Инга Лис - Истории дождя и камня

Жак хотел было сказать, что он не просто не собирается продолжать, но и вообще плохо понимает, что на него вдруг нашло, однако лейтенант в этот момент тронул его за рукав:

– Идёмте. В силу некоторых обстоятельств… я очень не люблю дождь. Да и улица Бак рядом.

– Какая улица? – переспросил кадет, а потом вспомнил, что д’Артаньян квартирует в доме на углу улицы Бак и набережной. – Да, конечно…

Нам и вправду нужно поговорить, думал он, шагая следом за своим командиром, потому что ситуация складывается весьма странная.

Сейчас мы придём, и я объясню, что поцеловал его… вовсе не потому, что захотелось, а потому…

А зачем тогда? Его сроду не тянуло к мужчинам, так отчего же всё последнее время он только и делает, что думает о лейтенанте мушкетёров?

И почему в тот момент, когда он коснулся его губ, то испытал… чёрт, даже самому себе признаться стыдно…

Я поцеловал вас именно потому, что отчаянно захотелось.

Молодой человек почувствовал, что запутался окончательно, а потому решил прекратить подобные размышления вообще.

Придём – разберёмся, тем более что д’Артаньян отреагировал на происходящее на удивление спокойно.

Конечно, он всегда сдержан, и основная трёпка, надо полагать, ожидает д’Эстурвиля по прибытии, однако…

Вот интересно… а может… ему понравилось?

Тем временем они добрались до угла набережной, где располагался дом, который снимал лейтенант мушкетёров.

Пересекли просторный двор, окружённый высокой глухой стеной, поднялись по ступеням.

Д’Артаньян с минуту шарил в какой-то нише, потом отпер двери.

В доме было темно. Очаг не горел, да и вообще было не похоже, чтобы тут кроме них находился ещё кто-то.

Чиркнул кремень – это гасконец зажёг свечу; тонкий свет выхватил очертания кухни, буфетной и ещё какой-то каморки, где, по-видимому, жила прислуга.

Они поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж – именно здесь располагалась парадная спальня, где лейтенант мушкетёров принял его впервые.

Д’Эстурвиль стал оглядываться с живейшим интересом, потому что в прошлый раз слишком волновался, чтобы обращать внимание на детали интерьера.

Лишь помнил, что ещё тогда удивился отсутствию в комнате не только парадной кровати, но и диванов, гобеленов на стенах, как то было принято повсеместно. Стол, несколько стульев и кресел, бюро из тёмного дерева – вот и вся скудная обстановка.

Третий этаж, собственно, и был жилым: д’Артаньян провёл своего гостя через переднюю, где стояли диван и комод, распахнул двери спальни.

– Проходите, – сказал будничным голосом. – Хотите вина?

– Вы живёте сам? – молодой человек снял шляпу и плащ и теперь снова оглядывался. Спальня была обставлена ещё более скудно: кровать да стул у изголовья; единственным, по-настоящему роскошным предметом было зеркало в углу, высотой не меньше трёх футов.

– Зачем мне ещё кто-то? – д’Артаньян швырнул плащ и перевязь со шпагой на стул и теперь стаскивал куртку. – Я не люблю посторонних.

– А служанка? Разве она живёт не с вами? – Жак даже забыл в какой-то момент обо всех событиях, предшествующих его появлению в доме лейтенанта, а гасконец снова пожал плечами:

– Зачем? – добавил к едва тлеющим углям в очаге ещё одно полено. – Служанка у меня приходящая, она живёт по соседству… Обедаю я в «Сосновой шишке»… если есть время. За своими вещами в состоянии присмотреть сам, то же самое касается оружия… Да я и дома-то практически не бываю, вы же сами знаете.

– Вы не похоже на других… ни в чём, – совершенно искренне ответил д’Эстурвиль. – Возможно, я произвёл на вас не самое лучшее впечатление, но мне… поверьте, мне бы очень хотелось исправиться. А ещё – узнать вас поближе.

Шарль вздрогнул. Всё то время, пока они пробирались к дому по грязным парижским улицам, он изо всех сил гнал от себя воспоминания о недавнем поцелуе и о том, какие мысли вызвало внезапное прикосновение губ молодого лионца.

О том, что ему впервые за все последние годы неудержимо захотелось, чтобы мужчина обнял его. Чтобы можно было обнять в ответ и, не делая над собой никаких усилий, произнести вслух такое заветное, такое желанное имя.

И пускай этот Жак совершенно не похож на погибшего друга, но у него те же глаза и такие же горячие, нетерпеливые губы – там, в подворотне, Шарль едва удержался, чтобы не ответить на поцелуй по-настоящему.

И совершенно плевать, чем вся эта история может закончиться.

…

Он поднялся и подошёл к д’Эстурвилю вплотную.

Кадет был значительно выше, и Шарль привычно запрокинул голову.

– Вы и вправду хотите лучше узнать меня? – заглянул в глаза, чувствуя, что невольно начинает улыбаться. – Зачем вам это?

Глаза гостя, обрамлённые пушистыми ресницами цвета спелой ржи, моргнули, а потом – ещё раз, и ещё.

– Я не знаю, – решившись, он положил вновь руки гасконцу на плечи. – Это странно, но я… не могу не думать о вас.

Вместо ответа Шарль принялся расстегивать на нём камзол, заставил снять рубашку. Прошёлся медленно обеими руками по груди и плечам, притянул к себе за бёдра. Его моментально накрыло судорожной волной; в какой-то момент и впрямь почудилось, что он обнимает своего погибшего друга.

Конечно, этот Жак был выше и тоньше, но у него оказалась такая же загорелая до бронзы кожа, а вдоль живота к паху тянулась тонкая полоска светлых волос. И выражение лица у него было таким же ошалевшим, как у артаньяновского кузнеца в их первый с Шарлем раз – юноше даже засмеяться захотелось.

– Д’Артаньян… – мысли кадета отчаянно путались, он с настоящим ужасом чувствовал, как его тело отзывается на прикосновения гасконца и вовсе неподобающим образом. – Погодите… Я думал, мы поговорим…

– Поговорим? – с коротким смешком лейтенант стал распускать пояс его штанов. – А мне показалось, вы хотите совсем другого…

А потом он вдруг убрал руки и буквально оттолкнул лионца:

– Раздевайся!

Первоначальная растерянность д’Эстурвиля, ещё мгновение назад казавшаяся где-то даже умилительной, вдруг стала дико раздражать.

Он хотел узнать его ближе? Узнает. А то, что вот таким образом, в том не Шарля вина. В конце концов… мальчишка сам захотел, иначе зачем все эти пожатия рук, разговоры, и… зачем он поцеловал его?

Лейтенант понял, что угодил в ловушку, расставленную прошлым, и, что самое ужасное, даже близко не представляет себе, как из неё выпутаться.

Не представляет и просто не хочет.

– Ну? – рывком стянул с д’Эстурвиля штаны. – Повернись! Вот так, – толкнул кадета на колени. – И не заставляй меня ждать! Тебя ведь, кажется, просветили, что я люблю, когда понимают с первого раза?

То ли юноша растерялся от такого грубого обращения, то ли просто решил не спорить со своим командиром, но он повиновался молча, и это обозлило гасконца ещё больше.