Инга Лис - Истории дождя и камня

Чувствуя, как безжалостно убегают такие драгоценные мгновения, Шарль стал протискиваться сквозь толпу.

– Остановитесь! – закричал снова. – Шпаги в ножны, немедленно!

– Д’Артаньян! – ахнул кто-то, и солдаты наконец расступились.

Однако дерущиеся не остановились. Продолжали обмениваться яростными ударами – правда, к счастью, ни один из них не оказался ранен.

Пока не ранен, и Шарль не стал медлить. Метнулся к дуэлянтам, и, рискуя быть насаженным на клинок, встал рядом с ними.

– Прекратить! – повторил, тяжело дыша. Перевёл взгляд с багрового лица беарнца на бледное – д’Эстурвиля, где только глаза горели двумя зелёными звёздами. – С ума сошли, что ли?

– Д’Артаньян, – сказал кадет, опуская шпагу. – Твою мать…

А вот де Ранкунь, захмелев от боя, не стал вникать в суть предостерегающих окриков и, тем более, не собирался останавливать бой. Увидев, что его противник вдруг опустил шпагу, мушкетёр мгновенно решил воспользоваться открывшейся брешью. Подался вперёд, явно намереваясь всё-таки достать зарвавшегося юнца, и никто в целом мире, не то что командир, не смог бы сейчас остановить его.

Не успел.

Хотя Шарль смотрел в этот момент только на д’Эстурвиля, реакция его не подвела. Уловив боковым зрением новое движение, он обернулся резко и перехватил рукой клинок беарнца, у самой гарды.

Рванул на себя изо всех сил, так что тот выпустил шпагу, отшвырнул её в сторону. Боли, как ни странно, не ощутил. Может, потому, что был в перчатках, а может, боль вытеснила радость оттого, что успел. Смотрел на косую рану, пересекающую ладонь, на кровь, крупными каплями пятнающую сапоги и пол, а в мозгу билось только одно: успел. И мальчишка, внезапно ставший значить для него столь многое, всё-таки останется жить. Правда, если Шарль сумеет оправдать его перед капитаном и кардиналом…

– Лейтенант! – де Бемо подскочил к нему и, даже не спрашивая позволения, стал стаскивать с руки перчатку. Обернулся к остальным, крикнул:

– Лекаря! Зовите скорее лекаря!

Все словно очнулись.

Кто-то метнулся искать врача, де Террид поспешно протянул командиру свой платок.

Кастерас и де Мелен на всякий случай ухватили Ранкуня за плечи – чтобы не наделал ещё каких глупостей. Тот, впрочем, не сопротивлялся. Видимо, начинал понимать, что натворил.

А д’Эстурвиль вдруг отобрал у де Террида платок и вложил его Шарлю в ладонь. А поверх накрыл своей, заставил сжать руку в кулак.

– Держите, – сказал, избегая смотреть в глаза. – Зажмите рану покрепче.

Лейтенант отдёрнул руку. Кое-как обмотал тряпицей ладонь.

– Замолчали, – произнёс, вроде бы, негромко, однако в казарме тотчас же установилась мёртвая тишина. – Де Бемо, дуэлянтов под арест. На неделю. Немедленно.

– Но г-н лейтенант, – запротестовал де Террид, – д’Эстурвиль тут ни при чём! Это всё де Ранкунь! Господа, что же вы молчите? Подтвердите мои слова!

– Конечно, это я! – беарнец и здесь не удержался от ехидной реплики. – А вздёрнут нас обоих!

– Всем молчать! – рявкнул в ответ Шарль, и на скулах у него вздулись желваки. – Я же сказал: увести задержанных. А остальные – марш в фехтовальный зал!

И первым зашагал к лестнице.

Освободившись с гауптвахты, д’Эстурвиль долго блуждал по улицам.

По большому счёту, следовало отправиться в казарму и доложить дежурному о своём освобождении, но он не стал. А точнее, побоялся столкнуться там с д’Артаньяном.

К встрече с гасконцем он был готов меньше всего.

И это при том, что вины за случившееся кадет не чувствовал. Однако стоило вспомнить, с каким холодным презрением смотрел на дуэлянтов лейтенант, как вся уверенность в собственной правоте пропадала начисто.

Он и сам не мог толком разобрать своих чувств.

С одной стороны, была обида – ведь зачинщиком дуэли был, собственно говоря, не он, а под арест отправили обоих, причём даже не разобравшись в ситуации.

С другой, при вспоминании о том, как д’Артаньян перехватил клинок де Ранкуня, д’Эстурвиля начинали терзать угрызения совести.

Конечно, на командире были перчатки для верховой езды, но, судя по количеству крови, он всё равно здорово порезался.

А ещё… как молодой человек ни пытался скрыть этого от самого себя, но он соскучился.

И это злило сильней всего.

Потому что он совершенно не знал, что ему думать.

Их отношения с д’Артаньяном становились всё более запутанными. Раньше он был уверен, что не вызывает у гасконца никаких других чувств, кроме раздражения и досады. Затем случился странный урок фехтования, следом – ещё более странный разговор в конюшне.

А потом – дуэль. В которой он вовсе не собирался участвовать, но стал, потому что оскорбили д’Артаньяна.

Почему-то в тот момент слова беарнца показались ему особенно мерзкими. Интересно, лейтенант знает, что о нём болтают? А если знает, то отчего не пресечёт все эти сплетни?

Сидя под арестом, Жак постоянно размышлял об этом. А ещё – о дуэли, потому что история вышла крайне малоприятной.

Нет, меньше всего молодого человека пугали последствия, хотя он прекрасно понимал, что запросто может лишиться места в роте или вообще угодить в тюрьму.

А вот то, что он, возможно, лишился уважения д’Артаньяна, мучило всерьёз.

Снова и снова он возвращался мысленно к несостоявшемуся финалу своего боя. Но вспоминал при этом не дурака-Ранкуня, едва не заколовшего его, а то, как лейтенант, не раздумывая, бросился под их шпаги.

Неужели он и вправду испугался за своего подопечного?

Да нет, кто я ему, одёргивал себя д’Эстурвиль. Скорее всего, он остановил дуэлянтов исключительно потому, что подобный поединок – это очень серьёзно.

Это разбирательства с де Тревилем и кардиналом, а возможно – судебный процесс. Одним словом, скандал. Понятно, что д’Артаньяну нужно будет сделать всё, чтобы замять его. Поэтому он и поспешил остановить дерущихся, пока те не успели нанести друг другу серьёзных увечий.

Однако затем Жак вспоминал лицо гасконца и думал, что нет, с таким выражением глаз меньше всего думают о дуэли как о скандале.

Лейтенант действительно испугался.

И, перехватив шпагу де Ранкуня, по сути, спас д’Эстурвилю жизнь.

При мысли об этом у лионца пропадало дыхание, и хотя парень убеждал себя, что исключительно от благодарности, в глубине души знал, что чувство это скорее сродни тому, которое он испытал, когда д’Артаньян коснулся его рук. Благодарность, перемешанная с возбуждением, и только так.

Он растерялся вконец, потом разозлился, заставил себя не думать ни о дуэли, ни о лейтенанте, ни о прикосновениях его рук.

А очутившись на свободе, едва удержался, чтобы не броситься на поиски гасконца.

Сдержался чудом, убедив себя, что не готов к встрече, что ему просто необходимо вот уже час бродить по тёмным грязным улицам столицы, невзирая на голод и особенно мерзкую сырость, которая бывает только в самом начале весны.