Константин Душенко - История знаменитых цитат

В нашей культуре чтение – причем чтение «высокой» литературы – долгое время было занятием высшего сорта, чуть ли не таинством. Можно без особой натяжки сказать, что человек не читающий считался у нас не вполне человеком.

Теперь нечитающих едва ли не больше, чем читающих. Говоря словами афориста Аркадия Давидовича, «писатель пописывает, читатель посматривает телевизор». Или раскладывает пасьянсы в планшетнике, сидит в фейсбуке, говорит по мобильнику. Да и читающие читают вовсе не то, что хотелось бы Ильину или Бродскому.

И тут уже ничего не попишешь.

Ирина Ясина в повести «История болезни» (2011) замечает: «Есть одна расхожая и сомнительная истина, которую в двадцатом веке сформулировал великий пролетарский писатель Максим Горький – “Человек рожден для счастья, как птица для полета”».

Мнение об авторстве Горького было распространено и в советское время – вероятно, потому, что в темах школьных сочинений соседствовали: «Человек рожден для счастья, как птица для полета» и «Человек – это звучит гордо».

А в романе Бунина «Жизнь Арсеньева» (1930) рассказчик вспоминает, как он любил повторять при своей любимой «польскую пословицу»: «Человек создан для счастья, как птица для полета».

Разумеется, Бунин знал автора «пословицы». Да и в советских школах его имя обычно указывалось: В. Г. Короленко. Однако где именно и, главное, в каком контексте появилась эта сентенция, было неведомо даже большинству учителей, не говоря уж о школьниках.

Сентенция взята из рассказа «Парадокс» (1894). Место действия рассказа – уездный город на Украине, среди жителей которого немало поляков. Детство самого Короленко прошло в Житомире Волынской губернии; его отец был русским, а мать полькой, и в детстве польский язык был для него родным.

Главный персонаж «Парадокса» – «феномен, или, другими словами, чудо натуры, шляхтич из Заславского повета, Ян Криштоф Залуский». «Феномен» безрук от рождения и зарабатывает на жизнь, демонстрируя свои поразительные способности перед случайной публикой. К своей разноязычной аудитории он обращается по-русски:

– А теперь, – сказал он, насмешливо поворачивая голову, – кому угодно получить афоризм!?.. Поучительный афоризм (…).

После чего что-то пишет ногой на листке бумаги. Написанное читает вслух отец мальчика, от лица которого ведется рассказ:

– Человек рожден для счастья, как птица для полета.

Отец рассказчика со смехом замечает:

«– …Только, кажется, это скорее парадокс, чем поучительный афоризм, который вы нам обещали.

– Счастливая мысль, – насмешливо подхватил феномен. – Это афоризм, но и парадокс вместе. Афоризм сам по себе, парадокс в устах феномена… Ха-ха! Это правда… Феномен тоже человек, и он менее всего создан для полета…

Он остановился, в глазах его мелькнуло что-то странное, – они как будто затуманились…

– И для счастья тоже… – прибавил он тише, как будто про себя».

«Парадокс» – едва ли не самое сумрачное произведение Короленко. За год до публикации рассказа умерла в младенчестве его дочь Леля. В сентябре 1894 года Короленко прокомментировал «поучительный афоризм» в письме к сестре своей жены, П. С. Ивановской:

«…Смерть моей Лели так меня пришибла, что я никогда, в самые тяжелые минуты моей жизни, не чувствовал себя до такой степени изломанным, разбитым и ничтожным. (…) И потому эта, сама по себе простая и не пессимистическая мысль оказалась как-то непроизвольно с такими пессимистическими придатками, что в общем выводе рождает недоумение и вопрос».

Разумеется, в качестве темы для школьных сочинений сентенция «феномена» никаких недоумений и вопросов не вызывала. Трагическая по замыслу фраза стала лозунгом дежурного советского оптимизма.

Но почему Бунин (который знал польский язык и переводил Мицкевича) назвал эту сентенцию польской пословицей? Только ли потому, что у Короленко ее автором оказывается поляк?

Вероятно, отчасти поэтому, но еще и потому, что по-настоящему оценить «поучительный афоризм» могла лишь польская аудитория «феномена», знакомая с изречением «Człowiek urodzony jest do pracy, jak ptak do latania» – «Человек рожден для труда, как птица для полета». Оно восходит к польскому переводу Библии, напечатанному в XVI веке: «Człowiek się rodzi na pracą, a ptak na latanie» – «Человек рожден для труда, а птица для полета» (Книга Иова, 5:7).

В латинском тексте Библии сказано: «…Homo ad laborem nascitur et avis ad volatum», что можно перевести двояко: «Человек рождается для страдания, а птица для полета», или же: «Человек рождается для (тяжкого) труда, а птица для полета». Однако в Книге Иова речь идет как раз о страдании; не случайно этому стиху предшествует стих: «Так, не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда».

В синодальном переводе нет ни «птицы», ни «полета». Там сказано: «…Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх». Гораздо ближе к латинскому тексту церковнославянский перевод: «…Человек раждается на труд, птенцы же суповы [т. е. коршуна] высоко парят». «Искры» и «птицы» – различные толкования многозначного древнееврейского оригинала.

Иов – едва ли не самый трагический персонаж Ветхого Завета; он наказан Богом жестоко и по видимости беспричинно. То же самое можно сказать о «феномене» из рассказа Короленко. В его сентенции, «переворачивающей» стих из Книги Иова, проглядывает трагическая ирония.

Различные смыслы этой сентенции удивительным образом обозначены в рассказе Виктории Токаревой «Самый счастливый день» (1980), хотя едва ли Токарева думала о связи сентенции с Книгой Иова:

А иногда мне становится все неинтересно, и я спрашиваю у мамы:

– А зачем люди живут?

Она говорит:

– Для страданий. Страдания – это норма.

А папа говорит:

– Это норма для дураков. Человек создан для счастья.

Мама говорит:

– Ты забыл добавить – как птица для полета. И еще можешь сказать – жалость унижает человека.

Напомню, что «Жалость унижает человека» – еще одна тема советских школьных сочинений, взятая из Горького.

Многие, даже вовсе не знающие латыни, все же могут произнести: «Хомо хомини люпус эст» – «Человек человеку волк» («Homo homini lupus est»).

Впервые эта сентенция появилась в комедии Плавта «Ослы»:

Человек человеку не человек, а волк, когда не знает, каков он.

В переводе А. Артюшкова:

Волк человеку человек, тем боле незнакомый.

В Средние века слово «homo’ стало означать по-преимуществу мужчину, и возникла шуточная поговорка:

Homo homini lupus, femina feminae lupior, clericus clerico lupissimus.

Мужчина мужчине волк, женщина женщине еще волчистее, клирик клирику волчистее некуда.

Однако у римлян мы находим и противоположную мысль: