Инга Лис - Истории дождя и камня

И узнать, почему же они всё-таки расстались.

Они действительно добрались до места назначения довольно быстро.

Д’Артаньян оказался отличным организатором. Он до мелочей распланировал маршрут передвижения отряда, не слишком утомляя солдат, но и не позволяя задерживаться в пути.

Выбирал не основные тракты, загруженные торговыми или крестьянскими повозками, а сельские дороги, вполне приемлемые для быстрого передвижения такого количества всадников.

Также приказал объезжать стороной города, где появление пяти десятков мушкетёров в сопровождении слуг и нескольких повозок могло стать чересчур заметным.

На полуденный привал отвёл не более часа, чтобы можно было наскоро перекусить и дать отдохнуть лошадям, причём состояние последних заботило лейтенанта, кажется, куда больше, чем усталость людей.

На ночлег всегда останавливался либо на постоялых дворах, либо в небольших деревнях. Всегда платил за постой и еду, хотя вполне мог получить всё это бесплатно, пользуясь элитным статусом мушкетёров и законами военного времени.

Не позволял засиживаться допоздна за кружкой вина, а вот сам ложился последним, только проверив, как устроены его солдаты.

При этом первым вставал и, уже будучи полностью готовым к дороге, поджидал во дворе остальных.

А одного из солдат, перебравшего накануне и не вставшего вовремя, без всякого сожаления окатил из бадьи ледяной водой и заставил отправиться в путь в мокрой одежде.

За всё время гасконец не перемолвился со своим протеже ни единым словом. Всегда ехал впереди, лишь изредка оглядываясь, чтобы удостовериться, все ли всадники и повозки сохраняют заданный темп передвижения.

Он вообще не разговаривал практически ни с кем, и кадет со своего места в строю мог видеть разве что прямую, как жердь, спину командира да падающие на эту спину из-под шляпы чёрно-белые пряди волос.

Д’Эстурвилю приходилось прилагать немалые усилия, чтобы не нарушить строй и не подъехать к лейтенанту под каким-нибудь, пусть даже самым смехотворным предлогом.

Удерживала гордость.

А также понимание простого факта, что в присутствии такого количества людей д’Артаньян всё равно не станет говорить о том, что волнует Жака.

Но мучительней всего оказались ночи.

В Париже они жили слишком далеко друг от друга да и виделись не так часто; теперь же мысль о близости гасконца буквально сводила кадета с ума.

Он сам не мог понять, что с ним.

Ведь при том, как складывались их отношения, в перспективе ничего хорошего ждать не приходилось.

Потому что юноша окончательно решил для себя: любое общение с лейтенантом возможно только при определённой степени доверия со стороны д’Артаньяна, а тот вёл себя так, словно вообще ничего не произошло.

Это раздражало и обижало одновременно.

Вдобавок ко всему, д’Эстурвиль никак не мог понять, почему его, никогда не влюблявшегося без памяти, никогда особенно не нуждавшегося в обществе приятелей, вдруг неудержимо влечёт к человеку, который так отвратительно обошёлся с ним.

Да и вообще, можно ли назвать влюблённостью смесь того исступлённого физического желания, восхищения и категорического неприятия, что вызывал у него лейтенант мушкетёров.

Так размышлял Жак, ворочаясь под плащом на охапке сена, практически всегда заменявшей в дороге постель, и чем больше думал о происходящем, тем запутывался всё сильней.

А ещё пытался представить себе, чем может сейчас заниматься д’Артаньян.

В отличие от остальных мушкетёров, селившихся по двое, а то и трое-четверо – как позволяли условия, – гасконец всегда ночевал отдельно. Конечно, ему по статусу было положено отдельное жильё, но д’Эстурвиль интуитивно чувствовал, что дело вовсе не в надменности или презрительном отношении к собственным солдатам, а просто в нежелании подпускать к себе кого-либо, особенно во всём, что касалось любых личных моментов, в том числе таких, как быт.

Прикрыв глаза, он старательно притворялся спящим, чтобы де Террид, с которым они ночевали вместе, не изводил его своей болтовнёй. А сам представлял, как д’Артаньян, раздевшись до штанов и рубахи, ложится спать. И во сне у него, наверное, совсем другое выражение лица. Не злое и не высокомерное, а всего лишь уставшее. Потому что постоянно носить маски – ещё та непростая задачка.

А потом Жак невольно перемещался мысленно на несколько дней назад, вновь и вновь прокручивая в памяти, как они c лейтенантом целовались в конюшне. Как похрапывали в своих стойлах лошади, а в пронизанном светом воздухе кружились мелкие пылинки. Пахло сеном, а у гасконца оказались неожиданно тонкие, даже хрупкие плечи. И узкие крепкие бёдра, которые было невероятно приятно обнимать. А ещё – настойчивые, горячие губы; он так страстно отвечал на поцелуи, что сомнений быть не могло: Шарль д’Артаньян соскучился по своему протеже не меньше, чем тот – за ним.

А потом случилось такое, во что кадет долгое время даже поверить не мог. Однако то, что у гасконца встал член, а затем он охнул вдруг сдавленно и задрожал весь, позволяло трактовать произошедшее исключительно однозначно.

Итак, он довёл своего лейтенанта до самого настоящего оргазма – и, думая об этом, лионец улыбался, чувствуя, как накатывает ответное возбуждение. Оно было настолько сильным, что молодой человек иной раз не мог заснуть по нескольку часов. Куда худшим было то, что получить разрядку из-за общества де Террида не получалось никак, и выносить спокойно близкое присутствие д’Артаньяна становилось с каждым днём всё труднее.

Несколько раз д’Эстурвиль даже порывался всё-таки заглянуть к нему вечером, уже после отбоя, но в последний момент останавливался.

Что он ему, в конце концов, скажет?

Позвольте побыть рядом или хотя бы поцеловать?

Потому что я так хочу вас, что мне уже всё равно, зачем я нужен вам и кого напоминаю?

Ах, какая прелесть – можно только представить себе, какое лицо сделается у д’Артаньяна при подобном заявлении…

И всё-таки…

Жак осторожно взглянул в сторону де Террида – вроде бы спит.

Тогда он закутался в плащ и аккуратно приспустил штаны.

Такое желанное прикосновение к собственному телу оказалось настолько восхитительно-сладким и острым одновременно, что лионец едва удержался от стона. Он удивился даже, потому что всегда считал себя обладателем более чем сдержанного темперамента. А потом стиснул зубы, стараясь выдыхать воздух короткими порциями, и, прикрыв глаза, снова провёл кончиками пальцев по возбуждённому члену.

Никогда ещё подобное занятие не доставляло ему такого удовольствия, и означает ли это, что ощущения усиливаются именно оттого, что он в этот момент думает о д’Артаньяне?