Инга Лис - Истории дождя и камня

Он с явным сожалением повертел в руках яблоко и зашвырнул его в ближайшее стойло.

Всё настроение у д’Эстурвиля пропало моментально.

Он разглядывал бледное лицо командира с синяками под глазами и неопрятной щетиной на подбородке и лишь думал с удивлением: как этот человек с недобрым взглядом и вечно иронической усмешкой ещё мгновение назад мог показаться ему беззаботным подростком? И о чём вообще с ним можно говорить?

Не человек, а глыба льда.

Жак хотел было объяснить, что помнит о скором дежурстве, что скоро уйдёт и, в конце концов, зачем д’Артаньян вообще взялся ему помогать, коль персона кадета так его раздражает, но не успел. Потому что гасконец вдруг нагнулся и подобрал с пола скомканный лист бумаги:

– Держите. Дяде писали?

– Да, – пробормотал молодой человек, пряча письмо в рукав камзола, а д’Артаньян неожиданно улыбнулся. Как-то совсем растерянно, снова став похожим на подростка:

– Простите. Я иногда могу быть редкостной свиньёй… Я ни разу не спросил вас о дяде. Как он?

– Благодарю, хорошо, – эти слова заставили Жака совершенно искренне улыбнуться в ответ. – По крайней мере, когда я уезжал, с ним всё было в порядке.

– А отчего вы пишете здесь? – вдруг спросил лейтенант. – Разве… вы любите лошадей?

– Очень, – д’Эстурвиль взглянул на него с удивлением. – Я и верхом езжу куда лучше, чем фехтую. И потом… здесь не так шумно, как в казармах.

Он замолчал, вдруг сообразив, что д’Артаньян совершенно не слушает его, а думает о чём-то своём. А потом гасконец поднял глаза на молодого человека, и его губы как-то странно искривились.

– Ну, конечно, – пробормотал, обращаясь скорее к самому себе. – Как я мог спутать… это же вовсе не…

Он осёкся, прикусил губу. А через мгновение его лицо вновь стало бесстрастным.

– Простите, – произнёс сухо. – Давайте договорим позже.

И, не дожидаясь ответа д’Эстурвиля, зашагал прочь.

Жак даже не удивился. Потому что уже привык, а ещё потому, что в случае с д’Артаньяном это было бесполезно.

От него можно ожидать всего, что угодно, и никакие мерки, применимые к обычным людям, к лейтенанту не подходят.

Пришёл, испортил настроение и так же неожиданно ушёл.

Впрочем, кадет чувствовал, что не вполне справедлив.

Он злился не столько на гасконца, сколько на себя. За то, что, собственно говоря, не может злиться.

Каким бы странным и скомканным ни был их разговор, а он всё равно рад ему. Потому что впервые д’Артаньян вёл себя, как живой человек.

Улыбался, всё-таки спросил о дяде, вроде бы даже попытался извиниться за изначальную невежливость.

Правда, больше, чем на несколько фраз, его всё равно не хватило, но… уже что-то.

Но больше всего молодого человека заинтересовали слова в конце разговора.

Что сказал лейтенант?

Как я мог спутать?

Интересно, что он имел в виду?

Д’Эстурвиль рассказывал о верховой езде… вроде бы самые обычные слова…

С чем д’Артаньян перепутал их?

А может быть, речь шла не о словах, а непосредственно о д’Эстурвиле?

Неужели все странности в их общении объясняются лишь тем, что он кого-то напоминает лейтенанту мушкетёров?

Поневоле вспомнились седина в волосах гасконца и россказни о его несчастной любви, которым Жак раньше не придавал значения, потому что д’Артаньян меньше всего был похож на человека, способного на пылкую страсть.

Однако теперь молодой человек всерьёз задумался, хотя мысль о том, что он каким-то образом может напоминать командиру о его прежней возлюбленной, была отчего-то ужасно неприятна.

При следующей встрече непременно спрошу его напрямую, решил Жак. В конце концов, сколько можно ходить вокруг да около? Подобные игры в кошки-мышки уже откровенно осточертели.

…

Он вернулся в казарму и стал готовиться к дежурству.

Даже если д’Артаньян всё-таки уехал, он запросто может вернуться к концу смены.

А подставляться, особенно при тех странных отношениях, что установились между ними, не хочется тем более.

В казарме, как и всегда, стоял шум-гам.

Спорили, громогласно хвастались любовными похождениями, обсуждали войну и, конечно же, играли в кости.

Жак не стал присоединяться ни к одной из групп. Уселся в стороне, снял перевязь и начал приводить в порядок шпагу.

Вдруг накатило раздражение, и стало тоскливо.

Лионец старательно начищал клинок, а сам думал о том, что вот он так хотел избавиться от постылых будней в Лионском гарнизоне, хоть как-то изменить свою жизнь, и что?

Служба в Париже оказалась такой же размеренно-однообразной, ну разве что ответственности больше, а на должности кадета он может пробыть не один год, особенно с таким странным командиром, как д’Артаньян…

Да и вообще, неплохо бы определиться для начала, чего он сам хочет от жизни.

А то думает неизвестно, о чём… а точнее, о ком.

Молодой человек так погрузился в собственные размышления, что даже не сразу заметил, что в казарме стало подозрительно тихо.

А когда понял причину, то не поверил своим ушам.

– Дорогой дядя, искренне прошу простить за столь долгое отсутствие новостей… – забравшись на табурет и театрально взмахивая рукой, де Ранкунь зачитывал его письмо. – Вы только послушайте, какой высокий стиль, какой изысканный слог!

Де Лон, а следом за ним ещё несколько мушкетёров засмеялись.

Откуда у него моё письмо – Жак не возмутился, скорее, удивился, – а, наверное, я неглубоко положил его в рукав, и оно вылетело, когда я снимал перевязь…

– Не буду ссылаться на занятость или проблемы с обустройством, потому что действительно виноват… – продолжал между тем наглый беарнец. – Нет, какие трогательные отношения… я поражён до глубины души!

Кадет подошёл и, не говоря ни слова, отобрал листок. Скомкав, засунул за пазуху и вернулся на прежнее место.

– Эй! – заорал де Ранкунь. – И это всё? Это всё, на что ты способен, молокосос?

– Нет, – тут же влез де Пави, – просто он сейчас станет писать дядюшке, как его обижают злые мушкетёры…

Д’Эстурвиль молчал. Раньше он, не задумываясь, вызвал бы наглеца на дуэль, однако теперь… Нет, дело было не в страхе перед наказанием, просто почему-то представилось вдруг, какими глазами станет смотреть д’Артаньян, когда узнает, что он, в общем-то, из-за пустяка обнажил шпагу против собственного товарища. Да и сам Жак считал, что де Ранкунь – просто злобный дурак, а потому недостоин, чтобы с ним ссорились по-настоящему.

– Д’Эстурвиль, мы к вам обращаемся! – сказал между тем де Лон. – Или вы язык проглотили?

– Молодой человек, ну вы бы и впрямь… ответили, что ли? – вроде бы даже укоризненно пробасил какой-то мушкетёр – Жак смутно помнил, что звали его, вроде бы, Луи де Кастерас.