Петр Альшевский - Барабаны летают в огне

Признаться, я… я ее капитану в укор. Она у меня от него, от Ликомеда. На пятилетие моего пребывания на «Платониде» он мне ее преподнес. Прослойки шерсти, ваты, в нашем климате в ней, как в аду потеешь! А чем вышита, видишь?

На груди медвежонок, прошептал Геллас.

Детское изделие! Для большого северного ребенка. У них-то холода, а у нас? когда у нас меньше плюс двадцати бывает? А капитан мне фуфайку!

В ветряные морские походы, промолвил Геллас, фуфайка тебе…

Ветры, да, ветры там дуют! Но в море и брызги летят! На берегу она промокает от пота, а на палубе к тому же и от брызг. Продуваемая ветром мокрая одежда самое оно! С воспалением слягу – всю команду В ПРАЗДНИЧНЫЙ ПЛЯС ЗАПУЩУ!

Взойдя на корабль раскалывающимся от раскаливания, Макровий Валлос мысленно сказал отвернувшимся от него Дуцидису и Серпалидису: жалко мне вас.

А себя? Себя я уже отжалел. Моя текущая задача – не распаляться сознанием, какой же я обойденный, а снасти проверить.

Над радикулитом Дуцидиса не язвить, Феогену Серпалидису молвить, что его опочившая позавчера мать пусть покоится с миром… на мыловарню бы эту гнусную грымзу снести!

Газетным киоскером она была. На улице двенадцатого Василеоса Костантиноу.

Душевно безмятежным, С ЧУДЕСНЕЙШЕЙ ЭРЕКЦИЕЙ, Макровий Валлос в прекраснейшем настроении прошагивал мимо ее киоска и его приятно кольнуло: куплю-ка я журнал для мужчин.

Сейчас, чтобы озабоченным перед прохожими не выставиться, скатаю, а дома разверну и под свежие фотографии разряжусь. В ужасных обстоятельствах неизбывного одиночества…

Подкладываться под печаль мне никак не следует!

Мне тот дальний журнал для мужчин, киоскерше он молвил.

Пятнадцать, сказала она.

Везде тринадцать, пробормотал Валлос.

У нас его цена пятнадцать. Приобретать будете?

Я заложился, что потрачу на него тринадцать… дороже тринадцати он нигде не стоит!

Из-за едва заметной разницы истерику устраивает, осуждающе протянула она. Если покупку журнала для мужчин вы не осиливаете, вот вам журнал для женщин. Он не тринадцать, не пятнадцать – восемь. В нем выкройки, кулинария, МОЛИТВЫ МОЛОДОЙ МАМЫ…

Ты мама старая. Ты старая ехидная сука. Про женские журналы Макровий Валлос осведомлен, что в них размещают кроссворды с представляющими величайшую сложность словами вроде «дуб», «пень», «веревка».

Издатели полагают, что женщины умом не блещут, но Макровию Валлосу доводилось убеждаться в ином. На заутрене в православном храме города Лимасола.

Накануне и во время того плавания Макровий Валлос был охвачен рвением не умирать, еще пожить, спаси меня, Господи, от урагана, избавь от инфаркта, не нашли на меня сорвавшуюся с креплений балку, Иисус Христос Макровия Валлоса не сокрушил. Мертвенным холодом после плавания от него не веяло. Потопав для восхваления Господа в церковь, на службу он опоздал.

А без малого СТО ПРОЦЕНТОВ КРЕЩЕНОГО НАСЕЛЕНИЯ на нее вообще не пришли.

С присоединением Валлоса на службе стали присутствовать Валлос и она – в берете, жакете, расклешенных джинсах, в выражении лица читается наличие недюжинного ума.

Задница фантастическая. Валлос бы ее отшлепал, но шлепки могут быть расслышаны батюшкой.

Приглашающим постукиванием по округлой женской плоти характерный шум сотворяется, подумал бы священник.

Ее приглашают к соитию, а меня? Присоединиться к соитию меня приглашают? Я священник, но мне всего двадцать девять лет и мой мужской орган покоится у меня под рясой полуразобранной бомбой, что меня бесконечно радует и расстраивает: себе, как Небесному человеку, я не изменяю, но ипостась Человека Живого во мне усыхает.

Не женившись, я было решил поставить на ней крест, но период увлечения ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ДУХОВНЫМ у меня, увы, прошел.

У нас, священников, сан, у каратистов дан…

Каратисты, похоже, невпопад мне припомнились.

«О премилосердная Владычице! К твоему заступлению ныне прибегаем, молений наших не презри, но милостиво услыши нас: жен, матерей…».

Не то поперло. До того в смуте, что женскую молитву произношу. Однозначно в силу непростительного для священника хотения женской плоти.

Но данное хотение не для оптимизма ли повод? До своего пострижения женщин я знал, навыков, надеюсь, не утратил, кстати, обряд пострижения, кажется, берет начало в античном обряде пострижения рабов, дабы от свободных людей их отличать.

Рабовладение церковью не осуждалось, но оно изошло, нынче у нас наука и техника, нашего устава новшества не коснулись. Вслед за твоим, даже воображаемым, познанием женщины тебя, греховодника, настигнет возмездие! За временное соединение двух современных особей камнем в спину, кирпичом в грудь, ПЕРОМ ЛЕБЕДИНЫМ В ГЛАЗ, с угостившей меня своим телом женщиной мы, учуяв после сношения разобщенность, разбежались, а с кривым глазом мне век доживать.

Кто же был бы сподоблен лебединым пером меня ткнуть…

Изыскивать персоналии бездумно.

Высматривать его или ее среди тех, кто меня не переносит и к лебединым перьям доступ имеет? Но в возможностях Господа направить на втыкание всякого, кого предпочтет Он.

Аналитически возьмем менеджера ночной смены Петуридиса.

Меня он с любовью чтит, лебединое перо он у себя в продуктовом не раздобудет, но неограниченно могущественный Господь, войдя к нему в душу и настроив его против меня, перо ему подкинет – в пачку сигарет вставит, в носок, что у Петуридиса под штаниной, у Петуридиса там зачешется и он, задвигав пальцами, выявит на щиколотке перо, а в голове спущенное с самого верха приказание ткнуть отца Онисифора пером в глаз.

Не поддавайся, Петуридис! Тебе указывает Господь, но В ГОСПОДА ВСЕЛИЛСЯ КНЯЗЬ ТЬМЫ!

Ты пережди, Господь его мигом выдавит, но пока ты Господа не слушай. Слабым голосом советую тебе не втыкать, не впутываться, а вообще ты, Петуридис, где?

Проведя ночь в магазине, Фаллелей Петуридис перед отсыпанием заходит в храм на заутреню: дремет, не дремет, но на богослужении отмечается, а сейчас его тут нет.

Из-за меня не пришел.

Сумели его, обработав, против меня, слуги божьего, восстановить. Очки мне какие-нибудь одевать нужно, чтобы от лебединого пера глаз уберечь.

В отсутствие Петуридиса моему глазу ничего не грозит и мне бы наслаждаться этим подольше, но я священник, сужение круга моих прихожан мне надлежит переносить, сожалея; у меня в храме их двое.