Любовь Кукушка - Английские ботиночки

– А как же сын? Ты лишаешь ребёнка отца, ты его обездолишь этим. Сейчас ведь сплошная безотцовщина. Будет целое поколение шпаны.

Что с сыном будет?

Тут подполковник был абсолютно прав. Своим жёстким, бескомпромиссным решением она сильно обделила сына. Это отразилось на его судьбе самым печальным образом. Он всю жизнь чувствовал себя бастардом. Что его не любят, но терпят.

Отец пытался Нину взять на испуг:

– Я не собираюсь тебя с ребёнком содержать. С кем нагуляла – с тем и живи. Нечего на родителей свои проблемы навешивать. Чего тебе ещё надо? С Григорием ты будешь обеспечена выше головы и при таком муже. Другие завидуют, а тебе любовь подавай? Какая любовь, когда уже ребёнок родился? Собирайся – и в путь!

– Не переживай, я за ваш счёт жить не собираюсь, уйду и ребёнка заберу с собой. А в Германии уже побывала – хватит!

Тут уже испугался папаша. Такое было в его жизни, когда любимая дочь ушла, обидевшись на его слова, и, как оказалось, навсегда. Мама не хотела Нину отпускать и была на стороне дочери. Она свою дочь понимала: в девятнадцать лет обречь себя на жизнь без любви, без радостного трепетания сердца и волнения страсти. Да что может быть бездарнее и напраснее в той единственной – посланной тебе Богом или удачным стечением обстоятельств – жизни? И детей-то, рождённых от любви, по-другому любишь – не из жалости, а из радости.

Нина ожесточённо боролась. Она старалась содрать, сбросить с себя эту не ей предназначенную жизнь и скорее начать, хоть и с небольшим запозданием, свою. Как змея сбрасывает отслужившую кожу. Не по лоскутку, а всю разом, как чулок. Как ящерица отбрасывает свой хвост – больно, ничего, новый нарастёт. Вот уже пятый год (с самого начала войны) у неё не пропадало это ощущение нереальности бытия. Когда же? Когда?

Подполковник уехал ни с чем.

– Нин, а Нин! – ехидничала из-за забора соседка Вера Петровна. – А полковник-то твой где? Что-то второй день не видать.

– Уехал в Германию.

– Так война-то кончилась, – не унималась соседка.

– Для кого кончилась, для кого нет, – отвечала с нарастающим раздражением Нина.

– А тебя чего ж не взял с собой?

– А я не мешок, чтоб меня брать. Не захотела – и не поехала. Навоевалась уже.

– Да что навоевалась – все уж заметили, – хихикнула зловредная баба.

– Тёть Вер, у вас дом горит, вон, смотрите, дым валит из форточки, пока вы трепетесь тут, – показала Нина рукой.

Та с перепугу так резко обернулась на свой дом, что с размаху встала ногой в корыто с навозом, стоявшее у забора. Когда она поняла, что Нина её обманула, – она крикнула вслед уходящей девушке:

– Ну и злая ты, Нинка, стала после войны. От Гитлера, что ли, заразилась?

Григорий поначалу писал и слал деньги на сына. Надеялся на примирение. Нина не отвечала. Письма стали приходить всё реже и реже. И так постепенно прошлое растворилось в хлынувшем наконец потоке новой жизни. Долгожданная настоящая жизнь всё-таки нашла её, эдакую Анну Каренину.

После грудницы малыша кормили козьим молоком, и мама сказала Нине:

– Не сиди дома, раз ты уже не кормишь грудью. Я справлюсь с внуком, иди на работу, устраивай свою новую жизнь.

И Нина с радостью согласилась. Для начала пошла на ближайший завод. Спросила в кадрах, какие специальности требуются. Кадровичка на неё внимательно посмотрела, задала несколько вопросов об образовании, узнала, что Нина – участница войны, и сказала:

– У директора секретарша через две недели в декрет уходит – пойдёшь секретаршей? – Нина сразу же согласилась.

Пока у неё были свободные дни, она сходила в свой педагогический техникум, который она бросила, чтобы уйти на фронт. Её приветливо там встретили и без лишних формальностей (ведь с фронта) восстановили на вечернее отделение.

Весть о том, что у директора появилась новая, молоденькая и симпатичная секретарша, быстро облетела завод. Все кому не лень по разным придуманным предлогам заглядывали в правление завода. Некоторые особи мужского пола даже срочно влюбились. Но Нина вела себя строго, и её раздражало это обилие посетителей. Она догадывалась о причине этого столпотворения и ждала, когда любопытство уляжется и паломничество прекратится.

С утра на приём к директору пришёл секретарь комсомольской организации завода. У директора он пробыл около часа, а когда вышел, сел напротив Нины в приёмной. Сидел и молчал. У Нины руки начали трястись мелкой дрожью. Никак не могла вставить лист в печатную машинку. Этого высокого самоуверенного блондина она заприметила сразу и уже потихоньку навела о нём кое-какие справки. Фронтовик, весь израненный – два года лежал в госпиталях после тяжелейшего ранения под Сталинградом. Старше её на три года.

– Нина, если вы меня не знаете – я секретарь нашей комсомольской организации, Юрий Туманов. Хочу спросить: почему вы не проявляете активности по части комсомольской работы? Ни разу не видел вас на комсомольских собраниях, вы не приняли участия в комсомольском субботнике. Почему?

Нина сначала слушала с напряжением, а потом ей вдруг стало очень смешно, как он напускает на себя важность, и она, улыбаясь, ответила:

– Ну я не знала, что у нас такой обаятельный вожак. Я теперь ни разу не пропущу собрания, буду активной комсомолкой. – Они обменялись смеющимися взглядами… Они ещё не поняли тогда, что в эту минуту закрутился роман их жизни.

Юрий был из семьи художников. Отец – художник, дед – художник. Мать – искусствовед. Маленькая брюнетка с большой грудью. Любимая фраза матери, о ком бы она ни рассказывала: «Вы знаете, у неё не прозвучало! Вы понимаете, у него так и не прозвучало! Как жаль, как жаль!». Нина впоследствии настолько часто слышала от неё эту фразу, что поневоле стала думать, что у свекрови, видно, у самой тоже не прозвучало. Но уж про них с Юрием она такого сказать не могла – была уверена Нина. У них звучало – целый симфонический оркестр! Просто Первый концерт Чайковского.

Квартира их располагалась на Сретенском бульваре в старинном огромном доме бывшего акционерного общества «Россия». Это название сохранилось ещё с дореволюционных времён. Нину поразило обилие антиквариата и картин, которыми были увешаны стены этой большой квартиры. А картинные рамы поразили Нину едва ли не больше, чем сами картины. Также на стенах висело много фотографий в рамочках. На них были художники отец и сын Тумановы с известными людьми прошлого и нынешнего веков. В квартире царил полумрак. Нина подумала: «Темно, чтоб картины не выгорели от солнца».

Она робела в их квартире. Её пугали непонятные ей слова, которыми постоянно обменивались в этом доме: импрессия, валёр, коллаж, сангина, темпера. Нина знала, что такое ангина, а вот сангина – это уже было выше понимания. Но подсознательно все эти термины она уважала. Это был другой мир, мало ей знакомый и практически закрытый для неё. Когда Нина вопросительно смотрела на какую-нибудь картину, свекровь, растягивая слова и грассируя, капризно тянула: «Ну это же Малевич, это, по-моему, так понятно». И Нина сразу же начинала чувствовать себя дурой необразованной, так как ей это было совсем непонятно и не нравилось. Хотя она всегда сильно тянулась к культуре и не была серостью. В общем, жить они стали в Кунцево на Красной Горке. Нине там было проще и сподручней – без абрисов, полутеней и ракурсов.