Йохен Хелльбек - Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи

ГЛАВА 6 ДНЕВНИК НОВОГО ЧЕЛОВЕКА. ЛЕОНИД ПОТЕМ-КИН

Первое, что показал мне Леонид Потемкин, когда я посе-тил его квартиру в Олимпийской деревне — жилом массиве, построенном к Олимпиаде 1980 года и впоследствии ставшем местожительством привилегированных советских граждан, была коллекция минералов, украшавшая книжный шкаф в гостиной. Вышедший на пенсию заместитель министра геологии РСФСР на протяжении своей профессиональной деятельности получил множество подарков от геологов и горняцких коллективов. Он обратил мое внимание на искусно сделанное пресс-папье, по-дарок ленинградских геологов к его 60-летию, отмечавшемуся в 1974 году. На массивном черном гранитном основании были ук-реплены три книги из розового мрамора, символизировавшие работы Потемкина. «Вы знаете, что это за камень? — спросил Потемкин, указывая на мрамор. — Это тот же камень, который использовался при строительстве мавзолея Ленина» [330]. Когда в 2002 году в Москве я встретился с Потемкиным, он уже пе-решагнул порог 88-летия. У него была хрупкая фигура и тонкие черты лица; несмотря на проблемы со здоровьем, он выглядел моложе своего возраста. Прежде он отклонял мои просьбы о встрече, ссылаясь на слабое здоровье. Имелась и другая про-блема. Отрывки из дневника Потемкина были опубликованы в западной антологии дневников сталинской эпохи, и его рас-строило, что в этой книге его назвали «неграмотным молодым карьеристом». В конце концов Потемкин согласился, чтобы я побеседовал с ним, и пообещал предоставить мне полный дос-туп к своим бумагам, но лишь при условии, что мое описание его жизни будет «объективным» и «не исказит» «истинного смысла» каких-либо «фактов», упомянутых в его текстах[331]. Страница из дневника Леонида Потемкина. Источник: Государ-ственный архив Российской Федерации Тревоги Потемкина и его настойчивость в определении условий сотрудничества показы-вают, насколько важны для людей их автобиографические сви-детельства, особенно если они касаются такого противоречиво-го периода, как эпоха сталинизма. Естественно, любой рассказ о себе живого автора предполагает конфликт между авторски-ми воспоминаниями и отстраненной интерпретацией текста, и это, возможно, особенно справедливо для рассматриваемого нами случая, поскольку лирически-экспрессивные записи Потем-кина явно не соответствуют привычному для нас пониманию пе-риода сталинизма как эпохи террора и репрессий. Первым по-рывом исследователя может быть желание отбросить вмеша-тельство автора как помеху, как вторжение субъекта в его соб-ственное свидетельство о прошлом. Но можно подойти к такому вмешательству и продуктивно, превратив его в предмет осмыс-ления. Нас должно заставить задуматься само утверждение Потемкина о том, что на основании «объективного» прочтения фактов, зафиксированных в дневнике, можно непротиворечиво и недвусмысленно истолковать его жизнь. Независимо от того, со-гласны ли мы принять описание Потемкиным своей жизни за саму его жизнь, это утверждение свидетельствует о значитель-ном личностном вкладе в создание дневника, этой, по мнению Леонида, книги его жизни. С учетом такого личностного вклада дневник Потемкина предстает перед нами по-новому: в нем об-наруживаются слои интерпретации, которые — в отсутствие ав-тора — вполне могли бы быть упущены. Дневник в целом предстает в новом свете — совсем как пресс-папье в свете замечаний Потемкина о нем. Пресс-папье может воспринимать-ся как украшение, но может быть истолковано и как символи-ческое овеществление тела Ленина и идеологии ленинизма. Благоговейное отношение Потемкина к этому артефакту говорит само за себя. Случай Потемкина исключительно интересен. В состав корпуса его сохранившихся текстов входят дневник, ох-ватывающий период в шесть с лишним лет, письма к семье и любимой девушке, отрывки из университетских конспектов, учебник диалектического материализма, написанный Леонидом в 1935 году, пособие по самообучению, составленное им в 1942 году, стихотворные и прозаические воспоминания, записанные в старости, и несколько фотоальбомов того времени. Помимо внушительного объема, обращает на себя внимание общий те-матический фокус этих источников. Записи Потемкина сконцен-трированы на его личности еще больше, чем какие- либо дру-гие личные документы того времени. Для Потемкина развитие личности было центральной темой эпохи и, соответственно, его собственной главной темой. Он включал записи о своей личной жизни в революционный нарратив о формировании социалисти-ческой личности более осознанно, чем другие авторы дневни-ков, а потому эти записи позволяют проникнуть в субъективную сферу нового человека, на которого часто ссылались — но описывали преимущественно схематично — сталинские пропа-гандисты. *** Леонид Алексеевич Потемкин родился в 1914 го-ду в селе Поисава близ города Набережные Челны на Южном Урале (ныне эта территория входит в состав Республики Та-тарстан). До 1861 года его предки были крепостными: крестья-нами со стороны матери и ремесленниками- кустарями со сто-роны отца. В момент рождения Леонида его отец Алексей Александрович заведовал сельским поч- товым отделением, а мать Клавдия Антоновна была домохозяйкой, воспитывавшей четверых детей, младшим из которых был Леонид. В своих воспоминаниях Потемкин изображает родителей носителями прогрессивно- интеллигентского мировоззрения, стремившимися расширять свой культурно-политический кругозор, но страдав-шими от ограниченности образования. Алексей Потемкин любил рисовать, но в молодости не сумел поступить в Казанскую ху-дожественную школу. Мать Леонида окончила лишь четыре класса школы. На фотографии 1913 года запечатлен отец в мундире почтового ведомства, сидящий на диване с журналом «Нива» в руках. По утверждению Потемкина, этот популярный иллюстрированный еженедельник, считавший своей миссией распространение просвещения за пределы тонкого образованно-го слоя, был любимым журналом их семьи, ее «университетом культуры» [332]. Скромный буржуазный уют, о котором свиде-тельствует эта фотография, был впоследствии уничтожен в бу-рях войны и революции. В 1916 году самый старший из брать-ев Леонида, Анатолий, добровольцем пошел в армию и вскоре исчез (официально сообщалось, что он пропал без вести в хо-де боевых действий). Анатолий мечтал стать горным инжене-ром, но в Горную академию принимали только молодых людей из высших слоев общества. Алексей Потемкин умер от тубер-кулеза в 1919 году, когда ему было 45 лет. Оставшись без средств с тремя детьми, его жена была вынуждена вернуться в родное село, где пустовал дом ее покойных родителей. Сельская община выделила ей небольшой клочок земли, но из-за отсутствия лошади и взрослых работников он не мог про-кормить семью. Отчасти благодаря продуктам, поставлявшимся Американской администрацией помощи (АРА), семья как-то пе-режила катастрофические годы Гражданской войны и голо-да[333]. В середине 1920-х годов сестра Леонида, Нина, кото-рая была на пять лет старше брата, уехала из дому, чтобы работать и учиться, сначала в Свердловск, а потом в Горький. В Горьком же она встретилась со своим будущим мужем-врачом. В 1938 году она окончила местный Инженерно-строительный институт и стала инженером. Брат Потемкина Владимир, родившийся в 1911 году, поступил на службу в Красную армию и стал кадровым офицером. Алексей Потемкин, отец Леонида. 1913 г. Источник: Государственный ар-хив Российской Федерации Все детские годы, которые он вспо-минал как годы крайней нищеты и постоянного голода, Потем-кин мечтал получить высшее образование. Тем не менее он ушел из школы- девятилетки, не окончив последнего класса, и поспешил включиться в разворачивавшуюся кампанию индуст-риализации. В 1933 году Леонид все же был принят в Ураль-ский горный институт в Свердловске. Сразу по окончании с от-личием этого института в 1939 году наркомат назначил его за-ведующим геологоразведочным управлением только что постро-енного гигантского Балхашского медного комбината, распола-гавшегося в казахстанской степи. Это назначение, поразитель-ное для человека его возраста, не имевшего управленческого опыта, последовало за чисткой руководящих кадров горнодобы-вающей промышленности. В августе 1941 года, через два ме-сяца после вторжения Германии в Советский Союз, Потемкин вступил в Коммунистическую партию, бросив тем самым созна-тельный вызов панике и обреченности, охватившим многих ком-мунистов. В годы войны он работал в геологоразведочных пар-тиях на Кавказе, а его брат Владимир, к тому времени удосто-енный наград майор Красной Армии, сражался на фронте. Как и его старший брат Анатолий во время Первой мировой вой-ны, Владимир также пропал без вести, и лишь по окончании войны семье было официально сообщено о его гибели под Харьковом весной 1942 года [334]. Определяющий момент в профессиональной карьере Потемкина настал вскоре после вой-ны, когда его назначили начальником геологической экспедиции в заполярный район Печенги, аннексированный Советским Сою-зом у Финляндии в 1944 году. В 1947 году он обнаружил там огромные запасы никелевой руды, рассыпанные между множе-ством небольших шахт. Залежи, ранее считавшиеся неполно-ценными из-за их разбросанности на большой территории, были исследованы по новаторской методике, разработанной Потемки-ным, и данный район постепенно превратился в растущий про-мышленный город Заполярный[335]. Потемкин делал партийную карьеру, в 1955 году став секретарем парткома Министерства цветной металлургии, а в 1956 году — секретарем Ленинского райкома Москвы. Эта карьера увенчалась его назначением в 1965 году заместителем министра геологии РСФСР. В своих воспоминаниях Потемкин преуменьшал собственные достижения в сфере образования и профессионального роста, объясняя свою биографию «массовым возвышением необразованных лю-дей», которое он считал «естественным» следствием Октябрь-ской революции. Его достижения далеко не уникальны, подчер-кивал Леонид, и должны рассматриваться на фоне других вы-движенцев, молодых людей со скромным социальным происхо-ждением и образованием, которые в конце 1920-х — 1930-е го-ды активно поощрялись властями, удовлетворяя потребность государства в надежных, классово сознательных кадрах, необ-ходимых для народного хозяйства, партийного и государствен-ного руководства [336]. Наиболее известными выдвиженцами были Никита Хрущев, Алексей Косыгин и Леонид Брежнев: бу-дучи немного старше Потемкина, они имели весьма похожие на него биографии. Являясь саморепрезентацией выдвиженца, дневниковое повествование Потемкина обогащает наше понима-ние группы рабочих, ставших управленцами, чьи субъективные горизонты до сих почти не были описаны. Советские историки ограничивались агиографическими описаниями рабочих и управ-ленцев, самоотверженно и героически строивших социализм, внося свой вклад в будущую победу над фашистскими захват-чиками. Западные историки интересовались выдвиженцами по-стольку, поскольку они пытались найти группу «бенефициаров» сталинизма, существование которой объяснило бы, как режим, выглядевший репрессивным, мог поддерживать достаточную для своего сохранения и развития социальную стабильность. Более поздние исследования сосредоточивались на выдвиженцах в целях изучения цивилизующего эффекта советской системы, успешного воспитания ею не только лояльных граждан, но и культурных, дисциплинированных субъектов [337]. В недавних работах было показано, что возникновение новой управленче-ской элиты было порождением модернизаторской миссии совет-ского государства. Но большинство западных исследователей предполагают, что новый культурный консерватизм, утвердив-шийся в середине 1930-х годов, то есть отказ от прежней ико-ноборческой программы и лозунг «учебы у классиков», был ус-тупкой властей мелкобуржуазным инстинктам основной социаль-ной базы режима. Суть этих инстинктов сводилась к откровен-ному стремлению к потреблению, обладанию различными бла-гами и хорошей жизни [338]. Такие представления о выдвижен-цах в свете дневникового повествования Потемкина кажутся не-полными. Безусловно, в его текстах воспевались «культурность» и полнота жизни, но его стремление к культуре было неотъем-лемой частью общей преданности революции. Основной темой дневника и других его текстов того времени было воспитание собственной личности в категориях, предписывавшихся возни-кавшим социалистическим обществом. В случае Потемкина фе-номен выдвиженцев предстает полномасштабной программой формирования личности, уходящей корнями в революцию 1917 года и нацеленной на создание нового человека. Ранний днев-ник Потемкин начал вести дневник в 1928 году, еще учась в школе. Почувствовав литературно-эстетические наклонности подростка, сельский учитель, друг их семьи, вручил ему тет-радь и призвал регулярно делать в ней записи. С самого на-чала у дневника имелись две основные цели: он служил при-обретению писательских навыков и одновременно был инстру-ментом самоанализа и самосовершенствования. Потемкин купил брошюры «Техника писательского ремесла» и «Что нужно знать начинающему писателю». Кроме того, он часто писал статьи для школьной стенгазеты. В некоторых отрывках дневника легко узнать попытки овладеть популярным в то время жанром про-изводственной прозы. Например, увидев тракторы в отдаленной деревне, он воспел шум их двигателей, заставивший его заду-маться о «мощи нашего государства, крепости пролетарской диктатуры. Трактор создан рабочими, и в звуках его мотора слышится политика, твердость действий и характер рабочего класса. Трактор — олицетворение воли пролетариата». Потем-кин добавлял, что, когда впервые увидел трактор, «весь полы-хал пламенем чувств и по щеке у меня передергивались му-рашки… но тогда мне не пришлось вылить бурлящие чувства на бумагу» [339]. Одной из причин того, почему в этих отрыв-ках так легко узнать сознательные литературные опыты, явля-ется их несоответствие взглядам на коллективизацию, высказы-ваемым в других местах дневника. Потемкин собственными гла-зами наблюдал ужасы коллективизации и с очевидным сочувст-вием описывал «испуг», «обреченность» и «безразличие» кре-стьян и горожан из его родных мест, у которых экспроприиро-вали имущество и которых арестовывали. Кроме того, жертвами коллективизации стали некоторые его родственники и друзья, в том числе дядя и учитель, подаривший ему тетрадь [340]. Хотя литературное честолюбие сохранялось у Потемкина на протяже-нии многих лет, его дневниковое повествование все более со-средоточивалось на анализе собственного Я. Перед тем как подарить Леониду пустую тетрадь для ведения записей, учитель вписал в нее эпиграф из древнегреческого поэта Архилоха: «Пусть везде кругом засады, твердо стой, не трепещи. Побе-дишь, своей победы напоказ не выставляй. Победят, не огор-чайся, запершись в дому, не плачь». Этот эпиграф, отмечал Потемкин, «заставил меня расчувствоваться… Эти слова, преж-де всего, дают мне бодрость, заставляют быть упорным и на-стойчивым, поднимают меня выше рамок обыденной жизни» [341]. Эпиграф и размышления Потемкина о нем несут на себе явный отпечаток самовоспитания (Bildung) — формирования ха-рактера через преодоление ряда внешних и внутренних препят-ствий и фиксации этого на бумаге. Высшая цель, которую с самого начала ставил перед собой Потемкин, заключалась в том, чтобы стать «руководителем и общественником». Он был одним из лучших учеников в школе и отличался неутомимой общественной активностью. В школе Леонид создал бригаду учеников-ударников, вместе с другими активистами ездил в не-давно созданные колхозы помогать в весеннем севе, к тому же учил неграмотных крестьян грамоте и объезжал соседние села, пытаясь заинтересовать их подпиской на газеты. Но при всех внешних успехах Потемкина мучили «мысли душевной траге-дии», которые он доверял только своему дневнику — «царапине своей души». Как физически, так и психологически он чувство-вал себя неуютно, ощущая недостаток качеств, которые вызы-вали бы к нему естественное уважение как к руководителю и общественнику — «бодрому, сильному, красивому». В соответ-ствии с материалистическими представлениями, господствовав-шими тогда в советской психологии, он возлагал вину за вспышки «детского нервного волнения, переживаний и от этого — неудовлетворенности собой» на «слабый организм» и расша-танную нервную систему. Однако основную причину недостатков своей личности он видел в несовершенстве окружающей обста-новки. Вспоминая, что до 1927 года он почти непрерывно ис-пытывал голод, Потемкин приходил к выводу, что «мрачное эко-номическое положение и создавало мрачную психику». Кроме того, жизнь в сельской местности свела к минимуму его «об-щественное воспитание». Его прошлая жизнь, прошедшая на природе и вне трудового коллектива, сделала его мягким, сла-бым, одиноким и недостаточно подготовленным к современной жизни, в которой ценились только коллективизм, борьба и укре-пление личности [342]. Молодой рабочий Леонид Потемкин. 1932 г. Источник: Государ-ственный архив Российской Федерации Именно эта несбаланси-рованность развития заставила Потемкина бросить школу за год до окончания, в 1931 году, и приступить к переделке себя, влившись в рабочий класс. Он попытался изменить свой внеш-ний и внутренний мир, соединив интенсивный самоанализ, на-правленный на «развитие психики до создания сильной лично-сти», с освоением нового — пролетарского — образа жизни. Совместно два этих процесса должны были привести к «мета-морфозе». Он писал, что хочет стать благородным и твердым, как алмаз. Сила самоанализа должна была создать жар, а пролетарское окружение добавило бы «давление», необходимое для того, чтобы превратить «слабенький, хрупкий и мрачный» уголь — его нынешнее Я — в графит, а графит — в алмаз [343]. Потемкин воспользовался этой геологической метафорой за несколько лет до того, как решил стать геологом. Выбор подобной лексики свидетельствовал о распространенности и из-вестности горного дела на Южном Урале, где он рос, а также о том, сколь значимым для его сознания могло стать горное дело, служа символом формовки его Я. Реальные столкновения Потемкина с советскими рабочими несколько его разочаровали. Большинство рабочих, с которыми он встречался в Свердлов-ске и на близлежащих приисках, где он нанялся работать бу-рильщиком, были далеки от идеального образа рабочего, кото-рый он себе представлял: они сквернословили, пьянствовали, были одеты в лохмотья, кишевшие вшами. Потемкин объяснял это тем, что они были не пролетариями, а «чернорабочими, выходцами из деревни». Это замечание показывает, как моло-дой автор конструировал свой жизненный опыт, неосознанно перерабатывая непосредственные впечатления в соответствии с идеологическими категориями, центральными для его самопони-мания. Тем не менее Потемкин с явной озабоченностью фикси-ровал политическое пораженчество или прямую оппозицион-ность «настоящих» рабочих, крестьян и даже активиста компар-тии, с которым он обсуждал политические вопросы. Дополни-тельными вызовами целостности его мировоззрения были ужас-ные жизненные условия, отсутствие нормального питания и ми-зерная зарплата, не позволявшая ему купить даже самую не-обходимую теплую одежду. «Надо иметь неисчерпаемый запас силы, чтобы быть воодушевленным в настоящий этап жизни». Не сбывались, похоже, и его надежды на самотрансформацию в рабочей среде. Он продолжал жаловаться на физическую слабость и неспособность справиться с жизненными проблема-ми. Более чем через полгода после начала новой жизни Лео-нид отмечал, что он «завяз в пассивности» и перестал рабо-тать над собой. Новая работа была настолько физически изма-тывающей, что у него не оставалось сил вступить в комсомол или заниматься общественной деятельностью. Его жизнь дегра-дировала до уровня «серой, полуживотной обыденщины»[344]. На первый взгляд, увлечение Потемкина закаленным, коллекти-вистским, классово сознательным пролетариатом не отличалось от тяготения к рабочему классу Степана Подлубного и Зинаиды Денисьевской. Все три случая свидетельствуют о глубоком влиянии кампании индустриализации на биографии людей. Они показывают, что в рамках этой кампании, помимо задачи соз-давать основу советской промышленности, перед всеми совет-скими гражданами ставилась далекоидущая цель индустриали-зировать, рационализировать и укреплять свою сознательность. Однако случаи Подлубного и Денисьевской от случая Потемки-на отличало то, что они были классово чуждыми и приобрете-ние признаков рабочего для них было равносильно спасению. Потемкин, напротив, не стремился слиться с рабочим классом по той простой причине, что его происхождение не было клас-сово чуждым по отношению к советскому строю. Приобретя пролетарскую твердость и пропитавшись духом коллективизма, он надеялся немедленно подняться на более высокую ступень и стать советским интеллигентом. Погружение в рабочую среду было необходимым шагом в формировании его личности, но тем не менее лишь промежуточным шагом. Если воспользо-ваться образом, предложенным самим Потемкиным, то пролета-риат был подобен графиту — промежуточному элементу между необработанным углем и ограненным бриллиантом. Самовоспи-тание сильной личности Развитие «личности» было основной темой дневника Потемкина. Он систематически пользовался дневником в качестве инструмента реализации сложной про-граммы «самовоспитания». Раз за разом он составлял подроб-ные списки требований к себе, по пунктам перечисляя характе-ристики личности, над которыми ему следовало работать. В ключевые моменты вроде Нового года, дня рождения, годовщи-ны Октябрьской революции или окончания очередной тетради дневника он подводил итог достигнутого. Ниже представлен от-рывок одного из составленных им списков требований самосо-вершенствования: Перевоспитать себя от холодного, угрюмого, не замечаемого в обществе в бойкого умом и действиями, здорового, сильного характера, общественника и руководителя. § 1 Веселости я смогу достигнуть, когда врасту в общество, буду в обществе держать себя свободно. <...> Играть во все-возможные физкультурные игры, буду подвижным, смелым. И буду петь, играть на музыкальном инструменте хоть в некото-рой мере. § 2 Бойкости ума и действий достигну той разносто-ронностью, навостренностью, которые потребует и создаст мое пребывание в индустриальном и культурном городе. § 3 Здо-ровым буду при занятии физкультурой, правильном и трезвом ведении жизни. § 4 Сильный характер разовью преодолеванием всевозможных препятствий... § 5 Общественником буду, когда сольюсь с массой, буду ее типом, выражая ее настроения и желания, когда буду прислушиваться к массе и понимать ее. Пойду в ногу с массой. Относиться к каждому члену общества как к товарищу и равному себе. § 6 Руководителем смогу быть, когда буду передовиком массы и поведу ее за собой. Когда буду политически развит, буду высказываться на собраниях. Отдав свои силы на производстве, буду стремиться поднять производительность труда, буду ударником. Все время, без пе-ребоя и остывания буду активным. И тогда добьюсь влияния на массу и авторитета, как хороший работник, товарищ и орга-низатор. Эти параграфы явно отражают принципы диалектиче-ского развития. Работа над освобождением тела и чувств должна была усиливаться за счет изменения окружающей сре-ды, перемещением в индустриальную и культурную обстановку. Физические упражнения требовались для укрепления воли и ха-рактера. В целом первые четыре параграфа являлись необхо-димой предпосылкой следующего шага — слияния сформиро-вавшегося субъекта с массами. Только на этом основании По-темкин мог законно претендовать на руководящее положение, поскольку выделился бы из массы в силу своего передового политического сознания. Осуществление этой программы дейст-вий должно было привести к усилению общественной активно-сти, которая, как он надеялся, никогда не пойдет на спад. Вы-полняя эту программу, Потемкин выражал недовольство отсут-ствием формальных правил относительно развития «человече-ского характера и этики», которые показали бы ему, как «пра-вильно исследовать самого себя» и «научно» развивать свой организм, чтобы стать «сильной личностью». Это недовольство было у Потемкина общим с авторами других дневников, кото-рые тоже жаловались на то, что советская власть не выпусти-ла ясного и обязательного руководства по коммунистической морали или научно обоснованных указаний по саморазвитию. Но в своих дневниках их авторы создавали ту самую систему па-раметров формирования индивидуальности, которую надеялись найти в общественно одобренных предписаниях. Для Потемкина ситуация изменилась летом 1932 года, когда он торжественно сообщил о том, что обнаружил именно ту книгу, которую искал, — «Культуру воли» Ивана Назарова, научное руководство по психофизиологическому самосовершенствованию, в котором прямо рассматривалось «самовоспитание сильной, здоровой личности». Книга Назарова свидетельствует об одержимости со-ветской медицины и психологии 1920—1930-х годов физиологи-ческими объяснениями психических механизмов. По мнению фи-зиологов, воля локализовалась не в каком-то «абстрактном ду-хе», а в нервах и их рефлексах. Именно за счет тренировки нервов и создания хорошо отрегулированной нервной системы можно выработать сильную волю. Назаров и другие утвержда-ли, что для достижения этой цели нужно сознательно контро-лировать стихийные порывы, освоить приемы произвольного расслабления мышц и дыхания, заниматься гимнастикой, пра-вильно питаться и пользоваться методиками самовнушения [345]. Под влиянием научного авторитета Назарова Потемкин стал по-новому понимать как свою жизнь, так и свой дневник. Прежде он считал свою психическую жизнь почти безнадежно испорченной и даже не заглядывал в более ранние дневнико-вые записи из опасения, что фатализм и слабость приведут к еще большей ее деградации. Но теперь ученый труд Назарова помог Леониду осознать, что «горький анализ» самого себя с самого начала был направлен на переделку личности. Прошлое уже не представлялось оторванным от мечтаний о будущем, потому что научный диагноз его психического нездоровья со-держал в себе обещание выздоровления. Потемкин сделал из этого диагноза ряд практических выводов. Просмотрев прежние дневниковые записи и проанализировав «всю прошлую жизнь», он решил покинуть прииски, потому что обнаружил в своих за-писях «тоску по городской, заводской культурно-общественной жизни». Он также убедился в необходимости вступить в проф-союз и в комсомол, чтобы способствовать своему политическо-му развитию, совершенствованию ораторского мастерства и «самовоспитанию». В результате он смог бы «достигнуть и со-вершенствовать сильную личность и затем поступить в Диалек-тическо-материалистический институт» [346]. Менее чем через два месяца после того, как Потемкин приступил к реализации программы, изложенной в книге Назарова, он вступил в проф-союз и стал активным общественником. Он также попросил управляющего приисками отгородить ему комнату, будто бы для того, чтобы сосредоточиться на общественной работе, но на самом деле чтобы быть в состоянии «поставить целесообразно жизнь, заниматься самообразованием и самовоспитанием по системе Назарова». Как ни удивительно, просьба была выпол-нена, и Потемкин осуществил полный символического смысла переход из рабочего общежития — обиталища безликой массы — в личное пространство, где он мог продолжить развивать свою личность. Леонид так описывал обустройство своего ново-го жилья: «…я убрал и привел в уютный вид комнату. На глу-хой стене, у кровати повесил географическую карту, впереди, в простенке, портрет Максима Горького и часы и на переборке портрет Ленина, сидящего в кабинете, и пониже, над столом календарь. На столе книги, чернильница, ручка, карандаш и блокнот-памятка» [347]. В этом описании перечислены ключе-вые элементы задуманной работы Потемкина над формирова-нием своей личности: письменные и мнемонические орудия для фиксации и контроля самопреобразования; «научные» орудия — часы и карта — для локализации осуществляемой работы в пространстве и во времени; портреты двух высших авторитетов, вдохновляясь примером которых Потемкин переделывал себя, — Ленина и Горького. «Я жадно читал характеристики о Лени-не, ставя черты его характера в свои задачи». Соотнося свой дневник с биографией Ленина, Потемкин сожалел о социальной пустоте и «отсутствии классового самосознания» в своей юно-сти. Но жизнь Ленина также вдохновляла его, помогая выявить смысл и даже историческую необходимость того достойного сожаления факта, что он был направлен на прииски, на за-дворки культурной жизни. Эта добровольная ссылка должна была служить школой, «как для революционеров служила тюрьма»[348]. Однако в длительной перспективе ни рабочий опыт, ни самовоспитание по рецептам Назарова не могли раз-решить основных проблем Потемкина: «слабости психофизиче-ских сил», «слабохарактерности» и «слабоволия». Этот катаст-рофический вердикт продолжал воздействовать на него даже после того, как летом 1933 года Леонид покинул прииски и по-ступил в Свердловский горный институт — событие, которое у него были все основания считать исключительным успехом. По-темкин решил не записываться на рабфак, предназначенный для рабочих без среднего образования, и готовился к вступи-тельным экзаменам самостоятельно, отчасти опираясь на кон-спекты, которые, готовясь к поступлению в Инженерно- строи-тельный институт, вела его сестра. Потемкин сдавал вступи-тельные экзамены вместе с приблизительно пятьюдесятью дру-гими абитуриентами, «прилично одетыми, некоторые при галсту-ках и с портфелями и даже пожилые». Большинство из них за-кончило рабфак, отмечал Леонид, и лишь немногие имели та-кое же слабое формальное образование, как он. Он сдал экза-мены по обществоведению, русскому языку, химии, физике, ма-тематике — и поступил [349]. Однако, анализируя вскоре после этого свое личное развитие, он не упомянул ни одного дости-жения, а перечислил только уже известные недостатки. Эти итоги Потемкин подводил в связи с революционным праздни-ком, а стало быть, он явно измерял свое личное время по ре-волюционному календарю: «8 ноября 1933 г. К 16-й годовщине революции я пришел не ударником, а с расстроенным, не ок-репшим душевным состоянием... Как я не люблю суровую дей-ствительность, люблю изящность, красоту и сам в душе жажду этого». Его психика была слишком нежна для эпохи, требовав-шей от людей быть коллективистами и проявлять себя в тру-довых бригадах и спортивных командах. Потемкин считал, что заражен настоящей «болезнью», которая проявляется и в том, как он ведет дневник: «Главный недостаток то, что дневник — не жизнь тесно сплетенных со мной людей (общества), а инди-видуально-субъективная жизнь в обществе. Нет горячего кол-лективизма». Вновь и вновь, мечтая о превращении в «сильную личность», он обнаруживал, что «препятствием» для такого са-мопреобразования оказывается его «слабая нервная система». Потемкин был так подавлен, что задумывался о самоубийстве. Однажды он пошел к невропатологу, но его совсем не убедило прописанное лечение: тот обвинил в слабости нервов Леонида его родителей и рекомендовал «гулять на свежем воздухе, об-тираться холодной водой и принимать какую-то горько-соленую микстуру» [350]. Хуже того, весной 1934 года ему перестали платить стипендию и приступили к официальному расследова-нию его социального происхождения. В дневнике это происше-ствие упоминается без объяснений, но позднее Потемкин гово-рил, что его знания и манеры вызвали подозрение, что он происходит из интеллигентной семьи. Однако в то время он, несомненно, связывал эти подозрения со своими мнимыми сла-бостями и наверняка задумывался о том, выражением какой социальной сущности является его слабый организм [351]. Тем не менее у таких выражений сомнения имелась своя важная функция, потому что они требовали опровержения и отрицания; cамокритика Потемкина не выходила за диалектические рамки борьбы и самопреобразования. В целом его самоанализ разво-рачивался в координатах бинарных оппозиций слабой и чувст-вительной/сильной и закаленной личности, индивидуалистиче-ской ограниченности/ перспективы самореализации в коллективе, лирической и экспансивной натуры / технической, машинообраз-ной точности. Возвращаясь домой с работы в трамвае, он при-слушивался к «непоколебимой, не обращающей никакого внима-ния властности [мотора]. Вот такая решительность, твердость машины нужна» [352]. Возникающий новый человек В конце 1934-го — начале 1935 года в повествовании Потемкина о се-бе произошла поразительная перемена. Прежняя бинарная оп-позиция (неполноценного) индивида и (благотворного) коллектива сменилась противопоставлением бедной и богатой личности, низменного, заурядного существования и возвышенной, полно-кровной жизни. Общая тональность борьбы сходила на нет, сменяясь новым регистром выражения. В ходе этой перестрой-ки одобрение получали такие прежде презиравшиеся Потемки-ным черты, как созерцание природы, лиризм и чувствитель-ность. В дневник возвращалась — под гордым именем «класси-ки» — дореволюционная литература. Но важнейшим изменением стало безграничное почитание внутренне богатой и своеобраз-ной личности. Можно утверждать, что эти изменения были свя-заны с личным развитием Потемкина. Он постоянно рос как физически, так и интеллектуально, его положение и оценки в институте улучшались, и его стали замечать женщины, как можно судить по описаниям влюбленностей, прежде отсутство-вавшим в дневнике. Кроме того, расследование его социального происхождения было прекращено, и осенью 1934 года он смог вступить в комсомол. Но сами по себе все эти события не способны объяснить резкое изменение тональности дневника. Потемкин начал говорить о себе в новом ключе, и причины этого следует искать не в личном развитии, а в культурной об-становке. Приблизительно в 1933—1934 годах произошло все-стороннее и решительное изменение ключевых ценностей и стилей самопредставления сталинского режима. В соответствии с этим изменением у Потемкина стал формироваться более свободный и широкий образ собственного Я, охватывавший та-кие темы, как материальное благополучие и любовь, прежде отсутствовавшие в лексиконе ожесточенной классовой борьбы, характеризовавшем жизнь Леонида, как и жизнь всего советско-го общества. Изменение, которое произошло в это время, ос-новывалось на чувстве исторического прогресса, на ощущении того, что наступил новый этап в развитии революции. Первая пятилетка, отличавшаяся неистовым промышленным строитель-ством и разрушением пережитков прошлого, закончилась и была признана успешной; было объявлено, что основы социалистиче-ского строя уже заложены. Сообразуясь с этим диагнозом со-стояния революции, власти стали пытаться создать собственно социалистическую культуру, что явственнее всего воплотилось в требовании к различным литературным организациям слиться в единый Союз советских писателей и создавать произведения, опирающиеся на принципы соцреализма. Новая социалистиче-ская культура определялась главным образом через человека нового типа, которого она создавала и изображала. Во многих отношениях эта идеальная фигура служила потребностям леги-тимизации. Реальное появление на советской земле нового че-ловека должно было наглядно доказать (в частности, всем «левым» и «правым» уклонистам, критиковавшим политику Ста-лина), что революция не сбилась с пути и приносит плоды. Та-ким образом, новый человек в середине и конце 1930-х годов превратился в основной символ сталинского государства. В ре-волюционных демонстрациях участвовали уже не колонны без-ликих рабочих, а атлетичные молодые люди, выстраивавшиеся в пирамиды и звезды, главная функция которых заключалась в показе нового человека как исключительно красивого и гармо-ничного произведения искусства. Колоссальные возможности са-мореализации личности в социалистическом обществе стали центральной темой и на Х съезде комсомола, проходившем в 1936 году. Выступавшие на съезде прямо ссылались на нового человека, гибкость и твердость которого отличали его от футу-ристических абстракций, характерных для предшествующего пе-риода. «Что значит — строить нового человека? — спрашивал на съезде писатель Алексей Толстой. — [Это] значит опреде-лить все те условия, в которых его личность, питаемая коллек-тивом и в свою очередь питающая коллектив, получает наибо-лее свободный, пышный и продуктивный рост». Толстой при-бавлял, что главным отличительным признаком нового человека является всесторонне развитая личность, возникающая в ре-зультате изучения техники и науки, чтения классической лите-ратуры и интереса к музыке и живописи [353]. И все же, не-смотря на конкретные указания о том, как работать и учиться, Толстой и его современники неохотно признавали представите-лей молодого поколения полноценными новыми людьми. Им ка-залось нелепым воплощать революционный идеал в живом и по определению не лишенном изъянов человеческом материа-ле. Какие бы образцово чистые и совершенные члены совет-ского общества ни появлялись, разрыв между историческим на-стоящим и утопическим будущим оставался непреодолимым, хотя и становился, по-видимому, менее заметным. Этот же разрыв лежал и в основе новых идеализированных образов молодых людей — участников демонстраций на Красной пло-щади. Хотя эти спортсмены представляли новых людей социа-листической эпохи, от них, как и от всех других, требовали ак-тивизировать работу над собой в целях дальнейшего прибли-жения к идеалу. Для Потемкина было характерно то, что он стремился ликвидировать обязательную пропасть между есть и должно быть в представлении о новом человеке. Он реализо-вал в жизни то, что у партийных руководителей или писателей и художников было воображаемой картиной или идеологическим артефактом. На страницах его дневника новый человек пре-вращался в конкретного действующего субъекта, и этот субъект отчетливо проявлялся во всех сферах своей жизни — не толь-ко в работе и политической деятельности, но и в культуре, дружбе и любви. В этот поворотный момент в середине 1930-х годов Потемкин по-новому определил свое постоянное желание стать развитой, образцовой личностью: теперь речь шла о пре-вращении в нового человека. Потемкин стал примерять на себя одежды нового человека в конце 1934 года, на втором курсе. В его дневнике того периода содержатся подробные описания открывавшихся в Свердловске так называемых университетов культуры — вечерних школ при различных втузах. Созданные для того, чтобы дать студентам, изучавшим точные дисципли-ны, более широкое представление об искусстве и гуманитарных науках, эти школы воплощали в себе дух пролетарского гума-низма и его требования, связанные со всесторонне развитой, совершенной личностью. Потемкин с энтузиазмом отметил, что в его Горном институте тоже планируют открыть университет культуры, и энергично занялся привлечением в него студентов. В новой школе предлагались курсы по ряду тем — от оратор-ского мастерства до социологии искусства; Потемкин записался на курс истории литературы и искусства, сожалея, что график не позволяет ему записаться сразу на несколько курсов. В сво-ем дневнике Леонид записал высказывание из вступительной речи ректора: «Нужны люди, легко несущие громадные сокро-вища знаний» [354]. Следуя возникшему у него стремлению к повышению культурного уровня, Потемкин, кроме того, записал-ся в литературный кружок при библиотеке им. Белинского. На редактора газеты, который обучал участников кружка писатель-скому мастерству и которому Потемкин прочел отрывки из сво-его дневника, произвел впечатление талант Леонида, и он предложил тому «дать тип студента». Показательно то, как По-темкин понимал и истолковывал это поручение. По дороге до-мой, отмечал он, его захватила «идея крупная, глубокая, ори-гинальная по изображению нового человека с богатейшим ду-шевным миром». Хотя речь шла всего лишь о единичном по-ручении, в целом данная тема увлекла Леонида на значитель-но более длительное время. В его дневнике и переписке сле-дующих лет разворачивается грандиозный проект воплощения образцовой социалистической личности [355]. Не случайно, что начало реализации этого проекта совпало с открытием в Свердловске университетов культуры. Овладение культурой, как можно заключить по подробным описаниям Потемкиным его многообразного чтения, походов в драматический и оперный те-атры, катания на коньках, посещения курсов бальных танцев и экскурсий в другие города, которые он организовывал для со-учеников, играло определяющую роль в превращении его в но-вого человека. Но хотя культурность, включавшая в себя фор-мальное образование и нормативное поведение, была жела-тельным качеством, она являлась лишь внешней оболочкой и не выражала сущности того, что подразу- мевалось под социа-листической личностью. Потемкин критически относился к тем, кто ошибочно принимал хорошую одежду за полноценную куль-туру, и эта критика повторяла позицию руководителей комсомо-ла, согласно которой иностранного костюма и чтения книг пре-стижного издательства «Академия» было недостаточно для то-го, чтобы стать по-настоящему новым человеком; для этого требовались подлинное овладение культурой и программа са-мопреобразования [356]. Скорее сущность этого идеала челове-ка заключалась в гармоничной «личности», плодородной почвой для которой являлась формировавшаяся социалистическая сре-да, но которую тем не менее люди должны были культивиро-вать самостоятельно. Связь овладения культурой и изменения себя хорошо заметна в отношении Потемкина к музыке. При-знаваясь в дневнике, что страдает «наследственной музыкаль-ной глухотой», он вместе с тем охотно откликался на предос-тавленные ему возможности совершенствования музыкального образования — курсы истории музыки и социологии искусства в университете культуры, а также бесплатное посещение театров, концертов и оперных спектаклей, право на которое он получил как профсоюзный активист. Частые мысли о музыке в дневнике Потемкина и особенно энергичное чтение текстов, комментиро-вавших прослушанную им музыку, можно отчасти объяснить его желанием продемонстрировать пусть запоздалое развитие своей музыкальной чувствительности. Но важнее для него было свя-зать музыкальные и другие культурные устремления с воспита-нием личности, подчеркнуть выразительное и мобилизующее влияние на него освоения культуры. Это ощущается в описании его похода в Свердловский оперный театр, где он сидел в «ложе ударников» и слушал «Фауста» Гуно: «И музыка Шарля Гуно выражает мои чувства. В ней нахожу выражение своих чувств. От того, что выражение чувств и замыслов композитора так богато, глубоко и прекрасно, что облагораживаются мои чувства, личность моя развертывается. Я мечтаю об идеале своей личности, я загораюсь самоотверженной, неудержимой страстью к совершенствам, к так далекому “вперед”. Я жажду, я требую от себя гигантских способностей. <...> Нужно напрячь все свои возможности, все способности, чтобы не тлеть, а го-реть, пылать, освещать и согревать людей, только в этом оп-равдание, радость и великое счастье жизни»[357]. Глубина вы-ражения, которую чувствовал Потемкин в музыке (и, что то же самое, в личности Гуно), ориентировала его на собственные выразительные возможности и служила образцом совершенства для дальнейшего облагораживания своей личности. Но в проти-воположность романтическому представлению о приобщении ду-ши человека к космическому духу молодой советский геолог понимал музыку как средство для активизации собственной личности и изменения общества. Музыка должна была органи-зовать его психику, настроить нервы, укрепить волю и сделать его, как написал однажды Леонид, прослушав музыку Бетхове-на, «победоносным борцом в жизни». Бетховен создал у него «прелестнейшее состояние, когда не существуют трудности, со-мнения в себе, а когда весь организм настороже, стремится действовать и молниеносно действует. <...> Я уходил от Бетхо-вена с бурлящей жизнью в самом себе» [358]. Нельзя не отме-тить и контрастирующие пересечения между этими строками и знаменитым, сделанным приблизительно за четверть века до этого заявлением Ленина о том, что нет музыкального произ-ведения, которое нравилось бы ему больше «Аппассионаты» Бетховена, и что он с удовольствием слушал бы ее каждый день. «Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеа-ле, против всякого насилия над людьми» [359]. Различие между реакциями Ленина и Потемкина на музыку свидетельствует о произошедшем со временем изменении в понимании советского революционного проекта. Ленин, имея в виду начальный этап революции, призывал к эстетическому аскетизму, закаляющему личность и готовящему ее к жестокой классовой борьбе. Рево-люционер должен сознательно пожертвовать эстетическим на-слаждением ради строительства общества будущего, которому будут свойственны беспрецедентные культурные богатства и гармония. Именно с точки зрения этого воображаемого будуще-го и рассматривал вопрос эстетики Потемкин. В социалистиче-ском обществе культурное самовыражение и воспитание воли должны развиваться параллельно, потому что эстетические по-иски способствуют общему самовыражению освобожденного соз-нания. Жадное потребление культуры, «впитывание музыки», как писал Потемкин, является отличительным признаком нового че-ловека. Музыка не раздражала и не смягчала организм, как в случае Ленина, а обогащала, усиливала и уравновешивала пси-хофизический аппарат Потемкина. Прослушивание 6-й симфонии Чайковского по уличному громкоговорителю, писал Потемкин, «разжигало [в нем] неудержимый, стремительный порыв жажды разработать отделы [учебного курса]» и хорошо сдать предсто-явший экзамен. На рабочем месте его «продуктивность… за-метно повышалась, настроение было хорошее, казалось все возможным и ощущалась удовлетворенность. Иногда ощущалось утомление, боль головы, неясность, полудремотное состояние, и на нервной почве боязнь, нервная дрожь, неверие в свои силы. От переутомления». Последние строки этой записи сви-детельствуют о состоянии истощения, неуверенности и депрес-сии, редко упоминаемом в дневнике, посвященном достижению постоянной экзальтированности, восторженности и обостренной политической сознательности. Но эти строки примечательны еще и потому, что показывают, что для их автора существова-ло лишь два принципиально противоположных способа сущест-вования — абсолютный подъем и абсолютная подавлен-ность[360]. Мобилизующей силой обладала для Потемкина не только музыка. В кратких описаниях кинофильмов, которые он смотрел, лекций, которые слушал, и книг, которые читал, со-держатся те же стандартные заявления, что и в его реакции на музыку Бетховена. С лекции о Гейне он уходил «объятый не-удержимым… порывом требовать, взыскать с себя крупного масштаба деятельности равного великим людям прошлого». Ки-нофильм о Кирове вызвал у него «неудержимый стремительный порыв работать с кировской хозяйственной заботливостью, ини-циативностью и энергией». Заметки об этом кинофильме Потем-кин прочел сестре, и она посоветовала направить их в редак-цию «Уральского рабочего» [361]. Реакция сестры свидетельст-вует о том, что на нее произвело впечатление «правильное» понимание Потемкиным идейного смысла фильма. Все эти за-метки Леонид писал отнюдь не с холодным расчетом. Он оди-наково интенсивно переживал все сферы своего существования, в том числе личные отношения. В дневнике и письмах того периода Леонид ставил перед собой задачу выявить идейную сущность и стимулирующее воздействие на волю различных культурных форм. Идеологическое и психофизическое содержа-ние этих культурных увлечений выходило далеко за рамки стремления казаться внешне культурным. Но все же в отноше-нии Потемкина к музыке было нечто специфическое, нечто от-личное от восприятия им других форм искусства. Это подтвер-ждается хотя бы самим количеством упоминаний в его дневни-ке о музыке — будь то прекрасные и вдохновляющие произве-дения, звучавшие из громкоговорителя в студенческой столовой, или «чудная, нежная, изящная мелодия лучшей музыки, соз-данной человечеством, и очаровательно красивые звуки голоса советских артистов», разносившиеся над катком поблизости от общежития. Несмотря на разнообразие мест, где Леонид слу-шал музыку, и независимо от конкретных музыкальных форм большинство его описаний объединяет то, что музыка в них служит фоном для утверждения выразительного богатства его собственной жизни и социалистической системы в целом. Ино-гда Потемкин не упоминал источника очаровавших его звуков, а это значит, что он, возможно, просто вызывал их в памяти, чтобы таким образом подняться на более высокий эстетический уровень и уже с этого уровня с восторгом созерцать социаль-ный идеал [362]. Музыка, воображаемая или реальная, давала Потемкину эмоционально-эстетический словарь, которым он пользовался, чтобы описать себя и мир в категориях красоты и гармоничного единства. Вооружившись музыкальным аффектом, он без труда мог выполнить идеологическое требование, пред-ставляя себя гражданином самой радостной и гармоничной страны в мире. Возникавшие в его голове мелодии включали эстетический регистр, позволявший Потемкину выйти за преде-лы музыки к полноте его жизненных устремлений. Существовал и другой регистр, к которому часто обращался Потемкин и ко-торый обладал эстетическим и эмоциональным потенциалом, подобным потенциалу музыки. Это был язык любви. В декабре 1934 года, всего лишь через несколько месяцев после открытия университета культуры, Потемкин сообщил, что в силу учебной, профсоюзной и комсомольской нагрузки вынужден отказаться от посещения всех лекций, за исключением занятий по литературе. Без этих занятий, жаловался Леонид, он ощущает уныние и ищет «интересную девушку, друга», чтобы «выразить всю свою душу и облагородить [ее] перекипевшими чувствами утонченной нежной любви». Было похоже на то, что богатая и совершен-ная личность, которой он теперь себя ощущал, требовала род-ственной души, неизменно представлявшейся Потемкину в об-разе юной девушки, перед которой он мог бы раскрыть свой богатый внутренний мир. Леониду никогда не приходило в го-лову найти себе товарища-мужчину, который мог бы исполнить роль «задушевного друга», потому что он неизменно связывал выразительный язык души с женской чувствительностью и се-мантикой любви. В то же самое время он отвергал девушек, окружавших его и отвечавших на ухаживания, — например, ра-ботниц из студенческого общежития. С его точки зрения, они были «просты, прозаичны, а зачастую грубы и мелки, и не на-граждаются театральным нежным душевным ароматом». Он же искал себе идеальную спутницу: «В трамвае, на улице и в чи-тальном зале я обозревал людей, ища среди них друга в пер-вую очередь с внешности». Наконец, в читальном зале библио-теки им. Белинского он заметил «брюнетку с изящными чертами лица, в синем платье, облегающем ее полную, но не толстую фигуру среднего роста». Он сел рядом с нею и завел разго-вор, в ходе которого сумел представиться. Потом он пригласил девушку в театр. Когда она согласилась, он был настолько взволнован, что купил себе новый костюм за 109 рублей [363]. Леонид стремился произвести на девушку впечатление своей культурностью и, помимо покупки костюма, написал ей письмо с описанием своей личности: Мне товарищи предъявляли претен-зию, что я ценю только изящность, чистоту и красоту, но они заметили только внешнюю сторону, но и этого требовать друг от друга в нашем социалистическом обществе мы должны... и как говорит Маркс — отношения людей будут прозрачны и чис-ты, как горный хрусталь. Это время социалистического общест-ва. Но ореол должен быть и может быть только на общест-венной роли, на значении работы для общества. В этом во всем апогей совершенства. Совершенствоваться, служа общест-ву, и в успехах этого, то есть общественно- полезного труда, я испытываю целесообразность, счастье и радость жизни... Соз-наю, что Вам я наскучил, но таков мой беглый качественный, если хотите, и количественный анализ личности. В конце кон-цов Потемкин решил не отправлять это письмо, очевидно пото-му, что оно выдавало его занятость исключительно собой и ничего не сообщало об общественных ориентациях и убеждени-ях. Вместо этого он послал ей другое письмо, посвященное не столько личным переживаниям, сколько мобилизующему эффек-ту его любви к ней и влиянию этой любви на общественную деятельность: «Зина! Ваш образ всколыхнул во мне новое мо-гучее пламя буйных грез и неудержимого порыва в обществен-ной жизни. Это пламя ореолом отражается в неизменных побе-дах призванной торжествовать воли». В завершение своего пыл-кого послания Потемкин писал: «Простите меня за склонность к инженерии душ, которая родилась вместе со мною. Но Вам я не предлагаю своих канонов, не нужно со мной говорить на моем языке, я ценю любую прогрессивную направленность че-ловека. Желаю достойной Вас, восторженно-радостной жизни. С горняцким, товарищеским приветом, Л.П.» [364]. Выразительная, активизирующая любовь, о которой писал Потемкин, была ха-рактерна для личностных идеалов сталинской эпохи. Любовь признавалась законным и даже обязательным чувством как средство выражения освобожденного сознания нового человека, но лишь до тех пор, пока это выражение оставалось в рамках социализированных рефлексов, имея возможность быть субли-мированным во что-то большее. Личная любовь к конкретному человеку никоим образом не должна была затмевать или сни-жать приоритетность общественных убеждений гражданина, тре-бовавших высших проявлений энтузиазма и преданности. Лю-бовное чувство Потемкина было связано с конкретной девуш-кой, в данном случае — брюнеткой из библиотеки им. Белин-ского, но как только он пытался выразить это чувство, оно пе-реставало ограничиваться этой девушкой и направлялось на общество в целом. Когда после продолжительного ухаживания Леонид осознал, что его усилия добиться взаимности Зины на-прасны, он постарался использовать свое поражение в целях сублимации: «Пожалуй, эта любовь более всего благотворна, она совершенствует человека и тем отрицает свою безвзаим-ность». Но даже когда какая-то девушка отвечала ему взаимно-стью, Потемкин не увлекался ею очертя голову, а пытался на-править эмоциональный подъем, вызванный их отношениями, на общественно полезные цели [365]. Как и в случае музыки, По-темкин, похоже, использовал любовь как средство достижения эмоционально возвышенной приверженности делу социализма. Выражения личной любви были подобны искрам, из которых возгоралось пламя его пылкой любви к социалистическому об-ществу. В записи, цитируемой ниже, описание любви к молодой женщине Людмиле перерастает в выражение страстной любви к новому человеку: Стремясь к максимальному диапазону жизни, к максимальной полноте, чистоте и яркости жизненного спектра, я пылко и восторженно устремился к Людмиле. <���…> В ней мое сердце черпало неиссякаемую радость, и оно заполыхало исключительно бурным жаром. … Жизнь будто всю свою ра-дость выразила и влила в нее. Я не мог не восторгаться ей, как не могу не восторгаться всем истинно прекра�Читать дальше