Ирина Паперно - Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

Описывая свою «ненормальную» семейную жизнь с Тюричевым, Киселева спонтанно создала несколько понятий. Одно из них (отмеченное выше) – «неродной муж». Другое – «жениться от меня». Киселева пользуется этой красноречивой фразой для описания уходов Тюричева к другой женщине, обычно заканчивавшихся возвращением (один из таких эпизодов привел к рождению у Тюричева близнецов от другой женщины <115>): «до каких пор будиш женится от меня идиот проклятый»; «он от меня женится нещетно» (109, 111). (По ее расчету, за двадцать один год брака таких «женитьб от меня» было восемнадцать.) Существующие категории брачных отношений явно не были пригодны для описания тех ситуаций, в которых она не раз оказывалась в своей жизни. Нет никакой ясности о том, какие отношения являются браком, кто может считаться мужем или женой, а также какой союз является действительным, а какой недействительным.

Заметим, что история жизни Анны Ахматовой также указывает на то, что в советских условиях понятия о норме семейных отношений и совместного быта могли быть неясными и что советские люди связывали неопределенность и ненормальность ситуации с условиями жизни в тени исторической катастрофы, будь то война или террор.

Первая тетрадь, предназначенная для киносценария, доводит историю жизни Киселевой до расставания со вторым мужем (после восемнадцатого расхода) в 1966 году. Чтобы выжить, она держала жильцов, иногда троих сразу, отдавая предпочтение мужчинам, которые делали «усю работу мужскую» в доме и во дворе. (В это время она жила с детьми в двух комнатах деревенского дома, со двором и подсобным хозяйством.) Жильцы пили, но, как она рассуждает, «нохто сичас не пет, как сичас водочный век» (122).

В продолжение всей своей истории Киселева описывает пьянство в своей семье и поселке и повторяет фразы «водочный век» и «Водочный мир» (122, 166, 189).

В первой тетради Киселева описывает и конфликты с семьями выросших сыновей, их женами и детьми (самих сыновей она ни в чем не обвиняет): разочарования, взаимные обвинения, ругань и оскорбления (в детальной словесной передаче), физические драки. Однажды она попросила сына помочь собрать картошку на огороде и в ожидании прихода всей его семьи зарезала курицу и сварила суп, но невестка, затеявшая ремонт собственного жилища, задержала мужа дома, а когда Киселева появилась на пороге, настаивая на своем праве на помощь сына, бесцеремонно потребовала, чтобы свекровь покинула помещение. Развернувшаяся затем (на глазах у соседей) сцена описана в деталях:

…а она мне говорить выйди схаты меня так и сорвало ах ты идиотка, ты миня будиш выгонять их хаты, когда я тибе все в квартиру придбала крала от Тюрича, и тибе давала <���…> а ты меня из сыновой хаты выганяеш? сволоч ты схватила Я щетку да ёё по очкам ахты сволоч неблагодарная иш ты как низко опало отношение у ния до меня, а она начала бить меня за мою доброту сильная молодая, да хто я чужая женщина свекров’я <���…> она мене волочила за волосы аж надвор как хотела беммтижая сволоч и суседи видили… (126).

Ожидания Киселевой были сформированы традиционными структурами крестьянской семьи, со стабильными ролями (авторитетом старших) и домашней экономикой взаимной помощи в сельскохозяйственных работах и обмена подарками (дары, которыми она оделяла невестку и сына, были украдены ею у «неродного мужа» Тюричева), однако эта система больше не работает.

Из рассказов Киселевой ясно, что старые структуры соседствуют с новыми. Так, после расставания с Тюричевым она стремится быть независимой от сыновей в старости (она поясняет, что, несмотря на пьянство и уходы, он содержал семью в течение двадцати лет, а ее вкладом был труд на подсобном хозяйстве, картошка, соленья, поросята, куры). Думая о старости, Киселева надеялась на новый порядок и искала работу с правом на пенсию по выслуге лет, и в этом советское государство не подвело ее. Она проработала больше десяти лет в качестве охранника, а потом уборщицы в администрации шахты, и ее верная служба стала источником гордости (122). Описывая свое участие в обществе, в общем труде и в системе социального обеспечения, Киселева обращается со словами благодарности к отделу охраны, в который ее приняли на работу («Я бы в отдел охраны всех цилувала-б…»), а также к «Советской власти», «Великой Партии» и лично к «товарищу Брежневу». Она смешивает разговорные идиомы, которые описывают ее собственную ситуацию – старой, больной, одинокой и бедной женщины, – с фрагментами формул официального дискурса о достижениях советской власти, схваченными на слух:

Я бы в отдел охраны всех цилувала-б что оны меня приняли наработу что я не побираюся я-же нищая, больная кому я нужна я это хорошо знаю, детям своим мешать в жизни нехочу у них свои нужди в сем’и.

хочу заработать свою пенсию, хоть сколько нибуть что-бы не побыратся, спасиба Советской власти Великой Партии, и во главе товарищу Брежневу за законы, чтомы работаем инвалиди а не побираемся. Спасибо, за унимания кнам старцам: мне сичас сижу и выжается из листка кажится человек как ни будит увыжается вглазах вот один пример… (123).

Язык выходит из-под ее контроля в тот момент, когда она пытается выразить свою признательность за чувство уважения, которым пользуется со стороны советской власти старый человек («выжается из листка кажится человек как ни будит увыжается вглазах…»): на основе какого-то «листка» ей кажется, что человек «выжается <���…> увыжается» – слово не дается ей, и текст становится совершенно непонятным. От этой словесной попытки она переходит (в той же фразе) к примеру из собственной жизни, призванному проиллюстрировать то исполненное уважения положение, которое занимают работающие старики при советской власти. В качестве иллюстрации она приводит рассказ о том, как скопила тридцать рублей из своей зарплаты, чтобы купить в подарок шестнадцатилетнему внуку Юре модные туфли на платформе (123). Она хочет показать, что не только не является обузой для детей, но способна дарить подарки (и современные подарки) внукам. Однако эта попытка приводит к болезненному для Киселевой провалу: внук не приходит на назначенное для покупки туфель свидание, и после целого часа напрасного ожидания Киселева возвращается домой в слезах. Она объясняет это «отчуждением» (Киселева знает это книжное слово, бытовавшее в марксистском дискурсе об общественных отношениях), которое нельзя преодолеть подарками: «за свои денги думаю набиваюся своим добром, а оны отчуждаются мне так обидно» (123). В этом случае она понимает, что эмоционально-денежная экономика семьи (обмен материальных даров на внимание и уважение младших) не работает. Она не заметила, что провалом оказалась и ее попытка привести в своей автобиографии пример того, как старый человек «увыжается» («вот один пример…»). Однако ее положение в советском обществе кажется ей более прочным, чем в собственной семье.