Елена Авинова - Пашня. Альманах. Выпуск 2. Том 2

Точно так же отреагировал когда-то отец.

Он погиб в сорок первом, за два месяца до начала войны. С тех пор развалился Союз, остатки нашего колхоза стали частью Москвы, вокруг выросли исполинские дома, гигантские магазины и огромный ландшафтный парк, а построенная отцом лачуга так и стоит в низине, единственная из всей деревни. Продать ее невозможно из-за «удобств на улице», и каждый раз, запирая дверь, я упираюсь взглядом в сколотый завиток наличника. Вырезая языческие символы в узоре из трав и цветов, отец верил, что защищает дом от нечистых сил. Думая об этом, я машинально сколупываю с завитков куски бледно-желтой краски.

Иногда в низину спускаются дети из парка и заглядывают в окна через забор. Они ничем не лучше больничных камер и думают, что в доме никто не живет. Самые смелые из них пробираются к двери и тоже сколупывают краску с наличников. Я люблю припугнуть их внезапно открывшимся окном или скрипом половиц и смотреть, как они уносят ноги, путаясь в высокой траве отцовского огорода. Я никогда их не трогаю. Честно говоря, я и сам их немного боюсь.

Наверное, все дело в мальчике, научившем меня различать кровь на вкус. Я столкнулся с ним в Новгороде, куда отправился по делам колхоза. Хотя правильнее, наверное, сказать, что это он столкнулся со мной. Он бежал босиком по ночному городу и врезался в меня с такой силой, что повалил нас обоих. Я выругался и спросил, не ушибся ли он. Он подскочил и уставился на меня так, словно я только что появился из воздуха. Его глаза были мутными, как подтаявший мартовский снег.

Дальше я помню плохо. Кажется, он ухмыльнулся. В шею вонзилось что-то острое. Меня бросило в жар, а потом в холод. Во рту стало вязко, будто я объелся черноплодки. Улица расплылась в бесформенную массу. Когда я снова открыл глаза, мальчик сидел со мной рядом, и его босые ступни были того же цвета, что и мерзлая земля на обочине.

– Получилось, – улыбнулся он, и я заметил на его губах засохшее красное пятно. – Теперь они возьмут меня к себе.

– Кто возьмет?

– Опричники.

В темноте вдруг отчетливо проступила белая стена Кремля, хотя днем она казалась кирпичной.

– Вообще-то они не любят, когда их так называют, – продолжал мальчик. – Старейшие до сих пор помнят опричников, обративших их во время погрома. Но слово прижилось. При них Новгород стал ночной столицей, и они до сих пор лично отбирают тех, кого считают достойными здесь жить. Это они установили квоты на обращение. И они же открыли ночную школу. Правда, ученикам должно быть не меньше двухсот, иначе они не смогут контролировать себя во время заданий.

Слова мальчика казались чужими, будто он пересказывал на экзамене вызубренный учебник. Дома и деревья вокруг были мягкими и нечеткими, словно вылепленные из пластилина. Я снова закрыл глаза. Мальчик продолжал что-то говорить, но я запомнил только последнюю фразу:

– Первую жертву выбирай с умом: ее кровь будет твоей амброзией.

Это было в марте сорок первого. Я вернулся домой и убедил себя, что мальчик мне приснился. Отец тогда затеял ремонт, и на застеленном клеенкой столе стояла бадья с известково-гипсовым раствором. Он мешал его огромной палкой, и у меня создавалось ощущение, что такой же палкой кто-то шурует у меня внутри. Меня постоянно мутило, и отец считал, что это от запаха. Я знал, что он прав. Только запаха известки я совсем не чувствовал, зато все острее ощущал, как дом наполняется пряным виноградным ароматом, от которого внутренности сводило, как от голода. Время от времени я порывался помочь отцу со стенами, но он смеялся, что я и так бледнее его штукатурки, и я выходил на крыльцо с библиотечной книгой об Иване Грозном.

Я уже давно не чувствовал холода.

Стены были готовы к апрелю. Бадья, покрытая комьями штукатурки, перекочевала на улицу. У крыльца выросла гора заляпанных клеенок. Отец выносил из дома остатки строительного мусора, когда под ноги ему попалась выпавшая из бадьи палка. Он упал, сильно оцарапав локоть. Я смотрел, как из раны сочится кровь, и наконец понял, что нашел источник виноградного запаха. Дальше все произошло очень быстро. Отец кричал и сопротивлялся. Я порвал его пропахшую одеколоном рубашку. Он полз по ступеням вверх и хватался за перила. Я еле оттащил его от двери, и только потом заметил, что в руках у него остался желтый кусок наличника.

Какое-то время я не чувствовал ничего, кроме сытости. Удовольствие было таким сильным, что мне хотелось кричать. И я закричал. А потом бросился бежать.

Всю дорогу до Клина я представлял, как оторву голову землистому мальчику и брошу ее гранатой в стаю опричников. В Твери пообещал себе, что никогда не вернусь в лачугу с обломанным наличником. Ближе к Торжку понадеялся, что опричники возьмут меня к себе. В Вышнем Волочке я уже в красках представлял их подвалы, забитые бочками с кровью. На Валдае, падая от жажды и усталости, я готов был присягнуть самому Грозному.

Но вместо всадников в черных кафтанах в Новгороде меня ждали перепуганные солдаты в гимнастерках. И я вдруг понял, что нет ни подвалов, ни бочек с кровью. И отца тоже больше нет. Жажда отступила. Я облокотился о серую стену Кремля, и усталость накрыла меня пуховым одеялом. Вокруг засвистели бомбы, но они не могли причинить мне вреда. Пролетая надо мной, пилоты видели лишь штукатурку. Иногда – штукатурку с помехами.

Грансфорс прислонился к стенке камина и наблюдал за перепадами настроения Бьёрна. Убежденный фаталист, он знал, что события предопределены, и если Бьёрн колебался, прихватить ли доброго друга с собой, то сам Грансфорс лишь флегматично дожидался следующей сцены начертанной у истоков времен пьесы.

Пока дети собирали внуков, пока пили чай, прощались, болтали и снова прощались, Бьёрн держался. Будто одеяло, натянул он на лицо безмятежное выражение. Вновь и вновь опускал он руку в карман, ощупывал пулю, находил на ее донышке едва различимые борозды замысловато высеченного инициала «М».

Едва дверь закрылась, морщины на лице Бьёрна сложились в новый узор: проступило отчаянье, полыхнула ярость. Бьёрн заметался, зашагал из комнаты в комнату. Наконец он подошел к лавке, что стояла напротив Грансфорса. Сел, отдышался, расчесал серебряную бороду. Прижал кулак к дергающейся щеке и всмотрелся в клеймо мастера на стальном лезвии. «Ты пойдешь со мной», – шепнул Бьёрн топору и положил его в сумку.

Тяжелые хлопья уже заметали следы семейного визита к деду. «Крамсне 2 2 Крамсне (швед. kramsnö) – мягкий плотный влажный снег. , – отметил он, выйдя на крыльцо. – То-то сорванцы не хотели собираться. Февраль давно так не баловал. Ладно, неважно».