Надя Бирру - Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём

Я не понимала даже того, что он для меня значит. Последние страховочные петли отброшены, и я лечу в никуда.

А может, он просто знал?

В маленьком заснеженном дворике играли малыши. На скамейке сидела женщина – высокая, спокойная, яркие голубые глаза. Взгляд её обращён на меня. Мы условились. Это и есть Таня.

– Татьяна Сергеевна?

– Да, я.

Всё время надо что-то придумывать, изобретать – они не сидят на месте, эти дети! Вон их сколько, как грибов после дождя, под каждым кустиком. Хорошо, что Наталья Викторовна им что-то рассказывает, а то бы опять пристали: давайте поиграем! Так и бегай-прыгай с ними целый день, а тут ещё скоро конкурс песни. В новом клубе – только-только построили, это значит, опять мероприятие, подготовка.

Пионервожатая Таня была в опасении: ведь мало, что этих разбойников надо заставить подготовить несколько номеров от отряда, надо ещё какой-нибудь плакат нарисовать, чтобы не хуже, чем у других отрядов было. Это же очень ответственно! Или шишки для костра собирать. А они одно знают: играть! Или на речку! «Другие отряды уже ушли!» – это они кричат, а самих не видно – в траве притаились. У-у, «грибочки»! Значит, у других отрядов уже всё готово, – это она им отвечает. Резонно так. А они опять кричат. А над всем этим шумом – шелест лип, жаркое полуденное солнце, сладкое пение Пугачёвой: «Лето, ах, лето…» А они всё равно кричат. Такие настырные!

Речушка была маленькой, не речушка, а так, ручеёк, затерянный в зарослях ив и акаций. В одном месте заросли прерывались полоской мелкого речного песка. Визг, плеск, радостные крики, невнятная строгость воспитателей. Речка протекала сразу за оградой лагеря. Здесь – воля. И солнце, и горячий песок (во, уже кого-то закопали), и вода, и брызги во все стороны. И всем весело. И все при деле.

Нет, не все. Один мальчик всё время сидит на берегу, в тени, в стороне от своих сверстников. «Из младшего отряда», – подумала Таня, рассматривая его. Из рукавов тенниски и из шортов торчали тонюсенькие загорелые ручки и ножки, не ножки, а веточки с припухшими бугорками колен. «А, это тот мальчик, который был болен. Из санатория!» – догадалась Татьяна. Говорили, что он пару лет не ходил и даже учился в специальной школе в Симферополе, где все уроки дети проводят, сидя в кровати. Танино сердце сжалось от сочувствия. Она подошла, накрыла ладонью худенькое плечико. Он поднял лицо – остренькое, из-под светлой панамы виднелись выгоревшие соломенного цвета волосы, глаза тёмные и живые до озорства, длинный нос, большой рот, но в сочетании – симпатичная неправильность.

– А ты почему не купаешься.

– Хочу!

– Чего хочешь? – не поняла Таня.

– Чего-чего… не купаться хочу.

– А-а… а как тебя зовут?

– Паша. Семёнов.

И тут же, словно эхо (бывают ведь в жизни такие совпадения, точно кто-то нарочно подстраивает!) бегущая от лагеря дежурная прокричала:

– Паша Семёнов из четвёртого отряда! К тебе приехали!

Мальчик вскочил и на своих худеньких ножках неожиданно прытко побежал к воротам, возле которых стоял высокий начальственного вида мужчина, полная привлекательная женщина и девочка-подросток в жёлтом открытом сарафане.

– Татьяна Сергеевна, совсем традиционный вопрос: как и когда вы познакомились? При каких, так сказать, обстоятельствах?

– О, давно, очень давно. Я была пионервожатой в лагере, училась уже в институте, кажется, после первого курса. А Лизе тогда было тринадцать где-то… Да, двенадцать-тринадцать лет. Они с мамой приехали навестить Лизиного двоюродного брата, потом мама уехала, а Лиза осталась у нас, у меня в отряде. Пашин отец, её дядя, был большая шишка, он и строил этот лагерь, так что…

– И как вы потом подружились? Всё-таки, извините, такая разница в возрасте.

– Да, шесть лет, и тем не менее. Знаете, она меня сразу чем-то поразила. Даже не знаю, чем. Она была какая-то необычная, развитая не по годам. Иногда как скажет что-нибудь или взглянет, все и рот откроют. Взрослые только переглядывались. Она это замечала и взрослых всех игнорировала. Да, и меня тоже. И это тоже было странно. Другие девчонки чуть не передерутся из-за того, кому рядом сесть, делились со мной своими тайнами, мы с ними устраивали такие прогулки-посиделки при луне. Такой возраст, знаете, им уже хочется поскорее почувствовать себя взрослыми. Лиза тоже не была в стороне, она быстро со всеми подружилась и в остальном вела себя как самый обыкновенный ребёнок её возраста, вот только что, разве, взрослеть она не спешила. Но всё равно она была другая… и очень скоро это так ясно дало о себе знать! У нас в отряде был мальчик – Коля Шалей. Огонь, а не парень. Такой заводила в любом деле, хохотун и вообще мастер на все руки. Он у нас был командиром отряда, но мне не помощник, а одна морока: как где какая заваруха, так уж знай – это Шалей, все ниточки к нему! Он такой симпатичный был – спортивный, глаза карие, мягкий такой, бархатный взгляд, ресницы длинные и всегда улыбка. Родинок тоже много, но они его только украшали. Его весь лагерь любил от мала до велика. Старшие ребята уважали, малыши просто висли на нём, только и слышно везде: Коля да Коля. Ну, все мои девчонки, ясно, только о Шалее и вздыхали, но так, знаете, со смехом, с шуточками, «по секрету». Он со всеми ровно, никого не обижал, но и никого так уж слишком не выделял, пока не появилась Лиза… Она мне потом много чего рассказывала, всё пыталась меня уверить, что это была любовь с первого взгляда, что она потому и осталась, что встретилась глазами с этим мальчиком… Может быть, не знаю. Но вот то, что я сама видела и помню. Это было уже на вторую неделю её в лагере. Наши взрослые мальчики, первый и второй отряд, уехали в соседний лагерь на соревнования по футболу. Мы остались сами, женской половиной, и всё у нас было хорошо, спокойно, рады были отдохнуть от наших забияк и горлопанов. Все девчонки – при деле. Только Лиза слонялась по комнате такая печальная-печальная. Я думала, она заболела. Подошла к ней. И что меня тогда поразило: у неё в глазах была такая взрослая тоска… Потом кто-то крикнул: «Едут! Едут!» Девчонки бросились к окну. Коля шёл впереди и размахивал знаменем. И тут я услышала, как Лиза тихонько счастливо рассмеялась. Вечером за ужином она смеялась громче всех, а перед отбоем бегала по палате и кричала во всё горло, что она любит Шалея. Все думали, она шутит. Ну, кто это станет кричать о любви? Но это была именно любовь, самая настоящая, какой ещё даже у меня в мои девятнадцать лет не было, хотя были парни и встречи. Я ей даже позавидовала, представляете? И вот тут мы подружились. И как! С ней было интересно – она всё время фантазировала, рассказывала в лицах какие-то смешные истории и часто судила о вещах с такой стороны, что другому и в голову бы не пришло. И потом – она ещё пела. Это не то, что у неё был голос какой-то особенный, хотя и голос был, да, и довольно приятный. Но в её пении было столько чувства, что все мои девчонки плакали, а иногда и я сама, хотя крепилась изо всех сил, мне раскисать перед моими было как-то неудобно. При мальчишках не пела, стеснялась, но они приспособились подслушивать под дверью или перед открытым окном – и пение, и все наши разговоры. Песен и стихов наизусть она знала море, так что иногда даже и говорила стихами. Да, один раз она, правда, спела перед всем лагерем на конкурсе песни чуть не в первый день – и заняла первое место, я даже и песню помню: «Соловьи, не пойте больше песен, соловьи. В минуту скорби пусть звучит орган. Поёт о тех, кого сегодня нет, скорбит о тех, кого сегодня нет, с нами нет, с нами нет». А Коля… конечно, он знал, что она в него влюбилась… А дальше был день, когда комната, в которой жила Лиза, номер восемь, дежурила по столовой. Это значит, что они ещё с вечера не играли со всеми, а чистили картошку, потом встали ни свет ни заря и целый день помогали накрывать на столы и мыть посуду. Одним словом, устали девочки. А мальчишки в тот день играли с первым отрядом. Шалей несколько раз посылал гонцов, просил, чтобы они пришли поболеть. Но восьмая идти отказывалась. Тогда он пришёл сам, но они всё-таки не пошли. Надо было накрывать на ужин. Потом отдыхали в палате, и я с ними. Тут дождик начался… Я почему всё это так подробно рассказываю? Всё, как нарочно, выстроилось в одну цепочку. Лиза – она немного фаталистка, и я от неё переняла. Вообще в нашей дружбе, как ни странно, она на меня влияла больше, чем я на неё. Так вот, сидели мы в палате, спокойно беседовали, в корпусе и в лагере тихо, потому что остальные все на поле. Вдруг какой-то нехороший шум в коридоре, всё громе, громче. Чует моё сердце: что-то случилось! Из девчонок кто-то выскочил в коридор. Я тоже, а там – столпотворение, весь лагерь собрался в нашем корпусе. Я всех растолкала. И в этот момент двое парней из первого отряда внесли Шалея на руках. Он был бледный и морщился от боли. Прибежал врач. Сказала: шины и срочно в больницу. Похоже, перелом. Так потом и оказалось, он ногу сломал. Вызвали машину, врач с ним. Весь лагерь столпился возле машины, прощались со своим любимцем. А он (надо же: в таком возрасте и такое мужество!) уже пытался улыбаться и острить. Я стояла рядом и видела, как он тревожно шарит глазами по толпе, всё ищет кого-то, ищет и не находит. Но мне в тот момент было не до того, чтобы наблюдать и делать выводы. Позже я узнала, что Лизы возле машины не было: она обливалась слезами у себя на кровати, так что подруги были напуганы, не знали, чем её успокоить и меня отрывать от Шалея тоже не могли. Колю увезли, а мы до самого отбоя провозились с Лизой – никак не могли её успокоить. Да и у всех тогда было подавленное настроение. Такой был парень – как будто солнышко зашло. А Лиза заявила, что убежит в город, в больницу к Шалею. И ведь она чуть не убежала на следующий вечер. Мы её перехватили, позвонили, вызвали родителей, и её забрали. Она оставила мне свой адрес, мы начали переписываться. Я сначала удивлялась её письмам, а потом про всё забыла – и про её возраст, и про то, что я уже взрослая, а она ещё ребёнок. Я всегда так ждала её писем! Она приезжала ко мне в студгородок каждый год. Потом на последнем курсе я вышла замуж, приглашала её на свадьбу, но она не приехала, потому что это был год окончания школы и поступления. Она приехала позже, ну, к тому времени я с ней уже так срослась душой, что она мне была, как сестра. Я так и Диме её представила: сестрёнка.