Алексей Жак - Дикарь

Я верю в тебя, верю в твой талант, в твою ненаписанную книгу, в твою еще не прожитую и еще не начатую жизнь. Твои слова, сказанные в тот августовский вечер накануне… накануне…, ты знаешь, тот день, я часто вспоминаю. Тот день, когда был закат, холодало, но все равно было уютно. Прижавшись, мы сидели – скамейка у самой воды, шорох волн – день еще был светлым, таким необычным, красочным, и ты сказал: «Вот именно так я хотел бы пропитать свою будущую книгу, чтобы от нее также тянуло прохладным ветерком, запахом травы, и чтобы она, ослепив ярким полуденным солнцем, мягким движением приложила к опухшим векам невесомую повязку, матово-бархатную, целебную, как этот закат». Так ласково сказал, но вместе с тем твердым и уверенным голосом. Этот шепот на ухо я восприняла почти как призыв. Я поцеловала тебя тогда, но ты, мне кажется, цену этому поцелую не разглядел. Я поклялась в тот миг быть тебе верной, я поверила тебе и стала твоей, я и теперь остаюсь твоей, твоей рабыней. Ты ушел, теперь хочешь вернуться, я подчиняюсь. Я жду, только одна просьба – приезжай скорее, пока я не ослепла от слез. Напиши скорее эту свою книгу и… возвращайся»!

«Зоя, или лучше: Зинульчик, я сегодня в ударе! Правда, перо подчас чересчур вольное, я бы сказал: дерзкое, но со временем я с собой совладаю, теперь главное – не останавливаться. Как бы я не высказался, сейчас это важно – для меня, для тебя, ты этого ждешь, ради этого я пишу, прервав схимническое молчание. Я живу, я дышу сейчас этой надеждой, не дам увять ей, как неоплодотворенному цветку.

Все будет, как прежде: рассветы, попутный ветер, мы будем вместе, только расстояние,… которого мы постараемся не замечать (тут множество примеров: от Монтеки и Капулетти до бедного Набокова). Я буду вдыхать всю ту прелесть, – настоянных на русских, именно на русских, не интернациональных, травах, – народных былин и сказаний, коими я окружен с детства наподобие увитой плющом клети, а ты будешь моей Аленушкой, моей Василисой прекрасной, моей музой. Вспомни Пушкина: кто наставлял его в амурных излияниях, кто чертал его маленькой, но подвижной сухонькой ручкой в пергаментном свитке? Она. Муза. Женщина, одна из череды обыкновенных, в словах и звуках, в письме отравленного любовью обретшая экстремальные характеристики: красота ее только невиданная, шейка лебединая, равно как и поступь (лебедь плывет). Губы – алые, щечки – розовые, коса – до земли.

Красное словцо. Как хорош русский язык! Я сейчас говорю, пишу все подряд, как думаю, в той же последовательности. Помнишь, как мы на пару учили английский – два робота, два железных контейнера. Мне чудилось, что внутри меня гремят какие-то шестеренки, а ты говорила, что ходишь по фразам на шарнирах.

Читал вчера всю ночь в журнале «Новое время» одну занятную вещичку автора, кстати, с именем таким же занятным, как его творение: Эрнст Богатый (думаю псевдоним). Так вот автора из новых. Сейчас все новое: нравы, эпоха, люди, машины, предметы обихода, продукты питания, водка.… Хотя, по сути, в этом новом ничего нового нет, все это давно существует и известно. Не будь во мне стольких противоречий! Пересиль я отвращение к естеству земного копошения! Одолей леность к кропотливой, сидячей (я ведь неугомонен, как мальчишка) переписке с бесчисленными исправлениями, помарками, подчистками и со скучными округлениями, – без них же не обходится любая созидательная работа, – я написал бы нечто приблизительное в надежде на лавры (ведь нужно когда-нибудь что-нибудь получить, для самоутверждения, по крайней мере)! Столько сейчас во мне блуждает искорок, точно в бенгальском огне. Обидно потухнуть вхолостую.

Надо сознаться: у меня были неудачные попытки, я малевал как балаганный гример, в моих фестончиках а-ля Людовик XIII фигурировали смазливые девочки, отважные мальчики, взрослые бесплотные привидения, коих оживить было выше моих сил, отчасти из-за противоборства этой плоти. Во мне сидела злостная червоточинка, которая выросла до размеров глобуса. Если вначале ее можно было придавить, то с некоторых пор для всех этих гор, рек и лесов понадобилась гигантская пята, несоразмерный моему, каблук. Ну, а теперь я целую тебя в щечку и спешу на свое привычное лобное место…»

«Сережа, у меня такое чувство, что, несмотря на возобновление переписки и на твое обещание приехать, мы никогда не встретимся. Я не могу объяснить, откуда оно взялось, мне только страшно, от одной мысли, что это возможно. Раньше, когда ты уехал, и тебя уже не было в моей жизни, я как-то свыклась и больше о тебе не думала, не вспоминала, старалась не вспоминать, как будто ты умер, погиб. Не скажу, что мне стало легче, но постепенно, это действительно продолжалось долго, я забывалась.

Я оправдывала твою потерю объективными причинами, форс-мажором, а не простой, убийственно-обыкновенной человеческой слабостью. И мне это помогло до той поры, когда пришло от тебя письмо через столько времени. Я даже удивилась вначале: как оттуда можно написать? Потом спохватилась, что это я? Я действительно была почти помешанной.

И теперь у меня опять такое чувство, что ты где-то далеко, далеко, там, откуда нет пути. Что кто-то глупый пошутил со мной, подделавшись под твой слог, твою руку, может быть, твой прежний дружок, с кем ты откровенничал в этой жизни, кому поведал историю нашей… дружбы и кому доверил некоторые подробности, настолько интимные, запретные, что мне неловко делить их с кем-то третьим.

Я не парю, я в пару – неудачный каламбур. Кругом столько пару от глажки, что у меня постоянно болит голова.

Помнишь Нелли, она развелась с мужем. Хотя ты его не знаешь. У меня никаких перемен. В школе я любила перемены, особенно большую, и теперь мне их не хватает. Кажется, идет один длинный, бесконечный урок, на котором даже страх получить двойку отсутствует. Вообще кругом какое-то бессердечное безразличие – сплошная нудная тягомотина. И голос этот, безразличный, запрограммированный голос, что талдычит одно и то же без устали день-деньской, на самом деле никакой ни учитель, а просто рядится то в один, то в другой образ: заведующей, соседки, подруги, старушки со скамейки,… но не может, совсем не может научить этой проклятой жизни.

Терпеть? Я не выдержу. Нелли тянет меня в ресторан. И я пойду».

«Моя верная, драгоценная Зульфия! Выпал снег, белые рельсы, снегири.… У вас, наверное, курортная теплынь, нежитесь в лучах мягкого солнца, солнца-плюша. Завидую.

Почему ты не можешь иногда развлечься? Это так же естественно для живого человека, для милой симпатичной девушки. Помнишь нашу встречу: под звон хрустального бокала мы танцевали на балу, я провожал, и ты упала в мои объятья… Черт, не найду рифму. Это было замечательно, я часто вспоминал, вспоминаю.…