Денис Лынник - Эскизы милых патологий. Литературно-психоаналитические опыты

По прилёте в Шереметьево Аркадий заметил странную суету. Чувствовалось, что что-то происходит, воздух был пропитан тревогой и молчаливым ужасом. Аркадий попробовал посмотреть новости на Яндексе или Лайфе, но мобильный интернет не работал. Сразу после прохождения паспортного контроля два человека в штатском вежливо и крепко подхватили Аркадия и отвели его в одно из помещений аэропорта.

– Аркадий Александрович, крепитесь, – сказал мужчина в форме с надписью «Центр психологической помощи МЧС». – Ваша жена Виктория, летевшая из Шанхая следующим после вас рейсом… Китайские террористы захватили самолёт, в котором летела Виктория Александровна, и потребовали от российских властей уничтожить Китай ядерным ударом. После отказа наших властей самолёт был немедленно взорван в воздухе… Звучит, конечно, высокопарно, но мир стоит на грани ядерной войны!

В этот момент ему всё стало ясно. На мгновение он испытал жгучий стыд, но тут же разрыдался, осознав масштаб утраты. Ядерная война уже не казалась после этого чем-то непереносимым. Аркадий не помнил, как он доехал домой, что отвечал по телефону звонившим ему. Жизнь закончилась. Стоило подумать лишь о том, как не сильно ранить детей, ежесекундно проживая с ними тенью их прежнего отца.

Он медленно открыл входную дверь. Вика выбежала ему навстречу, бросилась ему на шею и, всхлипывая, горячо зашептала:

– Боже, как я боялась, что ты летишь в том самолёте! Я чуть с ума не сошла. Аркашенька, милый… Я даже хотела всё бросить и полететь к тебе в этот чёртов Шанхай! Но так и не смогла отыскать свой загранпаспорт. Ты не знаешь, где он?

Мир Аркадия расцветал невиданными красками.

– Да всё будет хорошо, мой зайчик! – нежно успокаивала вполголоса собеседника Аня, плотно прижимая трубку к уху.

– Не знаю пока, когда вернусь. Не знаю, Серёжа, врачи ничего не говорят. Ходят только туда-сюда с каменными лицами, на вопросы толком не отвечают. Да нормально я себя чувствую! Ну как? Не хуже и не лучше, чем обычно. Вроде так же. Но папа здесь, может, ему побольше расскажут. Целую тебя, любимый! До встречи, мой хороший. Надеюсь. Надеюсь, что скоро, да. Обнимаю, милый! Пока-пока.

Аня посмотрела на прикреплённые к ней датчики, на бегущие и исчезающие кривые на мониторах, прислушалась к многоголосью попискивающих амплитуд, пожала плечами. Она попыталась развлечь себя сочинением смыслов из паутины растрескавшейся штукатурки на потолке, но дело не шло: внутри было тревожно. Сам её диагноз не располагал к особой жизнерадостности и оптимизму, но Аня старалась об этом не думать.

– Положение серьёзнее некуда, Александр Павлович, – профессор Габрелиани сел напротив Аниного отца. – Ангиопластика и стентирование фактически не имеют смысла, а шунтирование в Анином случае противопоказано. Из-за рубцовых изменений функциональность левого желудочка снижена на пятьдесят процентов, это очень много. И чрезвычайно опасно, конечно же.

– Но пересадка, которую вы предлагаете, Вазген Рубенович, это же едва ли не более рискованно! – Александр Павлович почувствовал себя маленьким, беспомощным ребёнком, который мало на что может влиять в той жизни, что разворачивается рядом с ним.– Где вообще гарантии, что всё пройдёт удачно? Нет, я безусловно признаю ваш талант, да что там – гений врача с мировым именем, это даже не обсуждается. Но… Где гарантии?

– Гарантии, дорогой Александр Павлович, даже господь бог вам не даст. Я понимаю – то, что я говорю вам, слушать нелегко. Но реальность – она такая, Александр Павлович. Мы, врачи, люди крайне заземлённые, сантименты нам очень мешали бы, так что вы простите мне мой тон. Это не чёрствость, а трезвый разум. Вещь достаточно неприятная.

– Но тот вариант, который вы предлагаете, он как бы… Вы понимаете, Вазген Рубенович?

– Понимаю, Александр Павлович, понимаю… Не забывайте, однако, что природой правит целесообразность, а любой гуманизм рано или поздно проиграет. «Лодейникова» Заболоцкого читали?

– Да читал я, читал вашего «Лодейникова», – Александра Павловича накрыло тихой яростью. – Я кто оттуда тогда, по-вашему? «Хорёк пил мозг из птичьей головы»?

– Вы забавный, Александр Павлович, – расхохотался Габрелиани. – Ваша дочь, не ровен час, умрёт в любой момент, а вас занимают вопросы морали и благородства выбора. Выбор у вас есть. Аня или умрёт, или продолжит жить. Благодаря чему продолжит жить – да, это не самый простой выбор, я с вами согласен. Но и проще не бывает. Это выбор того, кем вы хотите остаться или кем вы потом будете жить. Простите мне мой грузинский русский, возможно, я не всегда понятно изъясняюсь.

– Что вы, что вы, понятнее некуда, – саркастически парировал Александр Павлович. Он судорожно грыз ногти, было видно, что его разрывают сражающиеся внутри него противоречия.

– Залог исполнителям внесён, подходящий вариант подобран, нужно только ваше согласие, – спокойно и по-деловому продолжил профессор.

– Я согласен, – решительно выдавил Александр Павлович и тихо добавил с глубоким выдохом, – Прости меня, Анечка…

Операция по пересадке сердца прошла успешно. Уже спустя несколько дней Аня могла вставать и осторожно передвигаться по палате. Александр Павлович ворвался в к ней с огромным букетом цветов, сгрёб дочь в охапку и мелко затрясся, пряча отцовские слёзы.

– Папочка, я так счастлива! – Аня прижалась щекой к отцу. – Это невероятно! Только почему-то Серёже не могу дозвониться.

– Доченька, милая, – выдавил из себя отец. – Присядь, родная. Не мог сказать тебе раньше, не хотел тревожить. Серёжу… убила глыба льда. Сорвалась с дома на Литейном, возле его работы. В тот же день, когда тебя прооперировали. Чёртов Питер, вечно у нас с коммунальщиками так. Зимой каждый день под богом ходим.

Аня непонимающе смотрела на отца. Во рту у него пересохло.

– Это лучшее, что когда-либо порождала рука человека… – Лоренцо Медичи стоял у мольберта, словно поражённый молнией. Леонардо да Винчи смущённо и довольно улыбался. – Я… я поверить не могу, что вижу это не во сне. Это просто совершенно, божественно и ужасно в своей неземной красоте. Ничего подобного ты и близко раньше не писал. Я смотрю на твою картину – и вижу Её. Сошедшую с небес. Живую. Такую осязаемую, будто я всегда знал её.

Леонардо да Винчи смотрел на друга и покровителя с благодарностью и почтением.

– Да, мне показалось, я увидел её вживую, – отвечал он. – Не помню, откуда взялось это ощущение. Знаешь, я написал её, кажется, всего за каких-то два месяца или около того. Теперь она твоя, как мы и договаривались.

Лоренцо подошёл к художнику и крепко обнял его.

– Это ужасно. Катастрофа. Проклятие. Ты создал нечто такое, что видеть людям совершенно нельзя. Это не шедевр, это дух Божий, или дьявольский промысел, не знаю что, явившийся через твой гений. – Лоренцо замолчал. – Леонардо… Прости, но никто никогда не должен и не сможет увидеть это, кроме нас двоих.