Елена Авинова - Пашня. Альманах. Выпуск 2. Том 2

Он бежал по знакомой тропинке и всматривался в серое небо, в качающиеся верхушки деревьев, но сокола нигде не было.

«Эх, это ведь из-за меня он улетел. Худо смотрел я его. Гамаюн, миленький, вернись, Христом богом прошу!»

В небе суетились и пронзительно каркали вороны. Пролетала и прогорланила утка.

Мальчик остановился перевести дух. Перед ним открылось озеро с темной холодной водой. У берега в камышовых зарослях, в приплеске сбились кряквы. Сокольничий поискал булыжник и со злостью швырнул в стаю.

– Схоронились, а соколиного клюва не хотите попробовать? – крикнул Никола.

Утки шумно взлетели. Мальчик ждал, что, в небе появится черная точка, и Гамаюн камнем упадет, приманится жирной добычей? Но сокола не было.

Прождав до наступления темноты, Никола отправился к лесу на царскую пасеку. Ноги ели двигались. Сил не осталось, становилось зябко. Мальчик повалился на землю на последнем издыхании и зарылся в листву, пытаясь согреться.

Наступала скорая темь, и сокольник тихо заплакал: длинную ночь ему не осилить, лучше сразу помереть. Оплакав свое горе, Никола провалился в сон.

Ему виделось, что он в избе у бортника дедушки Алексея. Пол—избы занимала белая печь, в печи томился глиняный горшок, и пахло гречневой кашей.

Никола открыл глаза: «Хорошо-то как, я умер», – вспомнил он.

Он был в теплом деревянном доме, сладко пахло воском.

– Проснулся, гостенек, что ж не дошел до порога-то, на дорожке в лесу нашел тебя три денька тому назад, думал мертвый ты, мешочек с голубками твой подобрал. – Попей, соколик, медку гретого. Ослаб ты сильно, чуть не замерз.

– У меня Гамаюн улетел, мне теперь не жить, деда!

– Знаю.

– Откудова?

– Оттудова! От тебя улетел, а ко мне прилетел.

– Как прилетел?– не поверил Николка.

– Да так! Вышел я в тот день как тебя нашел, смотрю, сокол на березе сидит. Дай, думаю, твоими голубками приманю, прихватил ладом бечевочку к лапкам, да и выпустил. Сокол слетел, а я и притянул, сеть набросил на Гамаюна твоего.

– А где же он, деда?

Алексий подошел к круглому улью, что взял в дом справить, открыл крышку и достал сокола.

– Гляди, пчела какая диковинная, твоя?– заулыбался старик.

– Гамаюн, – прошептал Никола и засиял…

С тех пор, как умерла Мария, Конрад часто просыпался среди ночи: резко подскакивал в кровати, затем долго сидел, прислушиваясь. Совал ноги в мягкие клетчатые тапки – подарок Марии на позапрошлое Рождество – и потихоньку подбирался к двери, хотя знал наверняка, что замок заперт, а снаружи – пустынный двор.

– Нервы ни к черту! – сказал сам себе. Хриплый шепот царапал горло. Тягучая, как чернила, тоска плескалась внутри.

Мария не любила, когда он чертыхался, но Конрад так и не отучился.

Пока суетливые добродушные женщины с грубыми руками укладывали ее вещи, Конрад сидел в гостиной, глядя в окно на голое ноябрьское поле.

Летом поле было совсем другим. Когда они въехали, Мария была счастлива.

– Все окна! Понимаешь? Все! Выходят на поле! Как хорошо, что не на улицу, не на чужие дома!

Как весело мелькали ее пятки, когда она бежала вверх по лестнице. Под самой крышей нашлась комнатенка. Мария легла на пол, глядя в круглое оконце, и потянула его за руку, заставив лечь рядом.

– Смотри, – шепнула она, – наш корабль вышел в открытое море.

По зеленому полю без конца и без края и в самом деле бежали мелкие волны.

У них был счастливый брак. Мария была весела и молчалива. Не пилила его и не жаловалась. Даже когда он чуть было не лишился работы. Секретарша отправила заказчику неверные расчеты. Ошибка была незначительной, но Конрад настаивал, что бумаги следует отозвать. Начальник Конрада думал иначе.

– Нельзя было мириться, Мария, понимаешь? – кипятился он, рассказывая, как хлопнул на стол заявление об уходе. Мария кивала.

Мириться, конечно же, можно. Если б у них были дети, Конрад, пожалуй, не рискнул бы. Но тогда…

– Ordnung muss sein! Порядок! Понимаешь, Мария?

Она понимала. В конце концов, ситуацию замяли, все—таки архитекторов его уровня в городке днем с огнем не сыскать.

Конрад медленно шел вверх по лестнице. Перерыв, чтобы чуть отдышаться. Все. Дальше. Он толкнул деревянную дверь. Полумрак. Запах пыли. Вот оно, Мариино обиталище. Дом Конрада был внизу, в гостиной, где стоял телевизор и любимое мягкое кресло. Комната под крышей досталась Марии. Она не любила его телевизор. Конрад не возражал. Давно он здесь не был. Когда ему стало казаться, что плыть на корабле – чистое ребячество? Похоже, ужасно давно.

Книги, пузырьки, коробки, куча старого хлама. Она никогда ничего не выбрасывала. Губы свело в полуулыбке-полурыдании. Конрад провел по лицу непослушными пальцами. Он терпеть не мог собирать и копить всякую ерунду и велел жене избавляться от всякой дряни. А она все тянула наверх.

На полу клетчатыми коричневыми буграми скорчился старый плед. Марии здесь не было больше года. Она перестала вставать год назад. Кажется, год – это много. Можно привыкнуть, смириться и… подготовиться, что ли? Но что такое один короткий, стремительный год, если Мария была всегда, почти столько же, сколько он себя помнил. Он знал ее с девяти лет. Они были знакомы шестьдесят три года, женаты – пятьдесят два. Три недели назад ее увезли навсегда.

Нужно было выйти из дома и пройти сто шестьдесят семь шагов. Свернуть направо. Пройти мимо церкви. Оглядеться по сторонам. Перейти дорогу. Вот оно, кладбище. Узкая тропинка. Могильный камень. Мария. Она теперь там, а он здесь. Одинокий, маленький и ничтожный, как таракан.

Черт знает, зачем он полез в ту коробку. Обычная коробка для обуви, только очень большая. Конрад поднял крышку, ожидая увидеть пару стоптанных зимних сапог, но внутри оказалась бумага. Множество записок, свернутых в трубочку, с неровным краем, словно бы оторванных впопыхах. Попадались сложенные вчетверо листы из клетчатых тетрадей. Некоторые исписаны чернилами, другие – простым карандашом. На всех почерк Марии.

«Конрад сказал, что омлет опять подгорел. У меня жутко болела голова, но я все равно встала в пять утра, чтобы приготовить ему завтрак. Ужасно хотелось завизжать и хлопнуть тарелку об пол, но я сдержалась».

Когда это было? По почерку не разберешь. Мария провожала его на работу каждое утро. Конрад помнил зимний утренний полумрак, их светлую кухню, неизменные тарелки с синим ободком и керамический кофейник, под которым горела свеча, согревая напиток. Хоть убей, позабыл этот чертов омлет. Неужели и вправду он мог так сказать?

Конрад неуклюже опустился на плед. Часть листков из коробки высыпалась на пол. Не заботясь поднять, он наугад вынимал и разворачивал записки. В каждой какая-то жалоба. Грубое слово, отсутствующий взгляд, резкий жест.