Алексей Жак - Мой дом. Рассказы

– Ишь, кровопийца, – причитала мамаша, вытаскивая на ходу грудь, пузырящуюся розовым молоком. – На, ешь, пей, сосунок. Расти папе и маме на счастье, партии – на смену.

Муж пошел в гору (недаром выдавал угля на словах и пел соловьем): промучившись в техникуме и сдав кое-как (как не вспомнить задорных, задорновских кое-какеров?) на тройки выпускные экзамены, поступил на заочное отделение в институт.

– Буду строителем, – стал он говорить с гордостью за свои достижения, когда жена спрашивала, к чему он стремится и как дальше думает семью кормить.

Буду строителем, означало, что учиться ему еще пять-шесть лет, а прокорм семьи ложится на ее не девичьи, хрупкие, плечи. А что? Знала, дуреха, куда шла, на что нанималась.

– Так, стало быть, мне работать, а ты, молодой обалдуй, со своей силищей в трусах, будешь груши околачивать? – возмутилась было Люба.

– Что ты, Любаша, – стал успокаивать ее муж. – Я же в СМУ (му-у… му-у…) тружусь бухгалтером. Какая никакая денежка приплывает. Ты подумай своей головой, пораскинь мозгами, как нам выбиться в люди, если не дал бог, или папа с мамой, возможности найти лучшую дорогу к «вершине власти и богатству» (цитата из газеты «Правда» за тысяча девятьсот… какой-то год), как только через получение диплома о высшем образовании и назначении впоследствии на высокую, высокооплачиваемую должность, – опять же приведенная за ручку к папе с мамой для разгона выборка из печати, не знаю точно, за какой год и название оригинала изречения.

Муж Любы вообще с некоторых пор взял моду изъясняться только штампами и лозунгами, приобрел такую дурную привычку. Но надо честно признаться: не один он страдал от такого влияния печатных, отборных органов. Всё обчество было парализовано в то время манией преследования и преклонения перед печатным словцом («что написано пером, не вырубишь ни топором, ни бензопилой «Дружба») и, как зомби, выстраивалось в длиннющие очереди в газетные киоски, чтобы получить очередную дозу информлекарства, заряда на целый день. А дни-то выдались тоже длинные и беспокойные.

Люба надолго задумалась. Она была не из глупых, и могла видеть далеко-далеко вперед, как радиолокатор. Сквозь металлические препятствия. Если направить ее взгляд вниз, внутрь земного шарика, в самую мантию, и сфокусировать соответствующим образом (повернув там каким-то манером винтики и шурупчики в окуляре), то, нет сомнения, она смогла бы увидеть, как зарождается материя, и сумела бы спрогнозировать, во что выльется вся эта лава и магма из недр. Потому что равных в прогнозах и их воплощениях ей не было, сколько не ищи.

За это он ее и выбрал, угадав чутьем, или иначе это называется любовью с далеко идущими планами (или намерениями).

– Хорошо, – сказал она. – Учись. Все равно, я не сумею достичь того, что сможешь достигнуть ты. Значит, тебе и флаг в руки. Но учти, запрягся, не говори: «Тпру». Я этого не пойму. Впрягся, вези. Семь потов, шея в крови и гноится, а все одно – вези, и не жалуйся.

– Я и не…, – хотел сказать он, но Люба и этого ему не дала.

И началась их трудовая, заслуженная жизть, жесть, одним словом. За пятьдесят лет которой, совместной (несовместимой, может быть, но совместной) жизни им была вручена медаль – золотая медаль от мэрии, или рангом пониже – от муниципалитета, какая хрен разница, медаль она и есть медаль, хоть на стенку ее повесь, хоть на лацкан приколи, с нее не встанет… или… простите, ради бога, опять что-то не то сказал. А как же: золотая свадьба – золотая медаль. Почет и уважение. За медаль – почет, за старость – уважение. А пенсия – это на хлеб с маслом на праздник, и то не на каждый.

– Любишь саночки, люби и саночки возить, – говорила еще ее мать, старуха Изыргиль (простите опять, что это я, в самом деле, тетка Евдокия, конечно же), нашедшая приют на Кузьминском кладбище, куда ее устроил по блату достигший к тому времени положения начальствующей особы при заводском парткоме, окрепший и обзаведшийся кругленьким животиком муж Любаши Аркадий.

Почему я так подробно о них рассказываю, будто в замочную скважину всю их жизнь разглядел? Дак, мама моя с Любашей (Любушкой, значит) подружками были, не разлей вода. Оттуда и вестишки, значит. Подружились еще на старой квартире, где жили, как добрые соседи в коммуналке, пока не расселились. Но и тут судьба свела вместе, поместив одну семью над другой. Правда, ненадолго: Любаша с мужем тотчас вновь переселились. Прям, как кочевники: шмыгали с места на место. Только те со всем своим добром, как цыгане, гуртом, табором перемещались, а эти всё детям оставили: сын у них привел невесту в дом, в наш дом, в мой дом. Такой невзрачный получился ребенок у них, хоть и любил сиську сосать, да копченую колбасу жрать на праздники (Аркаша получал спецпайки).

Повезло ему в такой семье уродиться, хоть сам и неказистый выдался. А вот, Аркаша с Любашей на пару отличались неописуемой красотой (я видел их старые, пожелтевшие фотографии тех лет), хотя молодость по определению уродливой не бывает. Бывало, посадит он ее рядом с собой и спросит мою мать, подругу жены, значит:

– А что, скажи откровенно, кто из нас красивее? – и прищурится так хитренько, как снайпер в ответственный момент. – Вот это я тебе задачку задал, не правда ли?

Любаша мою мать любила очень, не знаю, за какие уж там заслуги, но баловала она ее чрез меры, через нее и меня. И даже приглашала в их новый дом – высотный, со стрелой в небо, какие бывают у католических соборов. Хотелось перекреститься, прежде чем открыть массивную, тяжелую, неподдающуюся дверь в храм. Ей богу, невтерпеж становилось от неодолимого желания… и страха.

А моя семья была неполноценной, неполной, значит: у матери не было мужа, у меня – отца. Ну, кому, как говорится, своё. Дак, я продолжу?

– Аркадий Евлампиевич, – останавливали его на проходной (что ты поделаешь, просто проходу не давали, проклятые пролетарии). – Вас тут давеча спрашивал сам Он, Илларион Сталинович.

– Что вы говорите. И что он спрашивал?

– Он спрашивал, а мы отвечали, что не знаем, где вы, что не проходили еще. А черная «Волга» его не приезжала, говорили мы, потому что мы ее караулим с утра и пропустить ну никак не можем. На что мы сюда и поставлены вами, Илларион Сталино…

– До чего ж вы бестолковые люди, – сокрушался (разрушался на глазах, осыпался в хлам и ругань) Аркадий. – Какая «Волга», когда у меня «Жигуль» последней модели, и не черный, а зеленый, под свет пропускающего на перекрестке светофора.

– Так, мы откуда знаем, – оправдывались служивые на контроле. – То вы на «Волге», то на «Жигулях», а завтра того и гляди на «Союз-Аполлоне» прикатите.

– Эхма, мать моя женщина, – вымещал злобу на поговорках Аркаша, любивший русский фольклор, еще с тех детских времен, когда дед на завалинке читал ему сказки об Иване-дураке и приговаривал: «Не будешь родителей почитать, басурман, тоже дураком вырастишь».