Эйк Гавиар - Гайдзиния

Мало того, что нам со Скинни предстояло здесь ночевать четырнадцать дней подряд, в этой же комнате стояла еще и электронная барабанная установка. Одна кровать и запах несвежего белья. Пока Скинни принимал душ, я пытался говорить с Рейми. Вспоминал вымученные мелодии, что барабанил Цервус, и мне было нехорошо, очень не по себе. До чего же абсурдна жизнь трезвого человека (и не менее абсурдна – пьяного).

Рейми не говорила ничего, кроме:

– Да… Нет… Я не знаю.

Провели мы с Рейми всего два первых дня, в течении которых мучились, выдумывая, как бы от нее избавиться. Но и за эти два дня я услышал столько этих «Да…», «Нет…», «Я не знаю…», что на меня и по сей день нападает уныние, стоит только вспомнить. Я, да и Скинни тоже, всегда знал, когда Рейми скажет «Я не знаю…», поскольку перед этим ответом она сначала покачивалась из стороны в сторону. В этом процессе участвовали не только голова и шея, но также плечи и негибкое тело. Затем следовало это «Я не знаю…» Еще Рейми смеялась. И ходила широко расставляя ноги. Тело ее не было стройным.

– Кхра-кхра, кхра-кхра, – говорил Скинни, изображая Рейми, – Мамаша-гусыня, ходит как утка. Вот интровертка чертова!

Как мы ни пытались, так и не смогли разговорить Рейми. Ее молчание, особенно молчаливое присутствие, нас очень раздражало. То, что она была лишней, я очень ярко ощутил в первый же день, когда Скинни приспичило позвонить домой. Он стоял в телефонной будке, ругаясь и пытаясь разобраться, зачем ему кланяется электронное изображение девочки на аппарате. Рядом стояла Рейми, а чуть поодаль от нас разговаривали две молодые токийки. Улыбались. Я видел их ровные белые зубы, на удивление правильные и очень привлекательные черты лица. Одна из них – та, что особенно привлекла мое внимание – стреляла в мою сторону глазами, была одета в светло-бежевое пальто, короткое, с поясом, подчеркивавшим ее привлекательное судя по всему тело. Пальто, не достигавшее и колен, не скрывало ноги, оказавшиеся вопреки слухам и тому, что говорил Цервус (у которого зрение минус четыре), очень стройными.

Я знал, что токийки любят гайдзинов, когда летел в Японию. Но я никогда не думал, что они так легко завладеют моим сердцем, окажутся настолько способными вызывать нежное влечение. Европейские женщины по сравнению с японками похожи на истеричных мужчин, грубых, глупых, громких, кичливых и настолько бессмысленных в своей эмансипации и желании считаться людьми, что Скинни возможно добавит их в свой многострочный список вещей, которые он ненавидит в этой жизни.

То была одна из множества (великого) красавец-токиек, которых мы со Скинни наблюдали (и не только) в течении двух недель, и которые надолго (возможно, навсегда) изменили наши вкусы (а они у нас всегда были разными, нам никогда не нравились одинаковые девушки).

Что и говорить, себя я так и не сделал… Я очень хорошо понимаю последствия этой фразы, напечатанной на бумаге, еще и под моим именем. Понимаю, но, видимо, недостаточно ясно представляю, если все-таки решился написать. Многие писатели из числа успешных (к ним я пока не отношусь, едва свожу концы с концами на работе, которую ненавижу – хм, вот еще одна фраза из тех, что я должен бояться) в какой-то момент свой карьеры замечают, что некоторые вещи из тех, что они пишут, имеют свойство воплощаться в жизнь.

Опостылевшее мне уже за пару последних лет выражение Наполеона Хилла – «What a mind can conceive and believe, it can achieve» – находит на редкость извращенное выражение в жизни писателя.

Как-то раз, в поздний период моих отношений с Анной, когда все очень быстро катилось к тому, к чему в конце концов прикатилось – очень тяжелому концу, разочарованию, безудержному пьянству и одиноких истерик, обильно подпитываемых зачищенными алкоголем чувствами, – я встретился с ней (Анной) в Макдоналдсе в моем и ее родном городе. Она подошла ко мне и, прежде чем сесть за стол, поцеловала, очень легко, автоматически, скорее потому, что я потянулся к ней не в силах сопротивляться близости, чем если бы она этого хотела (как в прежние времена, о которых вспоминаю без сожаления; не сожалею о том, что было, но и радости не испытываю, не чувствую ничего; за полтора года одиночества, по-настоящему замкнутого образа жизни, я разучился понимать многие чувства, слетели как пыль; я не знаю, что значит сожаление, пустой звук, очередное порождение бессмысленного мира, которое я не имею ни малейшего желания понять). Анна поцеловала меня, я ощутил знакомый запах, привкус, такой родной и мучительный из-за недоступности, отдаляющийся все дальше и дальше, ежесекундно.

Облизав губы, посмаковав вкус (какая женщина не делала этого, лизнув задницу своего новорожденного, оборачивая его в мягкие одноразовые подгузники?), я спросил Анну:

– У тебя м… м… У тебя критические дни?

– Как ты догадался? – С удивлением и улыбкой спросила она.

Улыбку Анны я помню до сих пор. Вероятно, это была одна из причин, по которой я влюбился в эту девушку. Улыбка делала ее совершенно другим человеком, не выдавала ее сущности. Она казалась простой и естественной, открытой, привлекательной. Открыто улыбаться человека заставляет сам дьявол. Я и сам часто делаю это, и люди считают меня нормальным, своим, спокойным, не очень сложным человеком, с которым можно поговорить на любые темы, и – самое главное – рассказать ему о себе.

Стремление к самоидентификации посредством бесконечных душевных излияний и выражением своего мнения по любому поводу всегда поражало меня. В восьмидесяти процентах случаев я просто не слушаю людей, смотрю на них, улыбаюсь, говорю: «Да, ага, конечно, угу, ты прав (а), очень умный ход, верный поступок, я бы сам до этого не додумался, как это здорово и правильно, очень умная мысль, друг (дорогая, сэр, парень, имя, красавица)», – но в действительности просто не слушаю и тем более не запоминаю. Все эти истории и мнения о множестве самых предсказуемых и невероятных вещей я слышал уже сотни (а может, и тысячи) раз…

– Как я догадался? По едва уловимому запаху. Для меня и самого странно. Но если ты помнишь роман «Копрофаги», то там главный герой, лишенный возможности иметь сексуальные отношения и волей случая начавший совместную жизнь с девушкой, невольно развил чувство обоняния. Острое. Всегда чувствовал, когда у нее наступали месячные.

– Да, помню… – ответила Анна. – Мне это не нравится, – сказала она. – Я бы не хотела, чтобы ты так близко чувствовал меня. Когда ты говоришь, что на расстоянии ощущаешь, что происходит со мной, я будто содрогаюсь. Мне не очень приятно, когда ты так вторгаешься в мое личное пространство. Я не хочу этого. Мне неприятно.

Ха, как будто это было важно. Помнишь ли ты нашу последнюю встречу, Анна? Я помню. Ты почему-то не думала тогда, что мы видимся в последний раз. Но с тех пор ты никогда больше не слышала даже моего голоса. Черт, как будто это важно… Это совсем неважно. В хаосе занятно то, что на него можно повлиять. Но упорядочить – никогда.