Арчи Браун - Типы лидеров. Определить, найти подход, добиться своего

Хотя «Братья-мусульмане» не были главной движущей силой революции 2011 года, на первых порах они стали ее главными бенефициарами. Те, кто сомневался в их способности управлять демократическими методами, но на президентских выборах предоставил Мурси кредит доверия, очень скоро убедились, что сомнения были более чем обоснованными, а надежды — напрасными. В период между серединой 2012 года, когда Мурси был избран, и маем 2013 года его популярность упала с 57до 28 % [756]. Еще более важно было то, что он использовал свою победу с минимальным перевесом не для выстраивания консенсуса, а для проталкивания реформ, отражающих узкопартийные взгляды. Новая Конституция была одобрена при явке всего 32 % от числа зарегистрированных избирателей. Вряд ли можно найти более разительный контраст, чем между подходами к государственному управлению, продемонстрированными Мурси, и тем, как использовал свои полномочия Суарес в период перехода Испании к демократии (см. главу 4). Разумеется, и без учета дышащей на ладан экономики — главной заботы большинства египтян, у Мурси был целый ворох требующих решения проблем. Развившиеся при Мубараке «государства в государстве» в лице армии, сил безопасности, значительной части органов юстиции и крупного бизнеса относились к «Братьям-мусульманам» недоверчиво. Военным удалось выйти из революции 2011 года с еще более возросшим авторитетом, поскольку они согласились с отстранением Мубарака. Оппонентов Мурси можно было найти на разных флангах. Он разочаровал даже салафитов — исламских радикалов, некоторое время бывших его союзниками. По их мнению, правительство было чрезмерно либеральным и в недостаточной степени приверженным религиозной твердости. Самые веские основания для недовольства Мурси были у светских либералов — он использовал свою победу с незначительным перевесом голосов для того, чтобы исключить их из политического процесса.

Потребность в системных изменениях становится всеобъемлющей, если руководители не отвечают перед гражданами за свои проступки.

Все эти промахи означали, что военный переворот начала июля 2013 года, сместивший правительство и отправивший Мурси под арест, был поддержан многими группами населения. Не впервые те, кто сыграл главную роль в свержении непопулярного авторитарного режима, ощутили, что революцию предали. И способы управления Мурси, и то, как он был отстранен от власти, были наглядным примером преимуществ договорного процесса, благодаря которому в наиболее успешных случаях перехода от авторитаризма к демократии (особенно в Испании) достигалось широкое согласие относительно новых правил игры. Правительство Мурси не проявило ни достаточного интереса, ни понимания необходимости получения «общественной», а не «мажоритарной» легитимности. Интересно, что научный опрос общественного мнения, проведенный в Египте в декабре 2011 года, выявил наличие сильной поддержки демократии и отрицание представления о необходимости для страны сильного лидера в ущерб демократии. Но при этом более 60 % населения отрицательно отнеслось к мысли о «желательности полного и окончательного отхода армии от политической жизни». На первый взгляд может показаться, что последнее соображение противоречит первым двум. Однако с учетом их недавнего опыта египтяне, судя по всему, считают военных главными защитниками желаемой ими демократии [757]. Среди большинства, готового предоставить некую политическую роль военным, наверняка были и те, кого устраивала жизнь в Египте при Мубараке.

Это позволяет понять, почему насильственное смещение Мурси в июле 2013 года поддержал столь широкий альянс различных общественных сил. В него вошли и те, кто испытывал ностальгию по режиму Мубарака и твердо намеревался удержать свои прежние привилегии, и те, кого можно было считать наиболее убежденными либеральными и демократическими противниками старого порядка. Тем не менее трудно представить, каким образом отмена результата вполне демократических президентских выборов может способствовать легитимности власти. Не менее трудно понять и то, как запрет «Братьев-мусульман» — крупнейшей египетской общественной организации — совмещается с демократией. Эти вопросы наверняка мало беспокоят захватившую власть военную верхушку, которая не остановилась перед убийством сотен протестовавших «Братьев». Но вполне возможно, что радостно приветствовавших военный переворот «либералов» ожидает очередное горькое разочарование результатами насильственного свержения власти.

Таким образом, некоторыми революциями (ноябрьской 1917 года в России или кубинской 1958–1959 гг.) руководят, а другие (тунисская и египетская 2011 года) являются относительно безлидерными. Понятно, что для смены режима как таковой не обязательно требуется наличие сложившейся организации и выдающегося лидера или даже нескольких — в условиях революционной ситуации она может быть результатом значительно более широкого массового неорганизованного движения. Это не отрицает того факта, что в некоторых революциях лидеры имели настолько большое значение, что в их отсутствие система не изменилась бы вообще или изменилась бы, но совершенно иначе , чем это произошло на деле. Потребность в системных изменениях становится всеобъемлющей, если руководители или существующий строй не отвечают перед гражданами за свои проступки. Намного предпочтительнее, если такие системные изменения могут быть достигнуты мирным путем, как в постфранкистской Испании или в Восточной Европе в 1989 году. Однако, когда все попытки изменить репрессивный строй мирным путем терпят неудачу, применение последнего средства в виде революции, то есть насильственного отстранения тиранов от власти, становится оправданным. Правда, то, что за этим следует, редко соответствует риторике и ожиданиям революционеров-идеалистов. Это со всей очевидностью следует из примеров, рассмотренных в данной главе, и тех, которые будут рассматриваться в следующей.

Первым и, пожалуй, единственным диктатором, с горячим одобрением относившимся к определению «тоталитарный» применительно к самому себе, был Бенито Муссолини. Впервые оно было использовано его противниками в 1923 году, но уже два года спустя им прониклись и он сам, и его приверженцы. Муссолини говорил об их «неистовой тоталитарной воле», продолжая: «Мы хотим создать страну фашистов, чтобы завтра быть итальянцами значило то же, что быть фашистами» [758]. Муссолини нравилось называть построенную под его руководством систему lo stato totalitario , то есть тоталитарное государство [759]. Сам этот термин он заимствовал у итальянского философа Джованни Джентиле, ставшего одним из идеологов фашизма. В Германии его аналогом выступал юрист-теоретик Карл Шмитт, заложивший часть идейных основ гитлеровской диктатуры. В частности, он утверждал, что фюрер стоит выше любых государственных институтов и является «высшим судьей и высшим законодателем нации» [760]. Шмитт тоже одобрительно относился к понятию «тоталитарное государство», но Гитлер редко пользовался этим термином, в каждом случае предваряя его словами «так называемое» [761]. Вожди и идеологи коммунистов никогда не использовали определение «тоталитарный» в связи с собственным строем и лишь иногда применяли его, говоря о фашистских государствах [762].