Алексей Жак - Дикарь

Почему мы не встретимся? Конечно, встретимся, обязательно встретимся, просто не можем не встретиться, ты – моя южная красавица. Что за чудные сны: катастрофы, катаклизмы! Они в стороне, пойми. Помимо нас существуют: за экраном телевизора, в новостях, в газетах, в их нестройных строках, таких не похожих на наши сны. Завтра ты проснешься, и у тебя будут уже другие мысли, радостные, восхитительные, живительные, не те, что у обреченного на казнь, на смерть.

И это уже само по себе замечательно, благо. Нужно научиться радоваться каждой минуте жизни. Если кто-то скажет, что томление – вред, и необходимо преодолевать упадок, не поддавайся – ты лишишься той части жизни, которая гарантирует незабываемые минуты возрождения. В большей мере, все катастрофы жизни надуманы, и фиаско преследует тех, кто пытается их нейтрализовать. Я это умозаключение вычитал у одного древнего философа, настолько древнего, что надгробие его обветшало и было заменено стандартной ажурной безликостью. Но как должно быть он радовался этой перемене, как ликовал его дух, витавший над развернутой стройкой! Все меняется к лучшему, я верю.

Мой дом был разрушен, меня изгнали из общества и пытаются доказать, что я сам совершил побег. Меня лишили будущего (так им кажется), заперли, загнали в угол уколами бумажных пик – условности, которые для многих значат закон. Но мне по-прежнему дышится свободно, у меня есть нечто большее, чем прочность благополучия, странные приобретения общества, вроде таких как: нравственное спокойствие, патриархальные семейные пережитки, настолько эластичные, что одно и то же может вознести одновременно как на подиум, так и на эшафот. У меня есть уверенность в своей правоте, уверенность в праве на жизнь, в праве на счастье, на возрождения и две опоры, два человека: давно умерший философ и ты, моя самая живая, добрая муза, моя девочка, моя жена, мое дитя, мой бог и моя надежда».

«Почему ты называешь меня разными именами? Почему ты все время говоришь и говоришь, но не договариваешь главного: когда приедешь, когда увижу тебя. Может быть, оттягиваешь таким образом встречу, тем самым ища выход из положения, в какое сам вовлек себя. И нужна тебе вовсе не я, а мой образ, что щекочет твои нервы, выводя из постылого аморфного состояния, презираемого всеми творческими личностями состояния.

Почему бы тебе ни выбрать Джейн Лейн для этих целей, или, что все-таки ближе, достижимо, какую-нибудь московскую мисс с соответствующими твоему вкусу антропометрическими данными: шея, ноги и так далее, как ты описывал вместе с Пушкиным?

Как говорится, не надо далеко ходить и писать можно с натуры. А она будет подавать тебе кофе, или, если ты предпочитаешь платонические отношения, будет посылать тебе воздушный поцелуй с подиума во время очередного шоу-конкурса и загадочно щуриться как-бы от блеска софитов на вопрос ведущего, кто ее друг?

Впрочем, мне безразлично кого ты выберешь. Давай вначале разберемся в наших отношениях: сколько ты будешь мне морочить голову, и как ты рассчитываешь осуществить нашу встречу, если твои намерения серьезны? Я не люблю ультиматумы, но все знает меру и имеет свой конец. И пойми, наконец, что это просто невыносимо, это жестоко – опять наказать меня таким образом, ведь однажды я уже испытала наше расставание! Ты не помнишь, я помню. До мельчайшей подробности.

Мы стояли в коридоре у лестничной площадки перед окном, в котором своими люминесцентными пятнами высвечивался небоскреб напротив. По лестнице поднимались, спускались люди, и ты каждый раз отворачивался в темноту, чтобы не разглядели твоего лица – ты уже прятался. Уже был далеко отсюда. Я плакала, но тихо, слезы сами лились, и ты, видимо, сжалившись, дрогнув, схватил судорожной рукой бумажку, приготовленную мною заранее без всякого обдуманного намерения, и подписал свои координаты, по которым в этом космическом мире тебя можно было отыскать.

Я уходила первая, так ты решил. И ты, наверное, бегом сбежал по ступеням, когда я, успокоившись, скрылась за поворотом. Я еще не раз переживала это расставание, я и теперь, если закрою глаза, вижу, как иду по полутемному коридору, а спиной чувствую холод.

Решай, я уже не та доверчивая дурочка, которую легко провести, да, собственно, никогда ею не была, просто любая баба может потерять голову, такие вот мы слабые существа, а может быть в этом наше преимущество?

Я понимаю, что необходим близкий человек, которому ты мог бы доверить свое наболевшее – такой человек нужен, наверное, каждому, мне в том числе. Это беда, что рядом с тобой сейчас нет такого человека, и ты вынужден поддерживать связь с помощью писем. Это больно, это неестественно, не биологично. Тем более для человека, обладающего повышенным эмоциональным потенциалом.

Но мне от этого не легче, не легче от такого понимания. Я – женщина, мне нужно большего. На первых порах я сдерживала себя, но прошло уже… сколько?.. да, три с половиной месяца и только одни эти послания и ничего другого. Боже, как же ты справляешься с этим!? Или нет, постой, я только теперь осознала. У тебя кто-то есть? Признайся».

«Моя Зухра, моя невольница, моя гордая и своенравная наложница! Да, ты права: сейчас холодно, мерзкий холод, и согреваюсь я только тогда, когда сажусь за письменный стол и пишу тебе. Ты сердита за то, что я затягиваю удовольствие встречи, но ты знаешь, я занят: работа, сейчас приходится очень упорно работать, чтобы удержаться на плаву – кругом уже вовсю раскатывают Мерседесы и, если зазеваться, обязательно переедут, не моргнув глазом. Нравы, новая жизнь, которая меня почти никак не задевает, но я не старомоден, вот если бы удалось хоть что-нибудь оформить и опубликовать.

Ты не поверишь, столько было сил и вдохновения, но с наступлением холодов все как-то скукожилось, похирело. Я устаю на работе, устаю в дороге, ночи сплю наповал против прежнего и совсем упустил нити сочинительства, и это страшно, страшнее всего, потому что у меня в запасе больше ничего нет, чем можно было бы наполнить эту жизнь. Какая-то вакханалия в голове, а что творится в городе – вот где настоящий сумбур!

Ты спрашиваешь меня, есть ли у меня кто? Ты не представляешь, насколько я изменился, насколько изменился город, который когда-то был моей родиной. Москва – это болото, я утопаю в нем, растворяюсь. Провинция мне милее, в ней я более выпуклый, отчетливее проявляюсь, становлюсь самим собой, как было когда-то в вашем румяном городишке. А на родном холоде я черствею, становлюсь бесполым, бесформенным, блеклым. Мне страшно за себя: неужели это все, я больше не выкарабкаюсь, и умру также тихим и незаметным, как дедушка Семен, бабушка Роза.… Неужели мне осталось доживать только прошлым – ведь таков удел стариков. Я не могу быть самим собой, подавлена моя мужская потенция, моя гордость, мои чувства. Моя безжалостная откровенность может тебя ранить, но это также все, что у меня осталось: редкие случайные приключения, брезгливость, запоздалое сожаление. Сожаление об утерянных: стыде, гордости за обладание женским телом.