Илья Тамигин - Важнее и сильнее всего… Повествование о запутанной любви

– Мне одной страшно. Светка к своему майору ушла… А тебе ночевать негде, да?

– Ну… типа того…

– Мишенька! А пойдем ко мне! А то я до утра не усну, я же такая трусиха! – умоляющим голосом прохныкала Люся.

Михаилу стало жалко бедняжку. Что ж, надо помочь товарищу!

– Ладно, я сейчас…

Выбравшись из спальника, перетащил вещи в Люсину палатку. Там снова забрался в мешок и застегнул молнию.

– Спокойной ночи, Воробьишка!

Сон снова начал окутывать мозг сгущающейся ватой истомы…

– Миш, а Миш!

– Гр-м… кх-ха… А?

– Мне холодно… у меня одеяло тонкое…

Михаил снова вылез из спальника, на четвереньках подполз к Люсе и накрыл её Светкиным одеялом. Затем упаковался обратно в мешок.

– Спокойной ночи, Воробьиха!

Прошло несколько минут.

– Миш, а Миш!

– Ну, чего тебе ещё, комсомолка Воробьёва?

– Я боюсь! Тут мышь шевелится!

– Да не укусит она тебя! Спи давай!

Ещё несколько минут он прислушивался к сопению в другом конце палатки. Вроде, уснула?

– Миш, а Миш!

– Ёпэрэсэтэ! – ругнулся Михаил вполголоса, начав смутно подозревать, что уснуть удастся не скоро, – Что на этот-то раз, Воробьище?!

– Мне грустно! Можно, я тебе?

– В смысле?!

– Ну, я тебя обниму! Будешь вместо плюшевого мишки, а то мой дома остался…

– Хорошо, хорошо! Обнимай! – раздраженно разрешил Михаил, – Теперь, надеюсь, спать можно?

– Да…

Хитрая Люся наконец-то держала любимого в объятиях! Пусть между ними был спальный мешок, это не имело значения! Девушка долго прислушивалась к сердцебиению парня. Вот оно успокоилось: тук… тук… тук… Дыхание тоже стало лёгким, почти неслышным. Пора! Медленно, сантиметр за сантиметром, она расстегнула молнию спальника. Затем также, по сантиметру, ввинтилась внутрь, едва не порвав о замок пижаму на худенькой попке. Михаил не проснулся, только повернулся на спину. Люсины зубы стучали от возбуждения. Вот он, миг физической близости! Упругая кожа и круглящиеся мускулы жениха (она уже думала о Михаиле именно в этом формате!) обжигали её ладони и не прикрытый пижамой живот. Вытянув губы трубочкой, Люся осторожно поцеловала любимого в угол рта, слегка уколовшись о щетину. Свершилось! Поцелуй состоялся! Ур-ра-а-а!

Перед мысленным взором возникла белая «Чайка» с лентами и пупсом на радиаторе, свадебное платье с корсетом и корсажем, открывающее плечи, пышная фата с маленькой диадемой, струя пены из бутылки шампанского, мамино заплаканное, но счастливое лицо, гости, кричащие «Горько!»

Люся спала и на лице её цвела улыбка совершенно счастливого человека.

Утром Михаил по крабьи выполз из палатки, умудрившись не разбудить Люсю, тем самым избежав неловкости, конфуза и смущения. Ему всю ночь снились эротические сны, проснулся с мокрыми трусами – и обнаружил Воробьиху у себя в спальнике! Едва до греха не дошло, хоть она и просто товарищ!

«Ну, погоди, Смаха! Во что я из-за тебя чуть не влип, а?»

В голове зародился и начал зреть план мести.

Через два дня подвернулся удачный случай! Смахтин, проводив свою подругу в Судак, вернулся к ужину крепко поддатый, объяснив, что наткнулся на отличный массандровский портвейн и не мог упустить такой случай.

Когда все улеглись, Михаил, предварительно наловив светляков, прокрался в палатку, осторожно спустил с товарища трусы, и, намазав ему пах мёдом, наклеил туда десятка два светящихся изумрудным пульсирующим светом насекомых. После чего вернул трусы в исходное положение, вылез из палатки и начал коварно переливать воду из кружки в кружку тонкой журчащей струйкой. Через пару-тройку минут рефлекс сработал! Из палатки раздалось недовольное бормотание, затем полусонный Смахтин вышел наружу и поплелся к железобетонному сортиру, стоящему метрах в тридцати. Михаил ждал, затаив дыхание. И дождался! Тихую крымскую ночь потряс жуткий, леденящий душу вопль, заставивший содрогнуться всех художников и проживающих по соседству поселян! В четырех близстоящих домах зажегся свет, народ, спросонья решивший, что началось землетрясение, повыскакивал из домов, палаток и шалашей. В скрещенных лучах фонариков взорам общественности предстал Смахтин с трусами на щиколотках! Не переставая вопить, он яростно лупил себя по паху, где радостно сияли светляки.

Некоторое время все стояли, как громом пораженные, а затем раздался смех. Нет, не так! Произошло извержение хохота! Цунами! Ядерный взрыв!

Михаил, едва не порвавшись пополам, едва смог выговорить:

– Радиоактивные мандавошки! А я, ведь, предупреждал!

Затравленно оглядевшись, виновник переполоха с душераздирающим криком «Ёкэлэмэнэ!» бросился со скалы в море…

После двухнедельных уговоров, иногда сопровождавшихся, что греха таить, рукоприкладством в виде пощечин и подзатыльников, Лена согласилась пойти к гинекологу. Вернее, её за руку отвела в женскую консультацию Эмилия Иоанновна (бывшая Евдокия!).

– Ничего, Ленок, не переживай! Трусы твои с евонной спермой у меня припрятаны, значит, признают отцом гражданина Златогора, как миленького! И будет восемнадцать лет по суду алименты платить! А получка у него больша-ая, до пятисот рубликов доходит! – ободряла она дочь по дороге.

Лене вовсе не хотелось идти в суд. И алименты получать тоже не хотелось. И рожать без мужа не хотелось. И аборт делать не хотелось! Ей хотелось замуж за Сереженьку, хотелось, чтоб у сыночка был папка, чтоб была семья. Но как, как вернуть любимого? Вспомнила разговор в раздевалке: тетки шушукались о том, что, дескать, в Ворсино, по Киевской дороге, колдунья живет. Ой, много чего умеет! В том числе и мужика приворожить! Верка Замятина, вон, ни рожи, ни кожи, сроду на неё мужики не смотрели, а съездила к колдунье – и через полгода замуж вышла! Да не абы за кого, а за внешторговца! Слово «внешторговец» тётки произносили с придыханием, это, по советской действительности, было синонимом принца на белом коне!

Лена решила, что обязательно поедет в таинственное Ворсино, никаких денег не пожалеет, но Сереженьку приворожит. У неё сорок пять рублей накоплено, и мать о них не знает. Неужели не хватит?

К огромному облегчению Лены гинеколог Саркисян оказалась женщиной среднего советского возраста с большими брюликами в ушах и значком «Отличник Здравоохранения» на груди. Ещё у неё были усики, как у Лермонтова. Когда Лена с матерью вошли в кабинет, она, не поднимая головы от каких-то бумаг, безаппеляционно приказала:

– Которая на прием – раздевайтесь! Мамаша – выйдите!

– Нет, ну, как же так… – попыталась отстоять свои материнские права Эмилия-Евдокия, опасаясь, что дочь может утаить от неё результат осмотра или понять что-нибудь неправильно.

Саркисян сверкнула на неё суровыми черными глазами: