 37 37 Пожалуйста, тридцать второй!

– Der Schlüssel ist vergeben. 38 38 Ключ взят.

– Володя, а как сказать: «83»?

– Dreiundachtzig. 39 39 Восемьдесят третий.

– Повтори. Спасибо.

– Спокойной ночи!

– Вы рано завтра встаете?

– Надо пораньше…

– Разбуди нас.

Иван Алексеевич уже в номере.

– Ну, как погуляли?

– Замечательно! Мы всей компанией закатили в «Мулен Руж»

– Не может быть! – подделываюсь я под простачка.

– Нет! Ей-богу! Пошли посмотреть, что и как…

– Ну и как?

– Ничего. Прекрасные девочки. (Заливает… Ну и шут, с ним! Я чертовски устал! Глаза слипаются, слезятся. В них что-то режет. Столько впечатлений, что, кажется, я не один день здесь, а целую вечность.)

– Ложимся?

– Конечно! Что делать?

– Постели у нас замечательные!

(Уж, никогда не спал на таких, – хотел сказать, да раздумал. Не стоит болтать, как у нас, может в номере встроенный магнитофон)

– У нас номер, будь здоров! – я тушу свой свет.

– Сейчас и я потушу.

Я натягиваю одеяло к подбородку. Поворачиваюсь на бок. Ноги покалывают иголочками. Они гудят, как телеграфные провода. Даже в ушах звон. Перед глазами, как мальки на мелком дне, мелькают обрывки дневных впечатлений. Мальки прозрачные, одни скелеты, рачки, водяные блохи… они получают толчки откуда-то изнутри, неизвестно по чьему приказу, и скользят… Движение замедляется… Снова – толчок – Скольжение в другом направлении. Получается броуновское движение. Все это согревается настроением сегодняшнего дня, как солнечным светом, что лежит на водной ряби и зеленоватыми полосами расходится по дну. Броуновское движение убыстряется, еще мгновение и я засыпаю… Но… не тут-то было! Меня извлекает из этого состояния… Странный звук. Громкое урчание, протяжная хрипота и какое-то бульканье. Это захрапел Иван Алексеевич. Это будет моим колыбельным маршем. Бульканье прекращается. Наступает тишина. Что-то слишком большая пауза. Не случилось ли чего? Это сон больного человека… Надо окликнуть его. Я приподнимаю голову, собираюсь позвать… Но тут тишину взрывает шум лопнувшего мяча… и… цикл начинается снова. Все в порядке. Я засыпаю.

18 сентября. Пятница.

Неизвестно почему, но мы проснулись с Иваном Алексеевичем почти одновременно. Я открыл глаза. Повернул голову и спросил:

– Ну, что? Встаем?

– Встаем!

Было 7 часов утра. Мы побрились, умылись, оделись и уже готовы спуститься вниз. Беру Пентаку. «Надо бы разбудить наших дам…» – сказал я так высокопарно и сам застеснялся. Поднимаясь по лестнице, мы встречаем Шуру. Марину и Таню. Иван Алексеевич под «дамами» подразумевал нечто другое, видно, ту полненькую женщину, и мы с ним расстаемся.

На улице меня охватывает холодок раннего утра. Солнце где-то высоко светит, но «Таборштрассе» вся в тени. Только верхушки домов на противоположной стороне горят ослепительным светом. Смотрю на небо, облачка висят светящимися пятнистыми грядками. Нет, они словно уложены квадратно-гнездовым способом (сказывается наследие сельскохозяйственной выставки!) Каждый комок облака светится изнутри желтоватым лучом, к краям он подтаивает фиолетовостью, между ними голубая жижа неба. Но что я засмотрелся на небо? Это же не достопримечательность Вены!

Мы на Таборштрассе, только с другой стороны, не как в прошлый раз. Улица малолюдна. «Наши" убежали вперед и прилипли к витринам. Магазины закрыты. Кое-где промывают стекла витрин. Частники…

О, впечатления от впервые увиденных улиц! Впечатления от нового, незнакомого… Вот в витрине отражается противоположная сторона улицы… Она загораживается проезжающим автобусом, и незнакомого становится еще больше. На чем же остановиться несчастному глазу? На превосходных товарах в витрине, на отражении, на редких прохожих? Я скольжу взглядом как по раскрытой кем-то наобум книге… Выхватываю отдельные слова, выражения, остальное пытаюсь связать, заполнить своим воображением. Можно ли составить впечатление о целом? Невозможно определить мои ощущения, я в нерешительности, судорожно работают все мои силы памяти, знания, соображений, вытаскивается давно забытое, неизвестное, предполагаемое… Я знаю лишь общее, банальное… Я так далек от истины. Прохладность тени. Серая каменность стен… Вдали сияет сахарный параллелепипед здания Страховой компании своей первозданной бесхитростной архитектурной девственностью. Останавливаюсь на углу улочки. Передо мною стена церкви с граффито; средневековый рыцарь стоит, опершись на алебарду.

Хороший кадр! От рыцаря веет холодом, официальностью. Какая разница по сравнению с нашими витязями! В русском даже самом воинственном столько мягкости и доброты! Взять хоть Георгия Победоносца! Я приноравливаюсь, как бы поинтересней снять… Из-за угла появляется опухший немец, он уже пьян (это в такую рань!). Ему наплевать на ответственность, какая лежит сейчас на нем: он может испортить мои впечатления о целой стране! Он что-то мямлит. Не пойму, чем он недоволен, что хочет. Показывает пальцем на церковь. Не понимаю, надо от него подальше!

Идут две красотки. Видно, с «работы». Что-то бурно обсуждают. Смеются. Увидев меня, фотографирующего церковь, что-то кричат, хохочут.

Из их шума разбираю только слово «кирхе». Может они считают меня набожным и мое занятие им кажется бессмысленным?