Любовь Кукушка - Английские ботиночки

Зимой жили в доме, а летом переселялись в сарай к козе. Соорудили себе там тёплую, удобную кровать и жили там привольно под недоумёнными взглядами козы из-за отделявшей её от них перегородки. Любовь была сильная, взаимная, горячая. Спали всю ночь крепко обнявшись. Генка подрастал рядом. Его опекали дед с бабкой.

Директор завода как-то прознал, что они живут в сарае, с козой за перегородкой, и дал им комнату в коммунальной квартире с удобствами. Это было счастье. Своя комната, да ещё и недалеко от родительского дома. Вскоре Юрий ушёл на работу в райком комсомола, а оттуда получил направление в Высшую партийную школу в Ленинград. Нина часто к нему туда ездила, и он оттуда – в Москву. Сильно скучали друг по другу. Воздух становился густым и жарким от их взаимного тяготения, от их страсти. Красивая была пара. С ними все любили находиться рядом – они завораживали окружающих своей харизмой и жизнелюбием.

После окончания Высшей партийной школы Юру забрали в Комитет государственной безопасности. Жизнь начала стабилизироваться. Они почувствовали, что теперь можно и ребёночка родить. В год смерти Сталина у них родился сын. По семейной традиции Тумановых сыновей называли только Юриями и Валентинами. Прадед был Юрий, дед Валентин, внук Юрий, ну и правнук, соответственно, должен быть Валентином. Так и назвали. Детки росли. Гена рос, Валя рос. Правда, Гена рос в доме деда, а Валя – с ними. Такие разные-разные были.

Дома было счастье. Долго было. Везде вместе, спали в крепкую обнимочку, лучшие наряды вёз ей отовсюду. А ей так всё шло – мужики заглядывались. Ему это и нравилось, и не нравилось. Бывало, поссорятся из-за чего-нибудь – и Нина уходит спать в другую комнату. Он этого не терпел. Подойдёт, завернёт её молча в одеяло и унесёт на супружеское ложе.

А вот когда Юре завалило за сорок пять, счастье стало пошатываться, даже можно сказать – зашаталось. Первой ласточкой было прихорашивание. Ремни он не носил на брюках – раны не давали стягивать себя в поясе. Он носил помочи. Стал помочи и галстуки менять как перчатки. Одеколон французский купил и всё чистил, чистил пёрышки и всё куда-то спешил, спешил.

– Куда это ты наряжаешься, намываешься? – Нина настороженно смотрела на мужа.

– С товарищем надо встретиться, по работе это, скоро вернусь, чего ты уже там придумываешь? – говорил Юрий, внимательно осматривая себя в зеркале. Нина наблюдала за ним и понимала, откуда эта суета. А бес начал Юру в ребро бить. Да сильно. Что даже сердце иногда прихватывало. Вот как крутил его!

Периодически он ездил с театрами сопровождающим на зарубежные гастроли. Теперь, наверное, таких сопровождающих от КГБ нет, а раньше – обязательно. Следить, чтоб хорошо себя вели, честь страны не роняли, ну и, конечно, чтоб за рубеж не удрали, в этот загнивающий… Чтоб сколь душ уехало – столь и домой вернулось.

Часто Нина, когда встречала мужа в аэропорту, гадала, глядя на артисточек, – которая его? «Вот с этой нежно попрощался – наверное, она. Нет, вот с этой так вкусно поцеловался – наверно, эта. Или эта – длинноногая блондинка? Как её обнял, аж приподнял!». Она уставала от этих своих гаданий: «А, будь что будет. Всё равно обманет».

– Нинусь, а какую я тебе шубу привёз! Ты одна во всей Москве в такой будешь! А духи французские – твои любимые, нашёл еле-еле, – обнимал её улыбающийся Юрий. И Нина забывала свои грустные размышления и успокаивалась, на время.

А сердце-то у Юры прихватывало опять. Сердце лечил – и опять спешил куда-то. Бес-то на него уже крепко взгромоздился. Погонял его – давай, давай быстрей, ещё успеешь на праздник жизни! Ведь весь израненный – поберёг бы себя. Нет. В ребро, в ребро, так его! Что сердце, когда душа поёт, когда бес в ухо шепчет – наслаждайся, жизнь коротка. А жизнь действительно оказалась коротка.

Один раз так прихватило, что у молоденькой любовницы своей и умер. А было ему всего-то пятьдесят три года. Когда Юру хоронили (с почётным караулом, с залпами), любовница не постеснялась – пришла и уж очень сильно плакала. Так сильно, что все зашептались. А букет принесла! Охапку белых роз… Как жениху. «Видать, заслужил», – думала Нина, обиженно глядя на не виноватые перед ней цветы. Белые розы – цветы надежды. А какая уж теперь надежда?

Так вот и простилась Нина с лучшей порой своей жизни. Остались воспоминания. Всякие. Уж их-то никто не отнимет. Замуж решила больше не выходить, а ведь была ещё не старая и мужчинам очень нравилась. «Такого, как Юра, уже никогда не встретишь, – думала она.

– Он был соколом, высоко летал. А воробей мне зачем?». В этом она вся – бескомпромиссная, требовательная и к себе, и к окружающим.

Нина осталась с Валей. Гена уже жил отдельно со своей семьёй. Был невысокий, круглолицый – ни ростом, ни красотой не вышел, но добрый, весёлый, деловой. За что ни возьмётся – всё получается. Всем готов помочь. Его любили окружающие. Валя вырос в бесподобного красавца, холодного и самовлюблённого нарцисса. А уж какой был сноб… Откуда что взялось! Хотя…

Его обожали женщины. Он пытался, как дед и прадед, стать художником. Но не хватило ни таланта, ни трудолюбия, ни желания. Художник – это всё же не ремесло, а дар божий. А дар унаследовать почти невозможно – это особое, редкое стечение божественной природы вещей, выпадающее отдельным людям. Валентину не выпало такой удачи. В итоге он подвизался в театрах на каких-то оформительских работах. То в одном театре, то в другом, то в третьем. Работа эта, конечно же, не давала ни удовлетворения, ни заработка. С людьми ладить не умел и в конце концов совсем остался без работы. Как художник не состоялся, на другом поприще себя не нашёл. Душа закисла. Поддерживали на плаву девицы, окружавшие его плотным, вязким кольцом и своим преклонением возвышавшие его в собственных глазах. Дружки тоже были под стать – такие же бездельники. Постепенно конфликт между желаемым и действительностью стал настолько невыносим, что жить ему стало совсем в тягость. И время-то выпало трудное – началась никому до сих пор не понятная перестройка. А чего тогда перестраивали-то? Любого спроси – никто не ответит.

Один раз, на Пасху, Нина возвращалась из гостей, а на сердце что-то неспокойно было. Подходит к дому, а там пожар – горит Валина комната. Валя пьяный задохнулся в дыму. Ему было сорок два года. Совсем не обгорел – лежал, вытащенный пожарниками на лестничную площадку, красивый, как заснувший бог. О несчастье узнал Гена – примчался утешить мать. А она, рыдая, вдруг:

– Лучше бы ты умер. Мне бы легче было.

Потом опомнилась:

– Прости, Геночка, что же это я сказала!

Гена погладил ей руку:

– Мама, я не обижаюсь. Я знаю, как ты Валю любила.

Ах, Гена, Гена! Благородная и гордая твоя душа, запрятавшая глубоко от безразличных и любопытных глаз свою всегдашнюю боль. А обидно было. Столько раз в жизни было обидно. Но он не вывешивал обиды, как застиранное бельё, перед всеми на обозрение. Нёс свой крест.