Александр Пироженко - Авенир

« Да, не нужно трогать. Но откуда?..»

Палица с шестью острыми лезвиями, она оставила ему цветок. Палица в руках… в руках… кого?

«Вот же он!»

Да, вот он стоит, широко расставив ноги, отведя шестопер в сторону. Челюсть выдвинута, нижняя губа оттопырилась, обнажив розовые десны, подбородок красный, будто он только что пил чью-то кровь… Глаза нервно бегают, один локоть упирается в стену – дальше отступать некуда. Вокруг еще много людей, но этот единственный, с шестопером, пользуясь их прикрытием, осмеливается оторвать ступни от пола и в безумном задоре наносит ему удар. После… после что-то невнятное… и вот он, цветок.

Ему не хочется останавливаться на этом событии, он пытается отыскать взглядом что-нибудь отвлекающее (…потолок, пятно, дверь, небо, чуть колыхнулись вдали ветки…), но поздно: пролететь над эпизодом не удалось, сознание уже зацепилось за шершавую поверхность памяти.

…Угодившая в бок стрела зашевелилась и отпала, будто что-то изнутри вытолкнуло ее. Ослепительный свет заслонил от него мир, особенно яркий после мгновения непроницаемой тьмы. Серая лапа, привидевшаяся на вершине Клыка, вернулась за отхлынувшей волной света, вернулась, чтобы одним махом разорвать грудь человеку с дубиной.

Пальцы рук непроизвольно поджались, повторяя движение лап, выпускающих когти.

«Нет, нет…»

Он пытается задержать это зыбкое состояние, когда еще можно верить, что все это было только кошмарным сном, но чувство нереальности, призрачности уже покидало его. Перед ним выныривали какие-то обезображенные лица, некоторые он узнавал, другие исчезали слишком быстро, – так оглядываешься по выздоровлении на образы, вызванные лихорадкой.

« Бежать, бежать…»

Он вспомнил о цветке. Нет, конечно, цветок был бредом. Но в боку зияла кошмарная кровоточащая рана с широким желтым ободком по рваным краям. Больше ничего, ни синяка, ни ссадины, только это кровавое месиво: последнее деяние когда-то ненавистного Тазара. Ермил пошарил возле себя одеревенелой рукой и обнаружил, что же впивалось ему в спину: тот самый шестопер железной рукоятью вдавился между ребер. Оружие удобно легло в ладонь, будто под нее и делали.

«Бежать…»

Рана отозвалась болью на движение, но сейчас он был в состоянии претерпеть любую боль, скорее бы покинуть это место.

Ермил со стоном поднялся и закрыл глаза – только бы не видеть в действительности картин, так настырно проступающих перед внутренним зрением, только бы выйти из этой избы на ощупь и бежать, не оглядываясь, может быть, тогда он сможет себя как-нибудь уверить, что этого на самом деле не происходило, что был всего лишь запутанный и страшный сон…

Но что-то заставило Ермила посмотреть, какая-то внутренняя потребность видеть – столь же мощная, как и тьма, обратившая его в зверя. Тихо бормоча «нет-нет» (как заклятье, способное упразднить мир осязаемых вещей, – а то, что вещи осязаемы, в такие моменты понимаешь как будто заново), он открыл глаза.

В маленькой избе лежало множество – не меньше дюжины – мертвых разбойников, один на другом; стены и даже потолок были забрызганы кровью, тут и там раскидано оружие – такое же холодное и мертвое, как его недавние обладатели.

Но Ермилу только казалось, что он видит: затравленный взгляд отвергал всякую деталь, всякое наличие подробностей: во что бы он ни всматривался, все лишалось в его глазах своей сути, и впоследствии с какой-то долей достоверности он мог воскресить в памяти не увиденное, а впечатление от увиденного: задыхающийся ужас, отчаяние, слабость…

Через секунду он уже бежал с шестопером в одной руке, другой закрывая рану.

Ермил, плача и постанывая, пронесся у него перед самым носом, но, конечно, не заметил. Тень вышел на тропинку, взглянул на удаляющуюся сгорбленную спину. Ермил ни разу не обернулся. Хороший знак.

Тень вошел в избу, брезгливо минуя на пороге несколько тел, посмотрел на мертвых разбойников. Этот сброд всегда вызывал в нем отвращение – грязные, тупые люди. Теперь же он не чувствовал к ним ничего, это были просто мертвецы, а такого он повидал достаточно.

Ровно посредине избы лежала оторванная голова Тазара – апофеоз всей его пустой жизни: глаза выпучены, нижняя губа лопнула и пожелтела – это значит, что Тазар получил свою долю от шестопера, предназначенного другому. А эта маленькая ранка на губе принесла бы ему намного больше мучений, чем быстрая смерть от зубов волка…

Что ж, все шло как нельзя лучше.

Случайное появление Посвященного в трактире значительно ускорило весь процесс. Кто знает, как все повернулось бы в иных обстоятельствах?.. Да и Тазар пришелся кстати.

Тень вышел и неторопливо двинулся по тропинке вслед за Ермилом.

Бодрой размашистой походкой, жадно поедая куриную ножку, которую держал правой рукой в белой кожаной перчатке, Азазар прохаживался по склону невысокого холма, обозревая долину; за ним, не поспевая, то и дело спотыкаясь, семенил слуга с большим серебряным подносом. Азазар, обнаружив, что вымазал перчатку, скинул ее на землю вместе с огрызком и оглянулся на человека – седобородого старца в добротном синем плаще, – спешащего к нему со стороны военного лагеря. На востоке, за грядою гор, и дальше, за пухлыми белыми тучами, показалось солнце. В рассветной серости еще обманчиво сглаживались все отдаленные предметы, но глаза аэрда чутко различали происходящее у кромки Леса, в нескольких километрах от лагеря: там, перепуганные, растерянные, собирались низшие , сбивались в маленькие стайки и, по-звериному настороженные, ловили смутные запахи, донесенные ветром с горного хребта.

Сразу же у холма, чуть ниже места, где остановился Азазар, выстроилась шеренга из ста лучников. Аэрд пока еще был не совсем уверен, сколько именно лучников ему понадобится для устрашения низших и какие вообще масштабы приобретет сегодняшняя битва, но, в крайнем случае, другая сотня в лагере ждала лишь слова правителя, чтобы присоединиться к остальным. С левой стороны холма часто доносилось конское ржание – триста тяжеловооруженных всадников в любую минуту готовы были пуститься в атаку. Азазар, осмотрев свое войско и отдав последние распоряжения, остался доволен. Он наскоро перекусил и принял от слуги чашу с холодной водой, чтобы умыться: о напряженной ночи свидетельствовали только синие тени, легшие под глазами.

– Ваше величество!

Старец, растолкав лучников, забрался на холм и, одергивая загрязнившиеся полы плаща, наконец предстал перед правителем. Он запыхался от чрезмерной спешки и теперь, раздувая морщинистые щеки, тяжело пыхтел в сизую курчавую бороду.

– Да, Вин, – кивнул Азазар, заложив руки за спину и глядя в сторону Леса. – Приветствую тебя.