Алексей Жак - Мой дом. Рассказы

Хотя вру, конечно, как всегда. Знаю я его, и руки об него не побоялся бы замарать, коли придись случаю встретиться на узкой тропке, или на поле брани в рукопашном бою или под свист пуль. Всадил бы я ему пульку, свинчатку, вколол бы в жирную спину, чтобы пискнул он, как от пчелиного, а не комариного укуса. Обернулся бы он ко мне тогда и прошептал кровавыми губами, пролепетав слова извинений, мольбу о прощении и пощаде. А я его не простил бы.

Не из-за того, что я жестокий, просто не люблю я изуверов, которые не чтят родителей, мать свою родную, выкормившую его своей грудью, давшей ему жизнь, которую он так недорого ценит, или наоборот ценит очень высоко, до того, что забыл обо всех и обо всем на свете, кроме себя. Вот, и меня не берет в счет, когда стучу я ему снизу в потолок шваброй, чтобы утихомирить, чтобы напомнить о себе. Чтобы этот идиот, этот боров, откормившийся за семь десятков лет молоком и диетическим питанием – не пьет ведь, гад, и ведет трезвый образ жизни, как порядочный, хотя последний из последних тварей на свете, – вспомнил о ком-нибудь еще, кроме себя.

А ненавидеть я его стал с того момента, когда впервые услышал – слышимость у нас показательно-роскошная, хоть на конкурс выставляй – как он поливал мать отборным матом. Я так не умел выражаться, хотя признаюсь, не одуванчик по этой части. Она и умерла, по-моему, из-за этого. Ведь могло такое случиться, я вас спрашиваю, ведь умирают люди от того, что кто-нибудь, даже незнакомый, а не сын родной, скажет что-то злое, задевающее, больное, обидное. К тому же, сердце до такой степени истрепанное, что невмоготу терпеть вспыхнувшую резь.

Вот, и старуха, которой было, небось, как ему сейчас, семь десятин лет, вспохватилась вдруг, подсела от внезапной боли (как будто боль эта была такой уж нежданной, все-таки столько прожила с ним и натерпелась от него). Подсела и больше не поднялась. Никогда. Был человек и не стало человека.

С тех пор слышал я сверху только звуки и шаги мужчины, женские умерли, исчезли, будто их и не было. И маты прекратились. Тишь да блажь, да божья благодать. Мирно, спокойно. Всё, как у людей. Вот так-то, братцы и сестры. Такая хрень на земле творится, и как тут, скажите, смолчать, не закричать. Благим матом. Не срамным и не ругательным, а очищающим, оздоровительным, как процедуры в перинатальном центре.

Я хоккей, вообще-то, не очень. Так изредка выхожу во двор клюшкой по льду повошкать. А что? Ребятам нравится, значит, и для меня сойдет. Хоккей – это коллективная игра. Думаю, тут спорить со мной никто не станет, да и бесполезное это занятие, все равно я буду прав, как всегда. Жмурюсь от самодовольства, какой я молодец, но это так для пристрастки… для острастки… для… в общем, не знаю, для чего… иногда такое скажу, у самого дух захватывает: до чего я умный, и на остроты находчивый.

Я из коллектива никогда не выделяюсь. Тех, кто выделяются, шибко не любят. И на место ставят: кого раком, кого браком. Бить у нас в школах, институтах умеют. Я раз испробовал, больше не хочу. Да и на трудовом поприще тумаков хоть отбавляй, достается всем: и правым и виноватым, без разбору, всех в кучу гребут начальники всех родов и мастей: от ментовских беспредельщиков до депутатов разных рангов. А что я манекен, что ли, для битья, или боксерская груша, к примеру? Пусть тренируются… на кошках.

О тех, о ком хочу дальше рассказать, я знаю меньше, нежели об остальных в нашем доме – я не любознательный и не бабка на лавке перед подъездом. Уши почем зря не грею. Мне информация лишняя без надобности. Я, как зомби из прошлого века, в очередь в газетный киоск выстраиваться не буду – не того поля ягода, из другого я лукошка, из новой поросли. Мичурины, мать их так, постарались, воспитали в едином свете партии. Всего не знаю, но кое-что поведать могу. Это же незаподло. Обо мне, знаете, какие байки по подъезду ходят – я же терплю. Так дайте же, братцы и сестры, отыграться. Хоть на ком-нибудь. Всё по-честному. По честняку, или чесноку, как говорится.

Жил со мной по-соседству один хоккеист. Жил за стенкой, но вход в его квартиру был с другого подъезда, так что встречались редко. Но метко. Знаменитый, не знаменитый, тогда я не знал, да и нужды мне не было знать о нем что-либо: ну живет такой парень, так что из этого? Я сам из себя много что представлял в ту пору. Нет, конечно, ростом я не удался, да и физиономия страдала… с брачком, в общем, меня мама произвела на свет. Кто-то помешал, может быть, акушер сглазил, или звезды не так сошлись, мать их. Не в этом дело, а дело в том, что этот красавец затмил меня во всем, что касается производимого впечатления на женский пол.

Нет, конечно, в области интеллекта спорить со мной ему было бесполезно, но когда он выходил во двор, девушки мигом, разом, как по команде оборачивались в его сторону. Как будто вбрасывание происходило без моего участия. Игра в одни ворота, словом. И забывали обо мне. Даже те, кто обо мне помнил. Разве не обидно, братья и сестры.

Такого стерпеть я не мог, и затаил на него обиду, выше Гималайских вершин.

Он жил с бабушкой. Звали ее, кажется, Попандопуло. В общем, имечко еще то, с прибамбасом, но он ее очень любил. И, как говорится, души не чаял. Был он старше меня на два года, а о росте я не говорю, вообще. Обидно, в самом деле, за мать-природу и за распределение привилегий на небесах, как будто там одни взяточники живут.

Играл он себе, играл. За ДЮСШ. За «дюшес», как я перефразировал, смеясь над ним и его командой.

– Ишь, ты, – хохотал я, возвращаясь со школы, едва завидев его в лямках сумок, перетянутого ими, как тюремной проволокой с колючками. – Ты, парниша, как бурлак на Волге, тянешь лямку, а пароход не с места.

– Ничего, – отвечал он. – Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Добрый он был, и спокойный, как удав, хоть и бугай, каких поискать на ярмарке вакансий в Крокус-центре, куда мне однажды прислали приглашение, но я, конечно, не прошел: забраковали. Другой поколотил бы за такие слова нахала на две головы ниже, а он ничего стерпел, даже зубами не скрипнул. Наверное, на льду и не такое выслушивал. А я только удивился его меланхоличности и позавидовал черной завистью, глядя ему вслед, как удаляется его широкая спина в косую сажень в темный проем подъезда. Не моего подъезда. Сам-то я был горяч и безрассуден до чертиков, меня даже одно время на учет в психдиспансер поставили, но потом и оттуда уволили: там только таких психов держали, которые из смирительных рубашек выпрыгивали, как готовый попкорн.

Запомнил я его слова на всю жизнь, ибо сыграли они со мной злую шутку. Ясновидящим оказался этот прихвостень. Как в воду глядел. Больше в моей беспросветной жизни смеяться мне не пришлось. Зато он нахохотался вдоволь, всласть, как мне представляется, сидя и наблюдая за сертификационными сооружениями на плане судьбоустроенности наших жизней со своей, высокой, я бы сказал, высоченной, колокольни.