Эйк Гавиар - Гайдзиния

– Что такое Эдо? – Скинни взмахнул длинными, почти шакилониловскими белыми руками.

– Так раньше Токио назывался, – ответил я. – Старая часть города видать.

– Fussgangerzone, – сказал Скинни.

– Обязательно туда сходите, там есть beef and culture. – Бушель поменяла руку, ее подруга трудилась сосредоточенно.

– Это как? Говядина и культура? – удивился Скинни, но быстро успокоился (как всегда с ним бывало, внешне). – Ладно, говядина – это хорошо. Рыбу-то я не ем. Свинью бобер не родит, как говорится. Поедим говядину в Асакусе и посмотрим культуру. Что вы, кстати, девочки, делаете сейчас? Какие у вас планы на… – Через несколько часов наступит утро, Скинни немного сбился, и все же сказал, – вечер?

– Мы сейчас на вечеринку пойдем, – ответила подружка Бушель, а Бушель согласно кивнула, тряся ладонями с растопыренными пальцами (чтобы высохла краска).

– У нас там бойфренды, – добавила предусмотрительная Бушель.

– Ладно, оставьте свои контакты, может, как-нибудь созвонимся.

Вскоре они ушли. Подошла официантка. Вежливо поклонилась едва ли не в пояс сидящего меня и сообщила, что сейчас последний шанс заказать что-нибудь в баре, скоро закрывается. Я сидел и читал, что написано на мягкой и немного влажной салфетке (эта салфетка сделана не из дерева, а из растения keefah, которого на Земле больше чем просто до черта и которое, таким образом, является возобновляемым ресурсом, вытирайте нашими салфетками все, что хотите, друзья, заказать нас можно здесь), читал и думал о том, что у нас со Скинни совершенно разные представления о женской привлекательности, разные вкусы, которые однажды совпали (немного) и это было только к худшему…

Заказали еще по сакэ, выпили, я влил в себя остатки остывшего кофе и вместе мы хасяймасэ на улицу. Тепло, темно. До открытия метро еще пара часов, а таксисты не говорят по-английски (мне же все равно не хочется идти к кровати, хоть и устал).

Мы медленно поплелись по улице.

– She was a fine lady! – громко крикнул Скинни с акцентом Ричарда Прайора, растянув ди-какой-то-там-звук в слове fine.

Мы забрели в shot-bar, больше походивший на уличный гараж с заклинившей наверху дверью. Стоя или сидя в его маленьком помещении можно было смотреть прямо на пустую темную улицу, поскольку вход в бар не был ничем огорожен – большой черный гаражный квадрат для въезда humvee. Никаких окон не было, несколько пьяных гайдзинов курили сигары и, конечно же, разговаривали. Громко. На них были деловые костюмы (преимущественно серые), помятые к ночи рубашки розовых и белых цветов. Что-то такое на ногах, но в обуви я не разбираюсь. Как впрочем и в одежде. Salt is salty, все что я знаю.

Мы заказали по рюмке егермайстера и по коктейлю лонг-айленд (самый дешевый и объемный).

– You Americans are so loud, – сказал Скинни пьяным голосом, ни к кому не обращаясь. – You always talk and talk and talk. You always say, Let me say this! And, What I think is this!

Скоро от черного уличного проема отделился бесформенный кусок и ввалился в наш гараж. Это был толстый негр. Полный, пухлый, жирный. Не по-добродушному, а по-дурацки. У него были толстые ляжки, и толстая задница, у него был рыхлый живот. Человеку этому на вид было около сорока лет. Он ввалился, окинул всех полупьяными, полуэкстезийными глазами и принялся танцевать, зазывая себе в пару американцев. Судя по тому, что он несвязно выкрикивал, он был из штата Массачусетс. Живот негра под дешевой рубашкой колыхался.

– У него задница беременной женщины.

– Да, ни у одной японки никогда не будет такой отвратительной задницы.

И мы погрузились в пьяное наблюдение. Негр танцевал. Митхун Чакраборти.

Когда мы вышли на улицу первого января, я почувствовал себя совсем плохо. К обычному для состояния похмелья обильному потоотделению прибавилось еще и першение в горле, надоедливое и венчавшееся пульсирующей болью в легких. Накануне я скурил три пачки легких Мальборо и к утру, кажется, совсем задыхался. Не уверен, поскольку не помню как и на чем бы добрались из Roppongi в родные Iidabashi.

– Иидабашинские пацаны идут! – кричал Скинни на всю улицу, перемещаясь на своих длинных ногах как пьяный на ходулях – размашисто и неуверенно. Да он и был пьяный. Я не лучше. И выглядел устрашающе – в черно-красной куртке, голова спрятана в глубоком сером капюшоне, на ногах кеды Converse. Большие и длинные руки, которые в ужавшемся вежливом мирке Токио выросли словно на дрожжах и которыми было так легко размахивать. Скинни походил на агрессивного болельщика Арсенала или Манчестера Юнайтед.

Меня его походка и вид смешили так, что я сгибался и валился коленями на асфальт.

– Yo mite, mite, – орал я, задыхаясь от смеха и пытаясь наполнить кислородом просмоленные за вечер легкие (мне они виделись двумя грязными серыми пузырями из мертвых рыбин). – Yo mite, та похож на британского хулигана!

– Иидабашинские мы!

Теперь же мы идем в сторону подземки и я не могу перестать кашлять и отхаркивать каждые полминуты.

– Сквак! – громко произносит Скинни каждый раз, когда я схаркиваю. – Сквак! Сквак! А чего мы делать-то будем на океане? – спрашивает он.

– Не знаю… – некоторое время уходит на то, чтобы прочистить горло.

– Сквак.

– А чего еще делать сегодня? Дел вроде никаких особых нет. На океан мы просто должны съездить. Я должен, по крайней мере. Ты как хочешь.

– Какой тут океан хоть?

– Черт его знает… сквак… Тихий наверное… Только не Индийский, это точно.

– И не Северно-ледовитый.

– Ага. Атлантический еще может быть.

– Это почему?

– Не знаю… На карте мира, как я помню, он в двух местах нарисован был. То есть, он везде может быть. Погоди, я сигареты куплю.

– Ты прямо die-hard.

– Да я и курить не особо хочу. Не очень мне это нравится. Просто курю.

В желудке камни, в голове такой разброс мыслей, что я ежесекундно забываю что-то, важное и не очень.

– Какой там адрес океана? – спрашивает Скинни.

– Проспект строителей пятнадцать, квартира двадцать два. Третий подъезд.

– Бумага с адресом у тебя должна быть.

– А, верно.

Я извлекаю из заднего кармана джинс сложенный и одновременно помятый, потертый листок, на котором будущие учительницы, не очень привлекательные, аккуратно вывели в половину второго ночи слово Kamakura. Kamakura и есть адрес океана. Лишь несколько недель спустя я (прочитав) узнал из речи Ясунари Кавабата в честь получения Нобелевской премии о том, что Камакура – это нескольковековой период в истории Японии, когда у власти стояли самураи. Пользы это знание не приносит никакой. В той же речи Кавабата говорил о том, как ужасно самоубийство и что ему никогда не постичь значение сего чудовищного акта. Несколько лет спустя он закрылся в гараже, завернул трубу с выхлопными газами в салон своего автомобиля. Устроился поуютнее и отдал душу японскому богу. Но, как все в Японии сегодня, его способ самоубийства был на сто процентов американским. Наверняка позаимствовал идею у нашумевшего тогда «доктора Смерть». Я схаркнул.