Инга Лис - Истории дождя и камня

И в самом деле… после того, как лейтенант отреагировал утром на его вопросы, уже совершенно неважно.

Чёрт возьми, а ведь он даже не подозревал, как это на самом деле больно: разговаривать с любимым человеком и не иметь возможности даже прикоснуться к нему.

С любимым?

Эта мысль, как и в первый раз, ввергла д’Эстурвиля в полнейшую растерянность, и он даже не услышал, о чём ему говорят.

– Что? – моргнул и поспешно придал своему лицу равнодушное выражение. – Простите, я отвлёкся.

– Я спрашиваю, – терпеливо повторил гасконец, – вы уже определились относительно того, зачем вам Париж и плащ мушкетёра? Помните наш разговор в «Сосновой шишке»?

– А, – как Жак ни сдерживался, но всё равно покраснел и оттого разозлился ещё больше, – это та встреча, за которой последовали события… Не далее, как сегодня, вы расценили их как ошибку, я ничего не путаю? Очень хорошо помню. Да и как забыть разговор, когда вы впервые вели себя по-человечески… чего не скажешь о вашем поведении ни до, ни после?

Он ожидал какой угодно реакции, а д’Артаньян вдруг рассмеялся.

– Браво! – и улыбка до неузнаваемости изменила его лицо. – Выходит, я всё-таки не ошибся в вас! Однако… сейчас я хочу поговорить о более важных вещах.

Выходит, произошедшее утром – пустяки для вас, хотел было спросить д’Эстурвиль, но что-то в голосе лейтенанта удержало его.

– Я слушаю, – сказал вместо этого и всё-таки прошёл в комнату, уселся за стол.

– История с вашей дуэлью не забыта, – Шарль сел напротив, не отказав себе в удовольствии в упор разглядывать лицо своего собеседника. – Более того, сегодня мне дали ясно понять, что никто не расценивает вашу стычку с де Ранкунем, как неудачную забаву. И согласны закрывать глаза на случившееся лишь до поры до времени.

– Понимаю, – неприятным голосом откликнулся Жак. – Тогда, в «Сосновой шишке», вы рассказывали, что не держитесь ни за должность, ни за карьеру. Что в связи с этим на вас трудно оказать давление. Но теперь… Раньше я был для вас просто обузой, а теперь вот стал настоящей помехой, не так ли?

– Да разве дело в этом? – скривившись, лейтенант даже ударил кулаком по столу от досады. – Я не боюсь шантажа или проблем, когда дело касается меня. Но в случае с вами… Я же отвечаю за тебя, глупец, неужели ты не понимаешь таких элементарных вещей? Что я скажу твоему дяде?

– Скажете, что я уже большой мальчик, – лионец подался вперёд, его глаза вспыхнули. – И вам совершенно необязательно так волноваться за меня. Тем более что я… ничего не значу для вас, и это всем известно. Я слишком мелкая сошка, чтобы при помощи каких-то моих давних проступков оказывать давление на вас. И капитан – вы ведь от капитана это услышали, верно? – просто не отказал себе в удовольствии попытаться уколоть вас. Так, на всякий случай.

С минуту Шарль молчал, пытаясь понять, что стоит за словами д’Эстурвиля. То ли просто обида, то ли скрытое предложение опровергнуть его слова и всё-таки рассказать о своём настоящем отношении, а может, кадет и впрямь считал именно так, как говорил?

– Возможно, вы правы, – сказал наконец, а сам думал лишь о том, что стоит наклониться вперёд хотя бы на один дюйм, и он мог бы поцеловать д’Эстурвиля. – Возможно, я преувеличиваю, потому что слишком многим обязан вашему дяде. Но в любом случае… что бы вам ни рассказывали мушкетёры, уже побывавшие в боях… вы должны понимать, что война – это слишком серьёзно. И поэтому я убедительно прошу вас быть осмотрительным и воздержаться от разных, скажем так, неумных поступков. Забудьте о де Ранкуне, не суйтесь без нужды под пули… потому что я не смогу постоянно держать вас рядом с собой. Я доступно выражаюсь?

– Чтобы вы не чувствовали себя виноватым ещё и перед моим дядей, – лионец кивнул вроде бы спокойно. – Конечно. Я могу идти?

– Да, ступайте, – сквозь зубы ответил лейтенант, ничем не выдав, как его задели эти слова. – Не скажу, что вы поняли меня до конца, но основную суть моего приказа уловили верно.

Жак хотел было что-то сказать, но потом раздумал.

К чему? Самое главное он уже услышал.

Он – лишь воплощение обязательств гасконца перед бывшим учителем. А сам по себе он не значит для д’Артаньяна абсолютно ничего.

Ну разве что служит постоянным напоминанием о каких-то весьма печальных событиях прошлого.

Что ж, больно, но не смертельно.

По крайней мере, хочется надеяться, что это и вправду так.

Вот и поговорили.

Кадет уже давно ушёл, а Шарль всё продолжал сидеть в малой приёмной и улыбаться непонятно чему.

Ведь разговор получился резким и малоприятным. Они словно говорили на разных языках: хотели донести до собеседника одно, а слышали совершенно другое. А может, только делали вид?

Потому что так проще.

Потому что при таком положении вещей не надо ничего объяснять и можно оставить всё, как есть.

Он, как и раньше, будет придирчивым, сволочным командиром, а д’Эстурвиль – подчинённым, старательно исполняющим свои обязанности.

Они будут видеться во время занятий и смены караулов, перекидываться ничего не значащими фразами. Поначалу лионец, конечно, будет обижаться на него, но потом перестрадает и поймёт, что это – самый лучший выход.

Потому что ничего хорошего общение с Шарлем д’Артаньяном ещё никому не приносило. Ни д’Эстурвилю, ни другому Жаку, оставшемуся лежать на артаньяновском кладбище, ни Катрин, потерявшей сына…

Да и что он может дать этому парнишке? Одни только неприятности.

А он вовсе не это обещал своему учителю.

Нет, положительно, надо оставить кадета в покое.

Пусть продолжает служить, получит плащ мушкетёра… он – старательный мальчик и обязательно его получит… да и во время осады ему представится не один шанс доказать, что достоин его.

Кстати, об осаде.

Ведь надо составить списки тех, кто отправляется под Ла-Рошель, и тех, кто останется охранять Лувр.

Может, воспользоваться ситуацией и оставить кадета в Париже? А де Ранкуня забрать с собой?

Так он убережёт мальчишку от пуль и не будет чувствовать себя виноватым перед его дядей… это лионец совершенно верно подметил.

Конечно, он явно хотел услышать совершенно иное обоснование поступков своего командира, но… Ведь Шарль, по большому счёту, ничуть не солгал ему. Потому что помимо чувств действительно существуют обязательства перед бывшим учителем. Другое дело, что уж никак не они заставляют лейтенанта вести себя таким странным образом.

И если, размышляя о поручении кардинала, гасконец как-то спокойно относился к мысли, что может не вернуться из осаждённой крепости, то за д’Эстурвиля он переживал по-настоящему.

Молодой человек не любил вспоминать подробности штурма острова Ре, потому что прекрасно знал, как страшны бывают взрывы фугасов и как слепо могут бить пули. А если к этому добавить отвратительную еду и общую антисанитарию, любая царапина, если даже не спровоцирует гангрену, то всё равно будет заживать долго и мучительно.