Алексей Жак - Дикарь

Вот в таком расхристанном виде я оказался сегодня перед тобой, моя совесть и мой идеал. Ты вправе судить, вправе отказаться от меня. Все равно я в «одностороннем варианте» буду беречь тебя, буду тебя боготворить. Чтобы ты не сделала, какой бы выбор…

Я ведь помню, знаю, что ты мне изменяла тогда, в наши лучшие дни. Нет, нет, я тебя не обвиняю, как не обвинял тогда. Был четверг, я хорошо запомнил этот день, солнечный с млечно-туманным, знойным ореолом вокруг солнца. Мы не должны были встретиться в этот день, ты предупредила меня заранее, чтобы я не приходил – я всегда был послушен, и ты хорошо оплачивала такое мое поведение. Но я не мог без тебя и дня, вот в чем беда.

И я пошел к Нелли, к твоей подруге, узнать, где ты? И она, Нелли, эта явная мужененавистница с холодными, равнодушными глазами и холеным телом, выдала тебя, не подозревая (вы не договаривались), и я бросился к тебе домой, не помня, что делаю, зачем делаю и как при этом выгляжу. Ты была не одна, я понял это по твоим заспанным – это в полуденный зной – глазам, становившимся по-совьи округлыми всякий раз, когда мы занимались любовью.

Ты провела влажной и пахнущей постелью рукой по моей небритой щетине и мягко сказала, журя: «Небритый», – я всегда брился перед приходом, всегда. И еще: «Мы договорились завтра». Я сказал: «Так я приду завтра». Ты ответила: «Приходи». У тебя был виноватый вид, наверное, тогда ты решила, что впредь у тебя я буду единственным.

Этот день был переломным. Потому что именно в этот день я понял, как я люблю тебя, как много ты значишь для меня, если я смирился. Остаток дня я провел в пивной – очень романтическое место, которое придало моим чувствам архитектурную законченность, переживаниям – апофеоз. Самое главное, на следующий день мы вели себя так, как будто ничего ни случилось, и тут я вновь подумал, а люблю ли я тебя?

Сейчас я без волнения не могу вспоминать эти дни, и немыми губами шепчу слова благодарности тебе, судьбе, случаю…»

«Я была в ресторане. Это случилось непредумышленно. Нелли, ты знаешь, работает медсестрой. У них новый врач, хирург, он тоже из Москвы (видишь, люди приезжают к нам и остаются работать, кто хочет, находит выход, или вход, как говорит Нелли). Он пригласил Нелли и меня для компании, а для меня своего друга, тоже врача.

За последний год в ресторане я была впервые. Мы были в «Зазеркалье» и сидели почти за теми же столиками…

Его зовут Рустам, он из Сухуми, клянется, что такого солнца, как у них на родине, нигде нет, и народ самый веселый, и все подряд долгожители, – у него, действительно, веселые и красивые глаза, и светятся. Он много рассказывал, смешил, и на время я даже поверила, что он, беззаботный и неунывающий, и других способен этим обогатить. Давай все решать, мне необходима определенность. Скоро весна, у женщины с этим временем года всегда связаны особые надежды.

Не подумай, что я хочу ссоры с тобой. Я тебя люблю, и всегда буду любить, но пойми, так жить невозможно: я страдаю от разлуки, от неизвестности. Лучше расстаться насовсем. На этот раз навсегда, безвозвратно. Порвать, как бы не было больно. Так будет лучше. Все равно в этом случае у нас останутся воспоминания. Я всегда хочу вспоминать о тебе только хорошее. Ты не сделал ничего мне плохого. Ты принес мне счастье, даже такое счастье, о котором я не подозревала – я не знала, что можно реветь и быть счастливой одновременно. Слезы счастья. Это твоя заслуга, понравится тебе или нет?»

«Здравствуй зайчонок! Я всегда рад твоему письму.

Даже плохим новостям. Эта зима принесла с собой столько разочарований, что явилась рекордсменкой среди предыдущих зим. И самое большое разочарование, вампа-разочарование, я предугадываю наперед, будет потеря тебя. Но я не стану удерживать. Знаешь, за это время я понял главное, что ни при каких обстоятельствах, ничто ни явится оправданием, я не должен, я не имею права делать тебя несчастной.

Эгоист я отъявленный, но погибать буду в одиночку: картина твоей гибели не принесла бы ни дивидендов, ни эстетического удовлетворения.

За эту зиму я перепробовал множество применений своему таланту, своим рукам: был писателем, кочегаром писательского труда, ударялся в коммерцию, где со свойственной мне прозорливостью выискивал искорки творческого вдохновения. Оказывается, существуют такие и в ледяной пещерной обреченности. Хотя всегда был чужд коварства, стяжательства и обмана, по природе своей невинный, как ягненок, обладал ненормированной, патологической честностью, и, что видится нелепым для делового человека, – вежливостью. Про таких, как я, говорят: «Жизнь била их, била, да ничему не научила».

А все же я считаю себя счастливым человеком, не богатым, но счастливым, ведь это единственная субстанция, которую, наверное, нельзя измерить никаким инструментом, известным человечеству: еще не придумали. И даже обладая кусочком, песчинкой этого добра, уже имеешь что-то такое в жизни, что оправдывает ее, придает ей значимость, как выражаются экономисты «полезность». Стоит жить, коптить небо. И этому счастью я обязан тебе, так неужели я отплачу злом.

Теперь я понимаю, как никогда, что я – неудавшийся литератор, по сути, я никогда не понимал цели писательского труда, его подноготную, для чего вся эта волокита, эта мука? Для меня больше важна была секретная притягательность этого труда, его мнимая, обманчивая тайна, магия, еще один обман, счастливо сочетающийся с песчинкой моего не мнимого, истинного счастья. Этой ворожбе, этим сумбурным бессонным ночам творческих раздумий я уделил частицу своей жизни, предполагающей различные варианты выбора формы счастья: обратится ли оно в золото, или эфемерность бесплотных ощущений.

Конечно, мне будет не хватать тебя. Как не хватает сейчас денег, не хватает признания, воздуха, морского бриза, друзей, шумной ватаги грубых матросов. Я рассказывал тебе о них, не дающих покоя перед построением на отбой, на котором зачитывался очередной суточный наряд, составляемый мною ежедневно, еженощно. Который я черкал, корнал до такой степени, что бумага из плотной, с красивым линованным орнаментом, превращалась в жалкую ветошь, рванную и грязную, с жирными помарками, совершенно неудобную для чтения.

Я выходил с этих построений, как с экзекуций, мокрый и воскресший, ибо контекстом этих построений являлось мое осуждение: обсуждение моих человеческих и личностных качеств, выходил на палубу за глотком свежего воздуха, в то время как все расходились, довольные или недовольные, озлобленные. И дышал так усиленно, что легкие трещали от нагрузки, звезды трепетали на черном войлочном небе, и была особая прелесть в этой тишине и умиротворенности, которая воцарялась на земле, на воде, на железной палубе военного корабля после споров, эпицентром, глобальным ядром которых были записи, сделанные моей рукой – мой единственный удавшийся труд».