Алексей Жак - Мой дом. Рассказы

Почему быть ему дураком, Аркаша не понимал. И не хотел такой участи: не его это был по жизни персонаж, и все тут. Не лежала к нему душа. Конечно, Иван не лыком шит, и не прост, как кажется, но много в нем дурного, непредсказуемого и непонятного. Вот, и из лука стрелял он, не по воробьям даже, а по лягушкам, а что проку от лягушек, что с них возьмешь? Разве что, как в сказке, вмиг стала жаба царевной и со всеми вытекающими последствиями отблагодарила дурака по-царски, по справедливости, значит. Это другое дело. Только откуда ему было знать? Видно, не такой он дурак был этот Иван, как представлялось.

Слушал Иван (простите, Аркаша) деда и мотал на ус. На то, что не росло, а в рот всё одно попадало: мед тек-тек, да кое-что затекало. Хотя национальности семейство его было не русского, а еврейского, как, поди, и всё сейчас на Руси. Нет, не всё, таки: еще татары. Татаро-монгольской крови намешано в избытке. Но сказки любил, и все сейчас их любят. Правда, теперь больше рассказывают, чем слушают. А он слушал. И ДЕЛАЛ ВЫВОДЫ. Оргвыводы.

Став зам министра по развитию северных регионов (а чего еще в стране развивать, как не Север, Юг и так себе дорогу в рай пробьет), он нисколько не сомневался, что должность досталась ему по заслугам. Сколько им было выпито спиртного на банкетах, сколько слезами облитых и лбом обитых порогов он прошел, прежде чем добился занимаемого положения. Уйма: вагон и маленькая тележка. Но зато теперь… Теперь он был царь и бог. Сидя во главе накрытого стола на любом празднике жизни, он провозглашал очередной тост, как Декларацию о правах человека где-то в далекой Америке, выступал, как де Лано Франклин Рузвельт, или сам Сталин, топорща усы и брызгая слюной.

Наевшись и напившись, он откидывался на спинку стула и привычно сыто икнув, произносил, как тост, свою любимую прибаутку:

– Наелся, напился, в царя превратился. В царя не хочу, хочу в барина.

Конечно, должность диктует манеры и стиль поведения, но не при его заушном образовании, когда всего он добивался смазливой внешностью штабного писарчука, отчего ему доставалось от прошедших огненные версты фронтовиков по самые не хочу, а не знаниями, которые ему все же пришлось со временем приобрести. А куда денешься. Спросят: как свести дебет с кредитом, а ты не ухом, не рылом. Так никаких орденов не заслужить. А он был до них чересчур охоч и жаден. Впрочем, как все евреи и люди с умом, а не с мужицкими руками и наклонностями. И где он только их приобрел, в глухой сельской местности на Смоленщине?

Прошло не много не мало, а порядочное количество беспечных и жирных лет в достатке, когда дети кормлены, кони обуты, внуки запряжены, словом все чин чинарем, не подкопаешься. Но вдруг случилась беда на восемьдесят пятом году жизни. Жену положили в больницу, с подозрением на предынфарктное состояние, а сам он, больной и передвигающийся с палочкой и по стеночке, вынужден был остаться в своей трехкомнатной резиденции – сталинке с видом на Москву-реку. В грустном одиночестве.

Накануне он посетил ЦКБ (Центральную клиническую больницу в Кунцево, больницу для высоких партийных чинов и представителей власти), навестив супругу в палате. Поцеловал ее в щечку и пожелал доброго здравия. Та кивнула, как всегда, не очень веря в его наставления и прогнозы – слишком много времени прошло с тех пор, когда он был и в самом деле всемогущим и всё решающим, как всё держатель.

Вернувшись в свою новую-старую трехкомнатную квартиру на набережной Москвы-реки, которую – не набережную, а квартиру – он отхватил вместе с должностью, сохранив за сыном прежнюю жилплощадь, он разделся, походя выпив (это на девятом десятке лет! воистину эпоха пятилеток сыграла роковую роль в жизни партийцев) полуторалитровую пластиковую бутылку ячменного пива. И сел, погрузившись с головой в ванну, запустив пригоршню пенного раствора в воду. Отфыркиваясь, как дельфин, через минуту (дольше не выдержать) он вынырнул из глубин эмалированной, а не позолоченной, раковины. И почувствовал себя плохо.

Как его зовут, я не знаю. Хмырь какой-то. И знать не хочу. Зачем мне это? Только вот стал он в последнее время надоедать мне своим присутствием. Лет ему под семьдесят, где-то так. Старческая тупость, по всей видимости, наступила. Пришел ее черед навестить соседа сверху. Не всё девок водить в приватизированную хату со всеми удобствами. Жди теперь белую с косой.

У него двушка, и над моей головой в спальне, когда ложусь, слышу частенько его кашли, сморкания и шуршание клопиной постели. Он, как и я, холостяк. Только со стажем. Точнее, разведенный, брошенный, значит. Квартира – двушка, а сам он – одиночка. Ну, об этом позже, это целая история, без продолжения.

Шуршание – это еще ничего, мелочевка, разменная монета, которую не замечаешь за рублями, то есть теперь уже за тысячами (штуками), рупь – теперь это бумажка с тремя нулями. Хуже, когда не дает покоя – и ему, и мне – болезнь старческая, не знаю уж какая у него хронь, но ворочается он тогда, как свинья на жаровне, крутится, как черт в вертепе. И вздыхает, и охает, и мычит, и даже черт не знает, что он вытворяет в этой своей халупе наедине с собой, всеми забытый и брошенный.

Говорят, у него есть дочка, живет где-то на Севере. Севере города. Не полюс, конечно, но далековато все же будет. Приезжала, наверное, раза два за все время, пока его знаю, а это шесть пятилеток по-старому счету будет. Можно, Байконур за такой срок построить, и «Мир» на луну запустить.

Слышал однажды, как кричал он по громкоговорящей связи, по спикеру телефона, ей:

– Не дождетесь, не надейтесь.

Смерти, наверное, обещал избежать. Зарекся жить вечно, как индус-йог. Мантры там разные, эйфория, прострация, медитация, отключка полнейшая, анабиоз, спячка по-нашему. И действительно, замолчал на какое-то, продолжительное время. Даже всхлипывать перестал. Я подумал тогда грешным делом, не помер ли часом? Но все обошлось. Понял я, когда услышал, наконец, неделю спустя звук спущенной воды в унитаз.

– Жив, доходяга, – сказал я себе, – теперь долго жить будет, раз кризис миновал. Это как в девяностые: раз выжил, то остальные года только в кайф покажутся. Раз ширанулся, больно было, когда иголка кольнула, капелька крови выступила, а потом ничего, весело и мысли всякие разные о красоте мира, о его правильном устройстве, о земной беспредельности и райских яблочках.

Да, у нас под окном яблони посадили. Много яблок в августе – ешь, не хочу. Сами падают оземь, если никто их не пробует. А в мае всё вокруг облито белым цветом, точно снег выпал летом, загадочно и сказочно, как в детстве на утреннике. Это яблони цветут, соцветия у них такие нежные и мягкие, лепестки ссыпаются с пальцев, если их сжать и растереть – хочется потрогать, пощупать всё своими руками, прикоснуться к красивому, не всё с дерьмом дело иметь. Возись с ним, когда кругом такая прелесть первозданная. Поневоле вспомнишь о рае в шалаше. И на кой черт, скажите на милость, мне думать о каком-то сатрапе, когда на душе у меня птички поют. Мараться и марать душу не хочу.