Эйк Гавиар - Гайдзиния

Скинни, наученный опытом прошлых дней, не стал делать резких движений. Он медленно протянул вперед руку с бумагой, на которой было написано название парка, и произнес как можно отчетливее, тише и спокойнее.

– Вы не знаете, где находится этот парк?

Перед округлившимися от ужаса глазами девушки пронеслась вся ее жизнь. За какие-то сотые доли секунды ее успело постигнуть горькое разочарование, что она еще так молода, у нее есть любимый человек и она еще так многого не сделала в жизни. Она почувствовала всю тяжесть тупого, давящего, нескончаемого горя, которое испытают ее милые отец и мать, узнав, что она, такая невинная и совсем не видевшая жизнь, пала от рук жуткого, огромного, жестокого и бесчеловечного гайдзина. Зазевавшись над цветочком, она была оплевана килограммами инфицированной мокроты, заражена всеми известными на свете венерическими заболеваниями, начиная триппером и сифилисом и кончая СПИДом, затем обуглена, испепелена и всосана гайдзином вместе с прекрасным цветком, этим случайным и благородным украшением ее жуткой смерти. Прощайте, мама-сан и папа-сан. Прости, о, цветочек!

– Парк? – еще раз произнес Скинни, сократив вопрос до одного, как он надеялся, понятного слова, и хищно вытянул вперед шею.

Девушка встрепенулась. Смерть блестела в ее глазах. В отчаянии она выкинула руку в сторону, будто указывая на вход в пустой парк, затем резко сорвалась и побежала что есть сил на подкашивающихся ногах. Высокие каблуки мешали ей и цокали. Длинные ноги, казавшиеся такими стройными и привлекательными, когда она была поглощена созерцанием и фотографированием цветка, теперь выглядели очень нескладными. Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок… Девушка пробежала мимо меня, ее наполненный адреналином мозг больше не воспринимал мелкие опасности, образ огромного Скинни преследовал ее, лизал пятки ядовитым огнем преисподней. Цок-цок-цок-цок-цок…

Улица была прямой, как вытягивающаяся логарифмическая линейка моего отца. Она никак не кончалась. Девушка бежала и бежала. Мы со Скинни молча, не в силах выпустить раздражение смехом, добрых пять минут (и это не клише) взирали ей вслед… И даже когда она скрылась из виду, до нас еще какое-то время доносился легкий и тревожно частый стук копыт этой испуганной лани.

Я подошел к Скинни. Не разговаривая, мы, два уродливых человека-слона, вошли в пустой парк, на который указала девушка. Здесь было тихо, много зеленых кустов, деревьев и даже травы, но ни единой живой души. Только мы.

– Бля! – громко крикнул Скинни и швырнул на землю смятый клочок бумаги. С животной яростью придавил его ногой. Растоптал

На станции O-Funa (название это мне почему-то напоминает рыбу, какой-нибудь причудливый сорт; у Скинни аллергия на рыбу, все ее виды, кроме тунца. Странный организм, в котором отражается весь мир, странная беспорядочность и сюрреалистичность его; почему именно тунец? Несмотря на то, что век на дворе – двадцать первый, сегодня еще можно сказать, что морская живность довольно разнообразна. Съедобных ее и полезных для человеческого желудка видов можно найти много, на маленькую энциклопедию набежит, но почему случилось так, что Скинни без вреда для своего организма может переварить именно тунца? И что вообще такое тунец? Я его видел только в виде кашицы, вкусной, сероватого цвета.

Скинни говорит, что любит рыбу и очень сожалеет, что у него на нее сильная аллергия, но как можно любить нечто, отчего тебе становится плохо? Поистине, сама жизнь скрывается в Скинни, его организме и желудке; жизнь, на станции O-Funa мы разделились и стали отлавливать синеворотых служащих метро. Мы не стояли на месте, как я уже упоминал, но делали вид, будто куда-то идем, отдельно друг от друга, порой в разные стороны, расходясь метров на двести и теряя друг друга из виду. Шли с занятым видом, но не торопясь, и, проходя мимо этих живых синих подземных билетовыдавателей, мягко улыбающихся тем, кто имел японский вид (и говорил тоже по-японски, так как японцами стараются также выглядеть и корейцы, но японцы смотрят на них сверху вниз, так же, впрочем, как и на китайцев, да только китайцам на это наплевать), обращались к служащим, оставаясь на почтительном расстоянии (чтобы не спугнуть), и задавали вопрос: как проехать к станции Kamakura.

Прежде чем задать вопрос, я останавливался примерно в двух с половиной метрах от субъекта и вежливо, стараясь не делать резких движений, махал рукой, чтобы привлечь к себе внимание. От фразы «Do you speak English?» мы к тому времени уже отказались ввиду ее очевидной бесполезности. Уверен, что даже те редкие японцы, которые способны изъясняться на английском, в большинстве случаев предпочтут с восточной вежливостью и потупленными глазами отрицательно помотать головой, нежели сказать простое «Yes». Как бы то ни было, я вернулся из охоты за информацией ни с чем, а Скинни – с указаниями как наконец добраться до океана.

Мы сели, как нам показалось на тот поезд, куда нам указали, и отправились.

– Теперь уж без пересадок, – сказал Скинни.

– Ага, – ответил я, и мы поехали.

Напротив меня сидел японский дедушка, почтенного вида, в очках и деревянных сандалиях. Если бы не шум метро, подумал я, было бы слышно, как он цокает при ходьбе.

– Смотри, – сказал я Скинни.

– Ага, – ответил он, зевая. – Я таких и раньше видел. Похмелье.

Дедушка был в белых носках, раздвоенных, чем лично мне напоминал ниндзю в отставке. Седые волосы, не очень толстые, но крупные стекла очков, худое лицо, но не изможденное (вероятно, и в молодости был худым, не в коня корм), очень важный вид и серое просторное кимоно с узким белым поясом вместо одежды. В руках у дедушки был бумажный подарочный пакет с белыми пластиковыми ручками. Из пакета торчала стрела, деревянная, толстая, оперением вверх.

– Дед пострелять ездил, – заметил Скинни. – Почетный луковец… Как они там называются? Арбалетчик, стрелок из лука.

– Ага. Да только не у одного него такая стрела. У многих по одной.

Правда, некоторые пассажиры были с подобными предметами. У многих стрелы были перевязаны цветными блестящими ленточками (прямо как на дискотеке семидесятых).

– И не стрелы это вовсе, – сказал я, – а палки какие-то. Есть только оперение, а вместо наконечника – обрубок.

– Елки-палки, – сообщил Скинни безучастно. – По соображениям безопасности, вероятно, не носят острые стрелы. Люди высокой культуры.

– Ну. Нельзя курить на улице, потому что зажженный бычок в опущенной руке курильщика находится на одном уровне с глазами восьмилетнего ребенка. Безопасность.

– Откуда такая информация? – спросил Скинни, широко раскрывая рот в огромном зевке.

– На большом плакате в одном из отведенных для курения мест было написано.