Эйк Гавиар - Гайдзиния

Скинни положил на стойку три пятисотйеновые купюры, поставил на них пустой бокал. Мы вышли в теплый ночной воздух. Не очень людно. В голове плавает невесть откуда взявшееся раздражение. Я думаю, алкогольное.

– Куда отправимся? – спросил я, глядя на выстроившиеся у обочины желтые и зеленые машины такси. За рулем сидят невозмутимые, приближающиеся к пожилому возрасту японцы. Они не говорят по-английски. Не знают Токио и носят галстуки. Не знают, что такое преступность и конкуренция, им не дают чаевые, сидя за рулем в пустой машине. Они читают японские газеты, и наверняка у них есть семьи. Жены. Дочери, сыновья, внуки. Такие же бессмысленные для нас, двух гайдзинов, как эти газеты.

Я знал, что Скинни нечего ответить на мой вопрос.

Сегодня узнал, что дед Курта Воннегута вместе с каким-то родственником производил пиво и добавлял в него секретный ингредиент – кофе. Никому об этом не говорил, получил награду (не знаю, какую) на не помню какой всемирной выставке черт знает в каком городе и в каком году. Кофе в пиво. Ну и хитрецы же эти немцы. Не зря они так быстро Дрезден заново отстроили.

Я зашел с балкона в комнату и убрал в сторону занавески. Скинни, лежащий на полу, застонал: «Свет… Свет…» – и прикрыл лицо руками. Открыл глаза.

– Как вампир, – сказал он.

– Поехали на океан, – ответил я.

Он пожал голыми плечами.

– Поехали.

– Что же нам новый год принесет?

– Не знаю, месье Эйк.

Скинни родился в год собаки. А я… тоже в год животного. Только другого. Пару лет назад, пытаясь вылезти из топкого дерьма, в которое мы медленно погружались начиная с последнего года учебы в университете. Через пару месяцев после получения диплома наше отчаянное сопротивление жизни, как она есть, превратилось лишь в упорное шевеление кончиками ушей, поскольку на поверхности, над дерьмом ничего уже не оставалось. Был год собаки. Мы размышляли о том, что он наступил и нам наконец должно повезти. Но этого не случилось. Не случилось и по сей день. Я даже не знаю, чего мы ждем. Не вместе, а по отдельности. А если и вместе, то тоже не знаю.

В один из предшествующих первому января дней мы познакомились с будущими учительницами, студентками педагогического факультета местного университета (Токийского, вероятно, если такой есть). Около часа ночи, в кафе – как же оно называлось? – на одной из улиц в районе Roppongi. Мы пили сакэ, а эти упругопопки сидели за соседним столиком и прихорашивались. Делали это без всякого стеснения. Завивали волосы волосозавивающими штуками, красились, водили дурацкими маленькими гребешками по накрашенными ресницами. Волосы имели, конечно же, длинные и коричневые (коричневоволосые, а не шатенки). Курить в кафе было нельзя, но нельзя было и на улице. Я выходил на улицу за прозрачные, автоматически открывающиеся двери. Курил и, стоя в прохладном воздухе, наблюдал за теми, кто сидел в этот поздний час в кафе. Гайдзинами были только мы. Если бы в зале были и другие гайдзины, то без слабополых представителей были бы все равно только мы. Это не ламентация, чтоб вы знали. Я просто рассказываю.

В один из моих никотиновых походов за двери кафе Скинни вонзился своим красноречием в четыре японских ушка будущих учительниц. Я увидел это сквозь стеклянную дверь. Когда вернулся, он уже жаловался девчонкам, как плохо, когда тебя никто не понимает в этом городе, как трудно быть гайдзином (Englishman in New York), и какое это прекрасное место: «Токио, как здесь тепло и хорошо».

Собеседницы – даже, пожалуй, лучше взять это слово в кавычки – «собеседницы» продолжали заниматься своей красотой. Их мало заботил тот факт, что мы чужаки в этой стране. Белые, высокие, привлекательные парни, которым очень хочется узнать, чем девочки Бангкока отличаются от токиек.

Они не отвечали односложно. Довольно сносно говорили по-английски и старались помочь всем, чем могли. Я не запомнил их имена, но в памяти осталось то, что электронный почтовый ящик одной из них назывался a_bushel_of_love. A bushel of love. Целый бушель любви. Это что-то около тридцати шести литров, подумал я тогда. Столько и за всю жизнь не снюхать.

– Где вы уже успели побывать в Токио? – спросила нас Бушель.

– В метро, – ответил Скинни. – В TGI Friday’s, Hard Rock Cafe, Steak House, Bubba’s Shrimp и еще в куче разных баров с совершенно идиотскими названиями.

За пару дней до этого Скинни, с растрепанными волосами и красными, уставшими глазами, пролистывал снимки на своем цифровом фотоаппарате. Все в нем говорило о сильном изнеможении. Изнеможении не во благо, а просто потому, что так происходит. Отчего? Он и сам не знал. Не знал и я. Так уж повелось с года собаки, того лета, когда мы получили дипломы лингвистов-переводчиков.

Я сидел напротив него. Вагон метро. Японцы боятся садиться рядом с нами. Между мной и Скинни никого нет.

– Черт, что же это такое? – громко произносит он, не отрывая взгляд от фотоаппарата. – У нас фотографии только в метро и барах… В барах, потому что мы каждый день бухаем. А в метро, потому что мы ездим в бары. Я давно хотел спросить тебя, Эйк, что это мы каждый день пьем как скоты? Что за праздник-то такой?

Я разглядывал свои кроссовки. Ноги вытянуты в проходе так, что никому не пройти.

– Не знаю, – ответил я, мне захотелось смеяться. – Что еще делать-то?

– Тоже верно, – согласился Скинни.

Фотографии явно не удовлетворяли его, а мне очень хотелось спать, но кровати я боюсь уже не первый год. Ложиться куда бы то ни было одному, с тем чтобы поспать есть испытание, от которого меня может вогнать в пот. Холодный, а это неприятно. Однажды я так уже простудился.

– Скинни, – сказал я, поднимая глаза, – никогда не слышал, часом, о такой болезни, когда человек не может один засыпать и очень боится кровати?

– Wakamtsu-Kawada. Wakamatsu-Kawada. – сказал вежливый голос в репродукторе вагона, заиграла дурацкая музыка.

– Вакамацу-кавада, – ответил Скинни безучастно. Его тело, казалось, совсем раскоординировалось и теперь голова безвольно лежала на верхней части маленьких вагонных диванчиков. Совсем рядом с плечами, но будто отдельно, шея казалась сломанной. – Роппонги! – сказал он, делая ударение на втором слоге и выстреливая звуком «п» как из духового ружья. – Роппонги! – повторил он.

– Скинни?

– А? – Он сделал усилие и голова на короткое время задержалась в вертикальном положении. Затем скатилась на грудь.

– Про болезнь такую никогда не слышал?

– А, неа.

– В общем так, – сказала Бушель (ее подружка принялась красить ногти Бушель) -…

– Слышь, Скинни, они бы еще в волосах друг у друга ковыряться начали.

– …обязательно должны посетить Asakusa.

– Asa чего? Что это такое? – спросил я, склоняясь к тому, чтобы заказать новую рюмку сакэ.

– Это такой район Токио, самый традиционный. Это, как бы сказать, Эдо.