Инга Лис - Истории дождя и камня

Одним словом, его можно считать счастливчиком, но повезёт ли так д’Эстурвилю?

Я не могу потерять ещё и этого Жака, снова сказал себе Шарль, но как же лучше поступить?

Оставить в Париже де Ранкуня ему не позволит капитан, потому что родственнику его зятя необходимо выслужиться, а война – самый подходящий повод для этого. Приказать остаться кадету – мальчишка ни за что не согласится. Да и что это даст – оставшиеся мушкетёры всё равно прибудут под Ла-Рошель, только на неделю-другую позже, вместе с королём и де Тревилем.

Конечно, две недели – большой срок, и осаждённая крепость, вполне возможно, выбросит белый флаг… но если осада затянется? И сможет ли он прожить эти две недели без д’Эстурвиля? Теперь, когда он точно знает, что парень нужен ему уже вовсе не из-за своей схожести с Жаком?

Шарль снова перебрал в памяти каждую реплику их недавнего разговора и не выдержал – улыбнулся.

Вот почему у него так легко на душе, несмотря на то, что теперь их с лионцем отношения стали, кажется, ещё более запутанными. Потому что он действительно влюбился, хотя и не готов пока ответить на вопросы д’Эстурвиля.

Итак, решено.

Он возьмёт Жака с собой и будет держать его в поле зрения, чтобы иметь возможность защитить.

А когда война закончится, и они вернутся в Париж, тогда, возможно, он решится, наконец, поговорить с кадетом совсем по-другому.

…

Ещё несколько часов он разбирался со списками и формированием отрядов. Потом объявил общий сбор во дворе казармы и огласил имена счастливчиков, остающихся в Париже. Или наоборот, несправедливо обиженных, потому что таковые лишались возможности в числе первых рядов проявить себя на поле брани.

Как и ожидалось, кто неприкрыто обрадовался, кто начал ворчать, но Шарль взмахом руки пресёк всякие возмущения и потребовал предъявить оружие для предварительного осмотра.

Отметил с удовлетворением, что его утреннее распоряжение не проигнорировал никто, даже де Ранкунь: шпаги выглядели вполне пристойно, да и перевязи, и вся одежда тоже были в порядке.

Остановился возле д’Эстурвиля, встретился с ним взглядом. С удивлением подумал о том, что впервые вот так спокойно смотрит в знакомые зелёные глаза. И вспоминает при этом не своего Жака, а сегодняшнее утро в конюшне. Прикосновение губ и горячих ладоней: я даже представить себе не мог, что это будет так мучительно – целый месяц не видеть вас…

Он с трудом удержался, чтобы не улыбнуться. А потом всё-таки протянул руку и подтянул перевязь кадета на нужную высоту.

– Вот так, – сказал негромко. – Так, мне кажется, вам будет удобнее.

– Может быть. Благодарю, – и д’Эстурвиль, поправляя пряжку, якобы случайно коснулся в ответ его руки. Всего на одно мгновение, но это прикосновение стало для Шарля настоящим подарком.

Снова окатило горячей волной, а Жак увидел, как злые глаза гасконца вдруг вспыхнули мягкими огоньками – как и тогда, когда тот впервые по-настоящему ответил на его поцелуй.

– Д’Артаньян, – собственный голос вдруг показался ему хриплым и сдавленным, однако плевать, что подумают окружающие, – мы… можем поговорить?

– Конечно, – лицо лейтенанта тут же стало вежливо-холодным. – Возможно, я смогу уделить вам несколько минут… однако не сейчас. Вы же понимаете. Лучше доведите до ума оружие.

Я уже ни черта не понимаю, подумал д’Эстурвиль: то вы улыбаетесь так, что впору… чёрт, даже слов не подберёшь… а в следующий момент смотрите на меня, как на пустое место…

И как же всё-таки вызвать вас на откровенный разговор?

– Простите, сударь, – произнёс вслух. – Я сделаю выводы и в дальнейшем не стану отвлекать вас без нужды.

Однако д’Артаньян даже не стал дожидаться окончания фразы. Нетерпеливо шевельнул плечом и двинулся по направлению к следующему солдату.

А вот проблема с Женевьевой решилась неожиданно просто.

Он так и не решил, каким образом будет лучше сообщить ей о своём незамедлительном отъезде, однако неожиданно столкнулся с девушкой в одном из коридоров Лувра, когда собирался идти проверять посты.

– Шарль! – белошвейка, уронив корзинку с шитьём, бросилась к нему и буквально повисла на шее. – Когда ты вернулся?

– Сегодня утром, – гасконец обнял подружку за талию и аккуратно поцеловал куда-то между щекой и уголком рта. – Здравствуй, малыш.

Оглянулся, прикидывая, где бы уединиться для разговора, а потом толкнул двери первой попавшейся комнаты.

Она, к счастью, оказалась пуста, и теперь Женевьева уже безо всякой опаски прижалась к своему кавалеру.

– Ну наконец-то! – улыбнулась счастливо. – Я так соскучилась по тебе! Почему ты не пришёл ко мне ещё утром? Ты же знаешь: по утрам я всегда дома.

– Потому что первым делом мне надо было отчитаться перед капитаном о своём прибытии, – терпеливо пояснил Шарль, готовый на всё, лишь бы, пусть на время, но мирно расстаться со своей пассией. – Ведь начались военные действия, и…

– Я даже слышать не хочу ни о какой войне! – девушка капризно надула губки. – Я знаю только, что месяц не видела тебя… я так соскучилась! И я хочу, чтобы ты поцеловал меня!

Какая удача, что я встретил её здесь, подумал молодой человек; как бы теперь аккуратно сказать, что я уезжаю, и ближайший месяц мы точно не увидимся?

А Женевьева, ещё мгновение тому льнувшая к нему, вдруг напряглась и спросила изменившимся голосом:

– Что это? Что у тебя с лицом?

– О чём ты? – удивился Шарль, а белошвейка с совершенно нехарактерной для неё силой ухватила его за плечи и развернула к стоявшему у стены довольно большому зеркалу.

– Вот! – взвизгнула некрасиво. – Что с твоей губой?

Твою мать… гасконец пригляделся и только охнул удивлённо: как же он мог забыть! Его многострадальная нижняя губа, прокушенная несколько раз ещё во время пребывания дома, снова пострадала сегодня из-за чересчур страстных поцелуев д’Эстурвиля. Но если утром ещё ничего не было видно, кроме небольшой трещины, то к вечеру губа распухла, а в углу рта вообще проступил безобразный кровоподтёк.

А он так забегался из-за предстоящего отъезда, что даже внимания не обратил.

Но выглядит всё это, конечно, совершенно однозначно: неудивительно, что Женевьева так возмутилась.

И вместе с тем Шарль даже растерялся поначалу, потому что сцен ревности ему не устраивали уже очень давно.

Да и к тому же… он просто целовался… Хотя нет, ведь и до этого их с д’Эстурвилем общение было далеко не невинным… но при этом за последние два года он не взглянул по-настоящему ни на одну женщину – так чего же хочет его пассия? И можно ли назвать изменой Женевьеве то, что он влюбился в мужчину?

От этих мыслей гасконцу почему-то стало смешно, он едва сохранил приличествующее выражение лица.