Инга Лис - Истории дождя и камня

– Мне кажется, наш командир вполне достоин того, чтобы ему подражали… в некоторых поступках – уж точно, – а моё поведение… во время упомянутых вами событий… было вполне однозначным! И вы, насколько я помню, первым поддержали меня! – вспыхнул д’Эстурвиль, а Жан только головой покачал:

– Не знаю, не знаю, подражание некоторым вещам может быть чревато… И то, что сходит с рук д’Артаньяну, вам могут не спустить. Хотя бы потому, что среди нашей братии считается… м-м-м… не совсем приемлемым… высказывать своё восхищение персоной г-на де Ришелье. А вы всё-таки – не д’Артаньян.

Однако затем де Террид решил сжалиться над своим другом и не дразнить его больше:

– Кстати, завершая наш разговор о прекрасных дамах… Нет-нет, не смотрите на меня так: я вовсе не собираюсь пересказывать вам очередные, как вы выразились, досужие сплетни. И предлагать какие-нибудь сомнительные приключения не планирую тоже… да тут и борделей приличных нет… Просто хочу предупредить. Вы ведь знаете даму сердца нашего лейтенанта? А то вдруг вы решите приударить за ней, не подозревая о том, чья это пассия… к чему вам лишние проблемы во взаимоотношениях с нашим командиром, не так ли?

– А у д’Артаньяна есть подружка? – Жак снова ощутил, как кровь приливает к щекам, а де Террид взглянул на него с ответным удивлением:

– Ну да, конечно. Одна из белошвеек королевы. Такая миниатюрная брюнетка, зовут Женевьевой. Возможно, вы видели её, когда несли дежурство у Лувра.

– Нет, не приходилось, – пробормотал молодой человек. Почему-то стало ужасно неприятно. – Но я учту, спасибо за предупреждение.

– Учтите, – засмеялся Жан. – Не то опять попадёте в переделку! А посягательства на свою собственность лейтенант вам точно не простит! Ладно, не обижайтесь, я валяю дурака, как и всегда.

– Ничуть не обижаюсь, – сказал д’Эстурвиль старательно-равнодушным голосом. – Наоборот, благодарю за информацию. Только знаете, что? Давайте вернёмся в лагерь. Я, например, снова проголодался.

– Поддерживаю, – кадет легко поднялся с земли. – Да и перед де Бемо зарываться не стоит. Конечно, он – не д’Артаньян… но всё равно не стоит.

Жак кивнул, и приятели, отвязав лошадей, направились в лагерь.

…

Разговор с де Терридом принёс лионцу мало утешения.

Конечно, услышать, что товарищи, а главное – д’Артаньян, правильно истолковали его поступок, было крайне приятно.

С другой стороны, он понял, что нажил себе врага не только в лице де Ранкуня, но, быть может, и в лице зятя самого капитана.

А это означало, что в противостояние, скорее всего, будет втянут и лейтенант, подставлять которого таким образом хотелось меньше всего.

Но сильней всего отчего-то расстроил рассказ о белошвейке по имени Женевьева.

Размышляя о гасконце, он как-то совершенно упустил из виду тот факт, что у того, оказывается, может быть подружка.

Возможно, оттого, что д’Артаньян всегда – по крайней мере, до их последней встречи – был исключительно сдержан и холоден. И как-то не представлялось, что он может обнимать кого-то и шептать слова нежности.

А теперь Жак вообще перестал понимать что-либо.

Интересно, белошвейка – это прикрытие? Или лейтенант… что называется, и нашим, и вашим?

Зачем-то кадет попытался представить, как д’Артаньян занимается любовью со своей подружкой, и этим испортил себе настроение окончательно.

Да никак ревнуешь, дружок, спросил он самого себя.

А не рано ли?

С какой стати ты вообразил себе, что если однажды переспал с гасконцем, то имеешь на него какие-то права?

Мало ли, какие причины толкнули д’Артаньяна на эту близость, но ты… ты же не станешь утверждать, будто влюбился, и что этот крайне малоприятный субъект по-настоящему нужен тебе?

Нет, конечно, нет.

А потому следует вернуться в Париж, разыскать лейтенанта и объясниться с ним.

Сказать, что произошла ошибка.

Он, конечно, сам не вполне понимает причины своего поступка, но может утверждать со всей определённостью, что об этом прискорбном инциденте следует забыть.

Что понимает, как в их среде относятся к подобным вещам, а потому даёт слово дворянина, что никогда и никому не проговорится о случившемся между ними тем вечером.

Что отныне их общение не выйдет за рамки отношений между командиром и подчинённым.

Да, именно так он и скажет.

А потом… потом он обнимет д’Артаньяна и снова поцелует его.

Путь домой оказался неожиданно лёгким.

Погода не подвела, дороги по мере продвижения на юг становились всё суше и зеленее.

Он не встретил в пути разбойников, без каких-либо приключений ночевал на постоялых дворах.

Возможно, причиной тому было везение, а может быть, плащ мушкетёра и злое выражение лица напрочь отбивали у искателей приключений желание связываться с молодым человеком.

Единственным серьёзным неудобством была плохо зажившая ладонь, мешающая нормально держать поводья.

Постепенно Шарль, конечно, приспособился, но к ночи рука начинала ныть так, что удавалось заснуть лишь под утро.

К тому же рана была постоянным напоминанием о д’Эстурвиле.

Как юноша ни гнал подобные мысли, но не мог не думать о нём.

А ещё грызло сожаление, что пришлось уехать, не поговорив. Теперь кадет решит ещё, не дай бог, что командир сбежал, испугавшись выяснения отношений…

Конечно, чутьё подсказывало, что вряд ли, но ведь если хорошенько разобраться, частично так оно и есть.

И он решительно не представляет себе, как быть дальше.

Потому что если вначале его тянуло к д’Эстурвилю исключительно из-за схожести с погибшим кузнецом, то теперь он всё чаще думает о нём безо всякого тайного подтекста, как об отдельном человеке.

А ещё не может понять, как уживаются в душе чувства к умершему другу и желание… неужели ему действительно хочется от лионца чего-то большего, чем просто физическая близость?

Да нет, с какой стати, тут же останавливал лейтенант сам себя.

Ведь он совсем не знает этого мальчишку, и потом… за что его любить, когда Жак д’Эстурвиль ничего особенного из себя не представляет?

Вот Жака из Артаньяна Шарль знал с детства. Он был обязан ему жизнью, а ещё чувствовал себя рядом с ним удивительно легко и надёжно одновременно. Жак принимал его таким, каков он есть, более того, любил именно за то, что он такой, а не иначе.

А за что любить д’Эстурвиля? Из-за дяди? За похожие зелёные глаза? За улыбку?

Какая банальщина. Просто бред.

И всё-таки зря он так.

Как будто пытается убедить себя в том, что кадет хуже, чем он есть на самом деле.

А ведь племянник его учителя вполне неплохой парень. Смелый, решительный и при этом весьма неглупый. Наблюдательный, даже слишком. А ещё какой-то удивительно светлый – Шарль давно уже и ни с кем не чувствовал себя так легко. С каждым приходилось играть какую-нибудь роль, а вот именно с ним хочется просто говорить. И хотя по-настоящему они общались всего несколько раз, гасконец хорошо запомнил, как непринуждённо, несмотря ни на что, ему давалась беседа. Как будто они с д’Эстурвилем и впрямь были давними приятелями.