Йохен Хелльбек - Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи

ГЛАВА 5 СЕКРЕТЫ КЛАССОВОГО ВРАГА. СТЕПАН ПОДЛУБ-НЫЙ

Сталинская кампания индустриализации привела к переме-щению миллионов человек из деревень и сел обширной совет-ской страны в растущие города и на расширяющиеся стройки первой пятилетки. Для реализации проекта превращения России в социалистическое государство был необходим приток рабочей силы. Помогая созданию нового мира, эти крестьяне-рабочие должны были переделывать и самих себя. Сталинские плано-вики рассматривали создававшуюся промышленность как огром-ное предприятие по переработке человеческих душ. Крестьяне поступали на это предприятие как «старый человеческий мате-риал», отягощенный традициями, предрассудками и «узко смот-рящим на мир» эгоизмом. Под совместным влиянием коллек-тивного труда и сопутствующего политического воспитания они должны были трансформироваться в граждан социалистического общества. Руководители заводов и фабрик охотно принимали на работу крестьян, стремившихся к лучшему будущему или просто покидавших деревни, классовая борьба в которых дела-ла их жизнь невыносимой [241]. Однако партийные функционе-ры были встревожены. Они подозревали, что в неконтролируе-мый поток, устремившийся из сел в города, могло затесаться множество кулаков — представителей эксплуататорской сельской буржуазии. Они опасались, что, прикинувшись сознательными рабочими, чтобы обмануть власти, эти кулаки на самом деле сопротивлялись духу социалистического перевоспитания и за-мышляли свержение советской власти. Кулаки были, выражаясь языком того времени, «волками в овечьей шкуре». Единственно эффективный подход к ним заключался в срывании ложных ма-сок и обнажении их истинной сущности. Одним из способов ра-зоблачения затаившегося врага была проверка у рабочих доку-ментов. Но документы могли оказаться поддельными. В конеч-ном счете лишь большевистская бдительность, постоянное зон-дирование дел и мыслей отдельных людей могли сказать, кто прошел испытание на соответствие требованиям бесклассового социалистического общества, а кто не прошел его [242]. Одним из таких «волков» был Степан Подлубный. Кулацкий сын, он покинул украинское село во время коллективизации и поселил-ся в Москве, выдавая себя за человека с пролетарским проис-хождением. Подлубный вел дневник с 1931 по 1939 год, а за-тем с 1941 года до конца жизни. В нем зафиксированы напря-женные попытки «раствориться» в новой среде в условиях охо-ты на ведьм и непрестанного разоблачения классовых врагов. Но дневник Подлубного свидетельствует и о том, что автор рассматривал свою новую жизнь не только как притворство, но и как возможность добиться полной перестройки своей личности с целью стать полноценным членом социалистического общест-ва. Будучи жертвой большевистских репрессий, он превращал себя в субъекта революционной переделки собственного Я. Главной проблемой, стоявшей перед Степаном, было противо-речие между силами старого и нового, борющимися в нем. Подлубный надеялся на то, что в его случае сработает наце-ленность большевистской идеологии на признание членом со-циалистического общества любого, кто искренне и всем серд-цем участвует в его строительстве. В то же самое время он видел, с какой яростью режим преследует противников, и по-нимал опасность того, что его могут объявить врагом. Опреде-ляющими в его жизни в 1930-е годы были два противополож-ных вопроса: можно ли успешно скрыть свою классовую враж-дебную сущность и избежать подозрений советской власти и может ли со временем человек из кулацкой семьи действи-тельно превратиться в сознательного советского гражданина? [243] Подлубный родился в 1914 году в крестьянской семье в нынешней Винницкой области Украины. Единственный ребенок, он рос в семье, которая на протяжении многих поколений обеспечивала себя за счет сельского хозяйства и ремесла и накопила значительное богатство. После смерти деда Степана, Евдокима, каждый из его сыновей унаследовал по пятнадцать десятин земли, большей части которой они лишились во время революции. Отец Степана, Филипп Евдокимович, призванный в 1914 году на военную службу, вскоре оказался в плену у авст-рийцев, а по возвращении домой в его распоряжении остались лишь четыре десятины земли. Тем не менее в советском селе 1920-х годов Подлубных считали представителями эксплуатато-ров крестьян — кулаков. Дома Степан говорил по-украински и ходил в украинскую семилетку, в которой русский язык изучал-ся как иностранный. В учебе он сталкивался с трудностями, потому что отец каждую весну забирал его из школы работать в поле. Ежегодно во время летних каникул семья нанимала учителя, который проходил со Степаном пропущенные части школьной программы [244]. После запуска ускоренной индуст-риализации в конце 1920-х годов официальная политика в от-ношении кулаков становилась все более враждебной. Весной 1929 года правительство ввело принцип «самообложения», пе-редав местным советам право определять количество зерна, сдаваемого каждым местным хозяйством в счет налога. Сель-советы собирали большую часть зернового налога в кулацких хозяйствах, что вело к их разорению. Хозяйства, не выполняв-шие заданий, безжалостно штрафовались. В большинстве слу-чаев выходом из этого порочного круга оказывалась конфиска-ция всего хозяйства. Так произошло и с семьей Подлубного. В свидетельстве, выданном Березовским сельсоветом в октябре 1929 года, указывалось, что имущество Филиппа Подлубного состояло из дома, амбара и четырех десятин пахотной земли. Далее в свидетельстве отмечалось, что Подлубный не владел никакими сельскохозяйственными орудиями и передал предыду-щей весной весь свой инвентарь в сельсовет в счет обяза-тельств по поставкам зерна [245]. Зимой 1929/1930 года собст-венность Подлубных была полностью экспроприирована. Из-за невыполнения обязательств перед государством Филиппа Под-лубного арестовали и подвергли трехлетней административной высылке в Архангельск. Для жены Филиппа, Ефросинии Дани-ловны, и Степана пока все обошлось, но им пришлось покинуть дом, переданный семье «крестьян-пролетариев», и поселиться в брошенной лачуге на краю села. В опубликованной массовым тиражом статье Сталин повторил, что целью коммунистического государства является «ликвидация кулачества как класса» и из-бавление советского общества от «самых грубых, жестоких и безжалостных эксплуататоров», «пауков», «упырей» и «кровосо-сов», обогащавшихся за счет трудящихся[246]. Весной 1930 го-да мать Степана уехала из Березовки и прибыла к мужу в Ар-хангельск, воспользовавшись документами своей двоюродной сестры, которая была ее тезкой, но не была причислена к ку-лакам. Степан оставался в Березовке, чтобы закончить выпуск-ной класс в школе. Как сын кулака, он мог быть законно ис-ключен, но директор школы разрешил ему доучиться. Директор тайно выдал ему табель, но потребовал, чтобы он как можно скорее покинул село. И в самом деле, как узнал Степан не-сколько лет спустя, сельские комсомольцы готовились аресто-вать его. С помощью друзей Степан достал билет на поезд до Архангельска. В поезде милиция отобрала у него все докумен-ты, и казалось, что поездка окончена. Но благодаря удачному стечению обстоятельств он в конце концов добрался до Архан-гельска и отыскал родителей [247]. Следующей зимой (1930/1931) Степан с матерью покинул Архангельск, собираясь вернуться в родное село. К тому времени Степан уже изгото-вил себе документы, свидетельствующие о его пролетарском происхождении. На Киевском вокзале в Москве они встретили украинских крестьян, которые рассказали им об арестах членов кулацких семей и предостерегли от дальнейшей поездки. Мать с сыном остались в Москве и начали искать работу. Через не-сколько месяцев оба трудоустроились на постоянной основе: мать Степана стала дворником, а сам Степан — учеником школы фабрично-заводского ученичества (ФЗУ) при типографии «Правды». Они поселились в центре Москвы в сыром подвале дома, двор которого убирала Ефросиния Даниловна. По иронии судьбы дом, в котором проживали эти «замаскированные клас-сово чуждые элементы», располагался на Краснопролетарской улице. Вести дневник Подлубный начал перед самым поступ-лением в школу «Правды». Первые его страницы были запол-нены письменными упражнениями — текстами русских народных песен, которые, как отметил Подлубный, в апреле 1931 года продиктовал ему знакомый. За надиктованными песнями следо-вали еще несколько песенных текстов, сочиненных самим Под-лубным. Песни входили в репертуар традиционной русской на-родной культуры и обычно были посвящены приключениям и любовным романам молодых людей. Подлубный, вероятно, со-чинял песенные тексты, чтобы добиться беглого знания русско-го языка, который тогда еще оставался для него иностранным. Как свидетельствуют многочисленные грамматические ошибки и украинизмы в ранних дневниковых записях, русский язык давал-ся ему не без труда. Собственно дневник начинался в конце тетради и был озаглавлен «Дневник по Работе Бригады им. 9-го Съезда В.Л.К.С.М и Ежедневные записи Бригадира и ученика Ф.З.У. Ст.[епана] Фил.[ипповича] Подлубного». Первая запись датирована 31 мая 1931 года. В этот день Подлубный был на-значен руководителем бригады, состоявшей из десяти рабочих. В записях за следующие дни и недели отмечались его личные достижения — вступление в комсомол, назначение редактором стенгазеты, — а также оценивалась деятельность бригады. В частности, Степан обращал внимание на тех, чьи производст-венные показатели были неудовлетворительными. Одна сотруд-ница по фамилии Бородако упоминалась в дневнике почти ежедневно: то она опаздывала на работу, то пела и танцевала в типографской столовой, а то слишком много времени мылась в душевой. В стенгазете появилась статья с осуждением по-ступков Бородако под заголовком «Пой, Бородако, пой…». Под-писанная «В.», она, вероятно, была написана лично Подлуб-ным. В дневнике зафиксирована реакция на статью самой Бо-родако: «Если б я знала, кто это будет “В.”, я б ему морду побила». Стремясь исправить поведение Бородако, Подлубный направил к ней домой двух девушек из своей бригады. Они доложили, что мать у Бородако «очень добрая», но с дочерью, которая «ходит гулять» по ночам и «ведет себя на улице очень плохо», справиться не сумели. На общественном суде, устроенном комсомолом, Бородако был публично вынесен выго-вор; ее поведение на несколько дней улучшилось, но потом все вернулось на круги своя [248]. С самого начала новой мо-сковской жизни Подлубный активно включился в реализацию политики, проводившейся советской властью. Он превозносил нормы дисциплины, социалистическое соревнование и его дос-тижения, призывая сотрудников не только соблюдать нормы на работе, но и принять их во всех сферах жизни. Случай с Бо-родако не мог не заставить Степана осознать значение собст-венных производственных показателей для его общественного положения. Если бы его работа не была образцовой, его могли бы подвергнуть такой же проверке, что и Бородако, а она, не исключено, выявила бы происхождение Подлубного. Его новая жизнь проходила на тщательно контролируемой общественной сцене[249]. *** Начиная с 1932 года характер дневника Степана изменился: много места в нем стало уделяться личным надеж-дам, стремлениям и опасениям. Прежде, объяснял Подлубный в одной из ретроспективных записей, его дневник был «объек-тивен» и касался только «внутрипроизводственной жизни». Те-перь же Степан поставил перед собой задачу вести полноцен-ный дневник, «для общего развития». Это изменение отчасти произошло под влиянием литературного кружка, в который Сте-пан записался вскоре после поступления в типографию «Прав-ды». Упоминая о кружке, Подлубный призывал себя писать лучше, свободнее и литературнее, и это свидетельствовало о том, что в дневнике он стал оттачивать также и писательское мастерство. В годы первой пятилетки литературные кружки возникали массово. Как деятели Компартии, так и беспартийные писатели призывали к использованию литературы в кампании индустриализации, чтобы она служила целям мобилизации и преобразования. На предприятиях создавались кружки; в них опытные писатели прививали навыки литературного мастерства рабочим, которым предстояло сделаться летописцами как строительства социализма, так и собственного преображения в ходе индустриализации [250]. Мечтая стать писателем, Подлуб-ный видел свою задачу в создании личных «воспоминаний», ко-торые станут также летописью «30-х годов». Степан хотел, что-бы в этих воспоминаниях, которым он собирался придать фор-му романа, был отражен конкретный опыт сына кулака в совет-ской системе. У него даже имелось название для этого замыс-ла: «Жизнь отживающего класса, его перерождение и примене-ние к новым условиям». Подлубный упоминал и об образцах, которые помогут ему написать воспоминания, — произведениях Александра Герцена, Льва Толстого и Максима Горького, родо-начальников традиции автобиографии в русской литературе, вы-соко ценившихся в СССР писателей, «прогрессивных в общест-венном отношении». В воспоминаниях он хотел «вспомнить жизнь не только в узком смысле семейственности, но и вспом-нить политический ход дел, сравнить их с тем, что будет то-гда, с настоящим, а сейчас конечно для меня мечтательная будущность» [251]. Чем дольше Подлубный вел дневник, тем больше он ценил еще одно его достоинство: дневник стал «единственным другом» Степана. Только дневнику он мог дове-рить тайны своего прошлого, а также опасения и сомнения, со-провождавшие его попытку вписаться в новое общество. Он надеялся освободиться от своих переживаний, выплеснув их на бумагу. Дневник служил ему «помойной ямой», в которую Сте-пан «выплескивал помои, скопляющиеся в [его] душе». В дру-гом месте он описывал дневник как «зеркало души» или как средство показа «изнанки человека». Тайна Подлубного и ее фиксация в дневниковых записях препятствовали задуманному использованию дневника в качестве средства совершенствова-ния писательского мастерства. Другие члены кружка показывали свои дневники и читали их вслух. Подлубный же вел дневник тайно и даже скрывал его существование, прекрасно осознавая, что может случиться, если записи попадут в чужие руки [252]. Используемый с разными целями — как «помойная яма» для бесполезных мыслей, как средство развития сознания, как ин-струмент эмоциональной разрядки, как лучший друг, — дневник служил Подлубному и для решения более общей задачи. Он был лабораторией его личности. Стремление стать чище, осво-бодившись от «черных» мыслей, сочеталось с желанием напи-сать менее мрачные воспоминания. Оба замысла являлись свидетельствами того, что он хотел стать полноценным членом советского общества, и были связаны с его личной борьбой за нравственное самосовершенствование. В конечном счете в стремлении Степана, этого «классово чуждого элемента», дос-тичь политической интеграции, общественного признания и са-моуважения общественные и личные цели сливались воедино. Проблема кулацкого прошлого Двусмысленное общественное положение Подлубного было результатом неразрешенного про-тиворечия в отношении большевиков к потомкам кулаков и дру-гим классово чуждым элементам. На протяжении всего периода нэпа советское государство, пусть неохотно, но признавало су-ществование классового общества, в том числе пережитков «старых», «феодально-капиталистических» отношений. Однако политически кулаки, как и бывшие священники, полицейские и помещики, были лишены избирательных прав [253]. Когда ре-жим развернул кампанию индустриализации, было официально решено «ликвидировать кулачество как класс». Это оправдыва-лось тем, что в бесклассовом социалистическом обществе не будет места капиталистам-эксплуататорам. Начиная с зимы 1929/1930 года имущество крестьянских хозяйств, признанных «кулацкими», последовательно экспроприировалось, а несколько миллионов кулаков подверглись административной высылке. Крестьяне-кулаки были разделены на три категории в соответ-ствии со степенью опасности, которую они предположительно представляли для советской власти. Членов первой группы, «контрреволюционный кулацкий актив», сочли неисправимыми, закоренелыми врагами советской системы, и тысячи из них каз-нили. Кулаки второй и третьей категорий считались менее по-литически активными и, стало быть, менее опасными; их высы-лали в более или менее отдаленные места в зависимости от степени выраженности у них антисоветских настроений [254]. Советские законы начала 1930-х годов предполагали, что кула-ки последних двух категорий могут быть реабилитированы, если они честно проработают на благо советского государства по крайней мере пять лет. Таким образом, режим в принципе не возражал против включения кулаков и особенно их детей в общество, если они продемонстрируют, что избавились от своей классово чуждой сущности. Эти законы исходили из убеждения, что люди могут самостоятельно переделать себя, и отражали претензию большевистской идеологии на универсализм. Это объясняет, почему советские чиновники не были склонны опре-делять классовую сущность генеалогически и навсегда объяв-лять кулаками кулацких детей. Принадлежность к общественно-му классу определялась в первую очередь личной волей, неза-висимой от социального происхождения. Подлубный, как и мно-гие другие классово чуждые элементы, рассчитывал именно на такое «волюнтаристское» истолкование класса, когда шел на работу в типографию. Он надеялся, что, поработав в пролетар-ском окружении, «выварившись в рабочем котле», сможет от-бросить свою кулацкую сущность, очиститься и усвоить подлин-но пролетарскую идеологию[255]. Однако этой интегративной ориентации большевистской идеологии противостояло множество дискриминационных практик, направленных против классово чу-ждых элементов. До середины 1930-х годов они не могли по-лучать высшее образование и постоянно рисковали быть уво-ленными с работы. Такое отношение к ним было связано с по-дозрением, что классово чуждым элементам внутренне присуща враждебность к советской власти и что полностью переделать себя в лояльных граждан они не могут. Власть проводила не-истовые кампании по повышению бдительности и стремилась разоблачать классово чуждые элементы, которые, как счита-лось, затаились на предприятиях, в вузах и в органах государ-ственного управления [256]. Дневник Подлубного показывает, что на неоднозначные сигналы, подававшиеся государством, он реагировал не менее сложным образом. Он знал, что должен скрывать свое прошлое, а значит, прибегать к внешнему при-творству того или иного рода и что необходимость в этом осо-бенно остра в случаях усиления репрессивных мер режима. В то же самое время он с радостью отмечал любые свидетель-ства того, что классово чуждые элементы могут искупить свои грехи, если искренне работают на благо социалистического го-сударства. Однако, стремясь включиться в строящееся общест-во, он сталкивался с серьезной проблемой: утаивание им сво-его происхождения не могло не быть истолковано властями как разрушительное и контрреволюционное деяние [257]. Хуже того: сочетание стратегии утаивания и стратегии трансформации под-рывали веру Подлубного в собственную искренность. О дву-смысленном отношении Степана к своей новой идентичности говорит и название романа о классово чуждом элементе, кото-рый он собирался написать, — «Перерождение и применение к новым условиям». Если первое понятие указывало на подлин-ное внутреннее преображение, то второе предполагало приспо-собление к качественно изменившейся действительности и ста-вило вопрос об изначальной ценности стремления к преобразо-ванию. Находясь в Москве, Подлубный все время, за исключе-нием краткого затишья в середине 1930-х годов, жил в обста-новке «охоты на ведьм», направленной против скрытых классо-во чуждых элементов и контрреволюционеров. Как такая «большевистская бдительность» проявлялась в быту, можно су-дить по дневнику шахтера Владимира Молодцова. Отношение к нему другого рабочего — крестьянина по происхождению — побудило рьяного комсомольца Молодцова разоблачить того как кулака: «Зашел разговор с Суворовым о производстве, и он заявил: “Я приехал сюда подработать и экипироваться”. Вот она, крестьянская психология! Видит только свое и только в себя верит. Правда, не все крестьянство такое… Теперешние колхозы воспитают новых людей. У меня сейчас мелькнула мысль: не подкулачник ли он, Суворов, не для разложения ли рабочих он сюда послан? Все может быть». Через несколько дней Молодцов отметил, что не может подтвердить свои по-дозрения в отношении Суворова. Затем он обратил гнев против другого рабочего-крестьянина, получившего из села посылку с салом (безусловное свидетельство кулацкого происхождения). Этот товарищ угостил Молодцова салом, а потом попросил взамен немного табаку. Молодцов был разгневан: «Вся эта ис-тория мне ясно представила картину, как кулак подкупает кре-стьян… Только нас не подкупишь, мы теперь насквозь кулац-кую душу видим» [258]. Подлубный в своем дневнике затраги-вал ту же тему, но смотрел на нее с противоположной сторо-ны. Он на собственном примере описал опасения человека, подозревающего, что он окружен врагами, жаждущими разобла-чить его вновь обретенную идентичность как притворную. Когда комсомольская ячейка Подлубного организовала летний лагерь в колхозе в ближнем Подмосковье, он как секретарь ячейки предложил, чтобы все вставали перед рассветом, работали до 11 часов, а потом прерывались до предзакатного времени во избежание палящего солнца. Другие, желавшие попозже вста-вать утром, возражали, но в конце концов его позиция возоб-ладала. В дневнике Подлубный упрекнул себя за эту инициати-ву. Окружающие могли заподозрить, что он родом из села, и приступить к расследованию его происхождения. В следующие дни Степан решил работать небрежнее, чтобы не обнаружи-лось, что он опытный крестьянин [259]. Его дневник полон на-поминаний о том, что не следует уступать желанию доверять товарищам свои личные проблемы и заботы. Это «излишнее» и опасное побуждение, поскольку оно позволяет другим узнать о его противоречивой внутренней жизни. Еще более опасны встречи с людьми, которые были знакомы с Подлубным в прежней жизни. Однажды Степан и его мать столкнулись на улице с «Вовой и Иттой», своими бывшими соседями, сбежав-шими в Москву от голода, свирепствовавшего на Украине. Под-лубные помогли им найти кров в столице. Степан сообщал, что хотя он был счастлив увидеть людей с родины, но одновре-менно ощущал опасность подобных контактов: «Если в своей губе не удержишь слов вредных для тебя, то в чужой морде тем более не удержать. Придется годить, ладить на все лады. Связанность, связанность по рукам и ногам. Нехорошо, нехоро-шо, очень нехорошо». В то же самое время Подлубный жаждал знать, о чем говорят и думают окружающие, чтобы чувствовать потенциальную опасность и как можно быстрее реагировать на нее. Напоминая себе о том, что всегда надо быть «профес-сионально осторожным и наблюдательным», он погружался в ту же герменевтику подозрения, что и Молодцов, с тем отличием, что его целью была защита от большевистской бдительно-сти[260]. Еще одним способом избежать коварных ловушек но-вой общественной среды было подражание поведению людей, выглядевших сильными и популярными. Подлубный считал, что, добившись такого же «авторитета», он станет менее уязвимым. В первой части дневника ролевой моделью для Подлубного служил комсомольский секретарь: «Я точно копирую его поступ-ки и нравы». В последующие годы секретаря заменил директор ФЗУ, которого Степан называл «зеркалом, в которое [он] еже-дневно жадно заглядывает» [261]. Техники приспособления Подлубного оказались очень эффективными. Как в училище, так и на производстве он вскоре зарекомендовал себя образцовым учеником. Его успехи проявлялись в высоких оценках в ФЗУ, стремительной карьере в комсомоле и собственной удовлетво-ренности тем, что он приобрел авторитет среди товарищей. Осенью 1931 года, через несколько месяцев после поступления в типографию «Правды», его фото появилось в многотиражке, и это стало признанием достижений Степана как бригадира и ударника. Другие фото свидетельствуют о поразительных внеш-них переменах, происшедших с Подлубным после приезда в Москву. Крестьянский мальчишка, который в 1929 году на фото-графии, сделанной по окончании начальной школы, выглядит младше и меньше одноклассников, к зиме 1932 года превра-тился в модно одетого городского юношу. На фотографии 1932 года Подлубный запечатлен вместе с двумя другими рабочими типографии «Правды». Его товарищ слева (на фото — справа) обут в крестьянские валенки; у второго ученика помят воротни-чок. Подлубный, стоящий между ними, одет лучше всех и вы-глядит самоувереннее. У всех троих похожие кепки, надетые, чтобы сойти за современных молодых горожан. На сделанной в 1934 году фотографии Подлубного вместе с соучениками по «Краснознаменной 5-ой гр[уппе] школы “Правды”» Степан — единственный человек в костюме и галстуке. На пиджаках у не-го и у еще одного учащегося — значки; очевидно, это награды за спортивные достижения или за ударный труд. Степан Подлубный (в центре) и другие ученики-наборщики. 1932 г. Источник: семейный архив Марины Гавриловой, Москва Степан Подлубный (слева, в гал-стуке) с группой учеников средней школы «Правды». 1934 г. Источник: семейный архив Марины Гавриловой, Москва Но фо-тографии говорят далеко не все о жизни Подлубного. Из днев-ника становится ясно, что трудовые успехи почти не развеивали его тревог. Внешнее согласие с новой средой требовалось Степану, чтобы выжить, но такого согласия было недостаточно для облегчения его сомнительного положения классово чуждого элемента. Более фундаментальной задачей было измениться внутри, привести свои внутренние установки в соответствие с внешним обликом гражданина социалистического государства. Изменение собственного Я требовало чего-то большего, чем облачение в новую одежду. Подлубный сформулировал пробле-му своих внутренних установок в дневниковой записи, посвя-щенной его производственным показателям в типографии. Предположив, что для настоящего пролетария в социалистиче-ском государстве трудовая самореализация естественна, а по-тому не требует особых усилий, он спрашивал себя, почему работа вызывает у него такое напряжение: Не веселят мои ус-пехи в производственной работе. Мысль, которая не покидает меня никогда, которая высасывает из меня крови, как из бере-зы сок, это о моей психологии. Неужели я буду отличаться от других? От этого вопроса у меня волосы становятся дыбом, и тело прерывается мелкой дрожью. Я сейчас средний человек, не принадлежащий ни к одному, ни к другому, и который легко может скатиться в ту или иную сторону. Но уже больше есть шансов на положительное, с примесью отрицательного. Как эта примесь [отрицательного] мучает чертовски[262]. Проблемы Подлубного коренились в «психологии», в силе, выявленной Молодцовым у другого шахтера, которого он заподозрил в утаи-вании кулацкого происхождения. Слово «психология» означало неорганизованные психофизические силы, действующие внутри индивида; «психология» отличала одних индивидов от других еще до начала их сознательной самоорганизации. В случае Подлубного «психология» означала определяющее влияние его кулацкого происхождения, проникнутость сельской культурой. Этой «старой болячкой происхождения и воспоминания», на взгляд Степана, было обусловлено все плохое, отсталое, реак-ционное в нем[263]. Подлубный считал, что эта отрицательная сторона индивидуальности является внутренним врагом, угро-жающим завладеть им. Но в нем была и положительная сторо-на, представленная силами сознания, которые могли оказать формирующее и преобразующее воздействие на психологию. Укрепление сознательности было способом обретения пролетар-ской идентичности и, следовательно, превращения в нового че-ловека. Подлубный находился «посередине» между отвергнутой прежней и предполагаемой будущей идентичностями. Одним из путей развития сознания было чтение и усвоение основопола-гающих советских текстов: «Спрашивал у руководителя полит-кружком, что лучше начинать раньше читать, Маркса или Лени-на. Говорит, что попутно с одним надо читать другое. Очень многозначительно. Советует работать с карандашом. В Марксе, в его философии, столько, говорит, темного, труднопонимаемо-го, такие глубины, что читаешь третий раз, и все-таки открыва-ется многозначительность нового» [264]. Однако через несколь-ко недель, чувствуя бессмысленность предприятия, Подлубный удалил Маркса из своей программы. Упорнее он читал романы и посещал музеи и театры — в надежде, что это поможет ему правильно мыслить и действовать. Особенно разочаровало его прочтение трех томов «Жизни Клима Самгина» Максима Горько-го. Подлубный восхищался Горьким как ведущим советским пи-сателем и сторонником идеи о том, что классово чуждые эле-менты можно перевоспитать трудом. Но роман он счел «скуч-ным, монотонным, туманным» и выразил сожаление по поводу того, что на протяжении всей книги Самгин остается «неопре-деленной» личностью. Подлубный надеялся найти в советской культуре образцы решительных действий и ясных мыслей, а не только воспроизведение «неопределенной» и «бессистемной» жизни, которую продолжал вести он сам [265]. Внутреннее же-лание и внешняя необходимость приспосабливаться были не-разрывно переплетены в сознании Подлубного. Это единство внешнего принуждения и внутреннего желания хорошо отражено в ретроспективной записи о прежней жизни в селе, «когда в мою судьбу не вмешивались никакие ни внешние, ни внутрен-ние силы». Внешнее, принудительное влияние коллективизации, по словам Подлубного, пробудило в нем внутреннее стремление к самообновлению. В прошлом, прибавлял Подлубный, его «кругозор был очень и очень невелик». В последующие годы произошла «реконструкция жизни и обстановок»[266]. Но пере-ходя от прошлого к настоящему и будущему, Подлубный не проявлял такой уверенности в перспективах преобразования своей личности. В частности, он не знал наверняка, насколько «закоренелой» и насколько способной к изменениям была его психология. Даже программа овладения культурой, составленная им с целью самообновления, могла быть истолкована как при-знак чрезмерной одержимости культурой, характерной для клас-сово чуждых элементов. Эти сомнения и неверие в себя ярко проявились в конце 1933 года, когда Подлубный перевелся с производства в библиотеку типографии. Степан писал о том, что мечта его детства осуществилась: он оказался среди книг и работает в «культурной» среде, в окружении образованных коллег. Кроме того, этот переход приблизил его к реализации цели стать писателем. Но Подлубный беспокоился о последст-виях того, что он отвернулся от производства. На производстве он находился среди рабочих, и обретение пролетарского созна-ния там было почти гарантировано. Библиотека, напротив, была пристанищем классово чуждых элементов, стремившихся найти безопасную нишу в советском обществе. Подлубный тревожился как по поводу того, что государство станет особенно активно искать врагов именно в таких местах, как библиотека, так и по поводу того, что новое место работы предоставляло ему мень-ше возможностей для общественно полезного труда, а следо-вательно, и для перевоспитания: Все же, сколько волка ни корми, он в лес смотрит. Так и я. Сколько я ни стараюсь себя перевоспитывать, все же ухватки ненужного человека встреча-ются. Правда, они мелкие, для постороннего человека незамет-ные, но для меня наблюдающего за собой, все это заметно. Как я ни остерегаюсь, ни держу язык за зубами, но все же одна из ухваток, зашедшая по глубине, может меня погубить, может быть, даже навсегда [267]. По прошествии нескольких лет, наполненных учебой и переделкой своей личности, Под-лубный все же продолжал считать себя «волком в овечьей шкуре». Отчасти это было связано с масштабом и трудоемко-стью самой задачи трансформации укоренившейся психологии. Но еще важнее то, что Степан осуществлял проект преобразо-вания собственного Я в условиях репрессий советского госу-дарства, вынуждавших его утаивать — и тем самым сохранять — «волчью натуру», от которой он стремился избавиться. Субъектность и государство В начале своего дневника Подлуб-ный писал о том, как он усвоил важный урок, о котором нельзя прочесть в книгах и который может быть преподан лишь в ре-альной жизни. Дело происходило в типографии «Правды», где часто случались простои, связанные с тем, что неквалифициро-ванные или уставшие рабочие неправильно обращались с обо-рудованием. За этими остановками производства обычно сле-довали призывы разоблачить «вредителей», намеревающихся свергнуть советскую власть. Как руководитель неоднородной по составу бригады, Подлубный находился в опасном положении. Кроме того, ему постоянно досаждал старый технический инст-руктор, который, очевидно, не выносил энергичной и весьма за-метной деятельности Степана в комсомоле. Подлубный называл типографию «омутом, где каждый встречный и поперечный [ему] кажется врагом», жаждущим разоблачить его как классово чуж-дого вредителя. После того как Степана обвинили в порче ти-пографской машины и секретарь комсомольской организации вынес ему выговор, он решил, что открыл основное правило: «Я выработал новый подход… Надо всегда тянуть руку в ин-тересах государства, производства в частности, а не смотреть на настроения ребят и самому заражаться ими» [268]. Подлуб-ный ощущал государство как решающий фактор своей судьбы. Именно для государства он трудился — на производстве, в комсомоле, в училище, и на основе этого государство опреде-ляло его идентичность. Настойчивая работа «в интересах госу-дарства», был уверен Степан, не даст ему стать жертвой про-изводственных интриг и в конечном счете обеспечит включение в советскую систему. В своем дневнике Подлубный описывал государство как внешнюю и даже враждебную силу, к которой ему, маленькому и постоянно уязвимому человеку, надо при-спосабливаться. Но выражал он надежду и на то, что рано или поздно проблема его сомнительной классовой идентичности бу-дет решена, позволив ему солидаризоваться с целями совет-ского государства на основе искренних личных убеждений. Мо-лодой типографский ученик писал о перспективах солидариза-ции с государством в то время, когда власти гораздо активнее очищали советское общество от нежелательных элементов, чем принимали «классово чуждых» в свое лоно. Особенно ясно это стало Подлубному в связи с двумя событиями осени и зимы 1932—1933 годов. В октябре 1932 года на Степана вышли со-трудники тайной полиции (ГПУ) и предложили стать их осведо-мителем. По всей вероятности, ГПУ обратило внимание на Подлубного благодаря его достижениям как бригадира и комсо-мольского активиста. Удивительный парадокс: стремясь скрыть сомнительное прошлое, Подлубный преуспел как советский гра-жданин, и на основании этих успехов ГПУ поручило Комсо-мольцу (такая кличка была ему присвоена) разоблачать скры-тых классовых врагов вроде него самого. Как осведомитель Подлубный должен был периодически и в разных местах — в дворницкой или в помещении ГПУ — встречаться с резидентом. Ему пришлось подписать документ о согласии с условиями ра-боты и о том, что он будет держать свое поручение в тайне. В краткой дневниковой записи, сделанной через несколько дней после вербовки, он сожалел, что «завязался» с ГПУ (сам вы-бор слова — «завязался» — свидетельствовал об элементе личной инициативы и о реальности упущенной возможности от-казаться от сотрудничества) [269]. Согласие стать осведомите-лем соответствовало его философии постоянной защиты инте-ресов государства, при этом отказ от сотрудничества с ГПУ мог испортить впечатление о нем как о преданном советском граж-данине и вызвать еще более глубокие подозрения. Контакты с тайной полицией сделали его жизнь крайне напряженной. Необ-ходимость контролировать каждый жест и каждое слово усили-валась теперь тем, что ему пришлось иметь дело непосредст-венно с теми органами, которые профессионально занимались разоблачением скрытых врагов. В ноябре 1932 года Подлубный сделал в дневнике запись о том, как они с матерью сидели в своей подвальной комнате, а перед ними на столе лежала по-вестка [в ГПУ]: «Может быть, последний вечер сидели вместе, а там в разные стороны. Один за другого знать не будем (Ма-ма). Страшно. Жутко, а сказано шутя, со смехом. Эх, была, не была. Судьба играет человек[ом], говорит старая пословица. Второй час ночи, а спать и не думаем». К тому времени, когда на следующий день Степан должен был явиться по повестке, его мать, натянув пять юбок, собрала все свои пожитки. Если бы он не вернулся, она планировала отправиться к ссыльному мужу в Архангельск. Однако, как оказалось, Степана вызвали на одну из регулярных встреч в качестве осведомителя [270]. Отношения Подлубного с тайной полицией (в большей степени, чем какая-либо другая государственная организация, вопло-щавшей в себе революционный принцип очищения) постоянно напоминали ему о собственном «нечистом» происхождении. ГПУ подталкивало Степана к размышлениям о себе именно в тех категориях, которых он стремился избегать, а именно в катего-риях противопоставления личных мыслей и внешнего поведе-ния. В результате его расколотое сознание все более отдаля-лось от идеала цельной социалистической личности, думающей и действующей последовательно, в соответствии с внутренними убеждениями: «Ежедневная скрытность, секрет внутренности, не дают мне возможности стать человеком независимого характе-ра. Я не могу выступить открыто, резко с свободными мысля-ми. Приходится говорить только то, что говорят все... Невольно создается характер подхалима — потайной собаки. Мягкий, поддакивающий и трусливый. До чего это пошло, противно» [271]. Работа Подлубного на ГПУ не сводилась к утаиванию и приспособлению. Его отчеты о «настроениях» молодых рабочих типографии «Правды» развивались из наблюдений, которые он сделал еще до вербовки. В дневнике за 1932 год неоднократно упоминается один из членов его бригады, рабочий по фамилии Анисин. В мае Анисин вызвал скандал, случайно набрав контр-революционный лозунг. В комсомоле принялись расследовать его происхождение, а Подлубный, как бригадир, получил выго-вор. Несколько позже Анисин, который тоже посещал литера-турный кружок, прочел Подлубному отрывки из своего дневника. Истолковав эти фрагменты как прямое выражение характера Анисина, Подлубный пришел в ужас: «Какая у нас противопо-ложность в записях. Какой он эгоист. Удивительно. Он хочет быть человеком, который на все окружающее смотрит безраз-лично. Это же убийственно скучно. Он, правда, какой-то чело-век неопределенный, его, правда, не определишь, что он за фрукт, не узнаешь его мыслей». В ноябре ГПУ поручило Под-лубному наблюдать за Анисиным, который тем временем был исключен из комсомола. Отчет Подлубного недоступен, но в дневнике он охарактеризовал поведение Анисина как «сомни-тельное и лживое», безусловно опираясь на свою предшест-вующую оценку «неопределенного» сотрудника [272]. Подлубный отмечал в дневнике, что «контрреволюционные» настроения широко распространены среди молодых рабочих типографии. Он призывал ГПУ вмешаться и активно заняться «воспитательной работой». Подлубный воспринимал ГПУ как нравственный авто-ритет, призванный скорректировать сознание заблуждающихся людей и таким образом восстановить их пошатнувшееся ду-шевное здоровье. Подлубный поддерживал и то, что ГПУ уде-ляет внимание «социальной гигиене». Однажды он сообщил ре-зиденту, что в парке к нему подошел мужчина, желавший всту-пить с ним в половую связь. Подлубный назвал фамилию муж-чины, которую он специально выяснил. В ГПУ проявили интерес к этому случаю и заверили Подлубного, что подозреваемый будет вскоре «разоблачен». Отчеты Подлубного не ограничива-лись нравственным здоровьем советской молодежи. Среди его документов сохранился донос на мастера Захарова — инструк-тора, который травил Степана, когда тот был учеником. Под-лубный сообщал, что Захаров — закоренелый «реакционер», который говорит только о недостатках советской жизни, не упо-миная о достижениях. Кроме того, он упрекал Захарова в том, что мастер пытается «привить свои старые взгляды» ученикам, часть из которых попали под его влияние и стали проявлять «пассивные» и «отсталые настроения». В целом эти отчеты по-казывают, что политическая классификация советского общест-ва, которой руководствовалось ГПУ, и личные взгляды Подлуб-ного на себя и свое социальное окружение в значительной сте-пени пересекались и взаимодействовали. Донесения Подлубного в ГПУ с их отчетливым акцентом на нездоровых, негативных, пассивных, реакционных взглядах молодежи читаются как про-должение его дневниковой работы по самопреобразованию, по-средством которой Степан пытался избавиться от собственных «черных мыслей»[273]. Вскоре после того как Подлубный был завербован ГПУ, они с матерью столкнулись с еще одной серьезной проблемой. В конце декабря 1932 года правительст-венным постановлением для всех горожан в СССР были вве-дены паспорта. Сделав обязательной прописку, советская власть пыталась взять под контроль миграцию крестьян в горо-да. В связи с кризисом в сельском хозяйстве, вызванным кол-лективизацией, и первыми признаками голода на селе крестьяне стали в беспрецедентных количествах переезжать в города, что угрожало истощить ресурсы системы продовольственного снаб-жения. Но паспорта вводились и для того, чтобы очистить го-рода от «классово чуждых» элементов и привязать крестьян, не получавших паспортов, к создававшимся колхозам [274]. Прове-рочные комиссии, состоявшие из сотрудников ГПУ и Московско-го угрозыска, ходили из дома в дом, проверяя документы и изымая их у «лишенцев» и крестьян, сбежавших из колхозов. В одном лишь доме Подлубного милиция изъяла сорок продо-вольственных карточек и распорядилась, чтобы их владельцы немедленно покинули город. Подлубные уже на всякий случай собрали вещи, но им продовольственные карточки были остав-лены, вероятно из-за правдоподобия их поддельных документов и из-за того, что у обоих имелась работа в Москве. Однако, как и всем остальным, Степану с матерью пришлось ждать и гадать, получат ли они паспорта [275]. В дневнике Подлубный пытался определить цель кампании паспортизации. Проблема состояла в выяснении государственного интереса, чтобы подчи-ниться ему и таким образом спастись. В записи, сделанной сразу после того, как Степан впервые услышал о новых пас-портах, заметна растерянность: «Как жить?! Как быть?!! Где увидеть зеркало себя? Как вестиии себяаа... Как я выгляжу!!! Почему об этом нигде не прочитаешь!?» Позднее, после того как комиссия завершила проверку его дома и Подлубный ус-лышал, чтóговорят о паспортизации другие, он решил, что по-нял смысл кампании. Чистка была мерой социальной защиты, «сортировкой, людечистилкой новейшей конструкции. Пропускает сквозь свои решета им нужных, а в числе мусора остаются люди с богатым прошлым». Государство продолжало «отсев» и «отбрасывание» тех элементов общества, которые не были ему нужны для строительства социализма. Группами, подлежавшими чистке, были «лишенцы, спекулянты, пьяницы, воры» и вообще «люди с богатым прошлым», которых отличали изъяны психо-логии, не позволявшие им заниматься общественно полезным трудом. Этим людям Подлубный противопоставлял образцовых «честных граждан», серьезных и трудолюбивых, преданных ин-тересам государства. Он надеялся, что паспортизация приведет к заключению между государством и гражданами четкого обще-ственного договора, требующего от каждого индивида более напряженной работы, но взамен предоставляющего ему опреде-ленные преимущества — не только продовольственные карточки и зарплату, но и, что важнее, членство «в общей семье СССР» и, стало быть, ощущение неприкосновенности собствен-ного Я, санкционированной большевистской властью [276]. Но дневник свидетельствует и о том, сколь неустойчивой остава-лась подобная субъективность, определяемая полезным трудом, в условиях непрерывного поиска скрытых врагов. Молодая женщина, работавшая с Подлубным, пыталась совершить само-убийство, приняв крысиный яд, после того как была разоблаче-на как дочь лавочника и над нею нависла угроза выселения из Москвы. Цель паспортизации сформулировал партийный функ-ционер, выступавший в типографии: следовало «вычистить» 50% учеников. Подлубный предположил, что такая же доля жи-телей Москвы будет выселена из города [277]. Эти события за-ставили Степана изменить взгляд на себя. Уверенный, что не прошел бы через «людечистилку», он стал относиться к себе как к «мусору», который в процессе отсева будет отделен от «отборных семян». В той же записи он упоминал о том, что они с матерью поменяли «тактику применения». Это имело смысл, поскольку если Подлубный знал, что чужд новому строю, то единственной эффективной тактикой оставался обман властей. Его новая тактика состояла в «скрытном подхалимаже к руководству», а тактика его матери — в том, чтобы быть лучшей ученицей. И все же Степан боялся, что они обречены: «[Мы] пошли на провал. С расчетом 95 проигранных и только 5 выигрывает» [278]. Когда он чувствовал, что государство готово реабилитировать бывших «классово чуждых», Подлубный считал себя хорошим и преданным советским рабочим. Но как только с включением «классово чуждых элементов» в советское обще-ство, как представлялось Степану, было покончено, он опреде-лил себя как несоветский элемент, порченное зерно, могущее оказаться в социалистической почве лишь обманом или случай-но. В апреле 1933 года Подлубный и его мать получили новые паспорта. Казалось, это укрепит их идентичность хороших рабо-чих, добившихся одобрения государства. В восторженной запи-си, сделанной несколькими неделями позднее, Подлубный уже не подчеркивал необходимости лицемерить перед советской системой или приспосабливаться к ней, потому что сам стал ее неотъемлемой частью. Его личные интересы и интересы госу-дарства слились воедино: В последнее время на общественную работу я стал смотреть не как на карьеризм, а как на систему, как на составную часть моего тела, моего существования, как на хлеб, который необходим для того, чтобы существовать, не как в борьбе за существование, а как на систему по желанию. И с каждым днем эта постоянность, система, нужная для орга-низма, укрепляется, утверждается. Стал заметно перевоспиты-ваться из карьеризма к системе нужной, как пище, которой уделяю часы, без напряжения. Это хорошо. Этому я рад [279]. Однако через некоторое время у Степана вновь возникла уже знакомая неуверенность. Атмосфера бдительности — на рабо-те, в комсомоле и в ГПУ — не стала менее напряженной и в любой момент могла уничтожить всю структуру, выстроенную Подлубным. Неразрешенность вопроса об идентичности ярко проявилась на обложке его нового дневника за 1934 год. На этой обложке, выполненной в стиле конструктивизма, был изо-бражен большой красный вопросительный знак и было написа-но: «Опять мучительно повисаешь как удав» [280]. В стихотво-рении, сочиненном Подлубным приблизительно в это же время, представлена кошмарная картина его публичного разоблачения. Больше всего Степан боялся остракизма, одинокого существо-вания за пределами мира, который он понимал в категориях коллектива и общественной полезности: Бюро сегодня. И обо мне вопрос стоять там будет. И страх берет, Быть может, я вернусь оттуда Уже не Подлубным? Приятным парнем И для всех авторитетом, а Выйду известным, Для всех страшным, Никому ненужным, Одиноким на весь свет [281]. Рано или поздно, как было известно Подлубному, вся эта «игра» должна была закончиться выявлением его происхождения. И самое позднее, когда это должно было произойти, — при призыве в армию после завершения учебы. Обязательная проверка проис-хождения не могла не обнаружить обмана, на котором была основана его жизнь. Событие, которого он боялся, случилось в октябре 1934 года. Степан, как обычно, встречался с резиден-том ГПУ в присутствии его начальника. «Неожиданно для дан-ного момента, мне задают эти ужасные вопросы. Не знаю по-чему, но я сильно не растерялся. Покраснел, ничего не отве-чая, внимательно прислушиваясь. Много вопросов не задавали, больше укоряли, как я понял, зачем скрыл от них. <���…> Весь разговор длился не больше 10 м... Поговорили очень свободно и хладнокровно» [282]. Одной из причин того, почему Подлуб-ный не утратил хладнокровия, была публикация несколькими днями ранее постановления о восстановлении в правах кулаков и других классово чуждых элементов, которые могли доказать, что в течение пяти лет они искренне трудились на благо со-ветского государства. В свете этого постановления Подлубный посчитал, что последствия его разоблачения будут не слишком серьезными. В крайнем случае, как он ожидал, государство четко укажет ему, как себя вести. Он приветствовал разобла-чение как «исторический момент» и «конец “нелегальной” жиз-ни». Но сотрудники НКВД (ГПУ было переименовано в НКВД летом 1934 года) сказали Степану лишь то, что его не нака-жут, пока он будет добросовестно работать на органы[283]. Титульный лист днев-ника Степана Подлубного за 1934 г. Источник: семейный архив Марины Гавриловой, Москва Весной 1935 года один из коллег Подлубного был разоблачен как кулацкий сын. На удивление, с ним ничего не случилось. С точки зрения Подлубного, это было свидетельством изменения политики государства в отношении «классово чуждых» элементов. Как ему представлялось, реаль-ные трудовые показатели стали значить теперь больше, чем прошлое. Степан опять поверил, что настал «исторический мо-мент»: «Может, отсюда начнется складываться мое новое ми-ровоззрение. Мысль о том, что меня сделали таким же граж-данином общей семьи СССР, как и все, обязывает меня и от-носиться к тем, кто это сделал, с любовью. Я уже нахожусь не у врага, которого я опасаюсь каждую минуту, каждое мгнове-ние, где бы я ни был, я не опасаюсь окружающего меня. Я таков же, как и все, и поэтому должен быть заинтересован в разного рода делах так же, как заинтересован хозяин для сво-его хозяйства, а не как наймит для своего хозяина» [284]. Вновь и вновь Подлубный выражал надежду на то, что он в корне изменится, как только добьется «легального» положения в Советском Союзе. Основной источник проблем он видел именно в «нелегальном» положении. Оно заставляло его счи-тать свое окружение враждебным. Он мог приспособиться к формам его жизни, но не мог органически влиться в него. Пре-одолев порог легализации, Подлубный надеялся обнаружить в себе новое чувство непринудительной и полной преданности государству, любви к нему. Одновременно он возвысился бы над своей укоренившейся психологией, стал членом советской семьи и приобрел цельное мировоззрение, как и надлежит со-циалистической личности. Осенью 1935 года Подлубный был принят в московский 2-й Медицинский институт. На протяжении многих лет он мечтал стать студентом, но происхождение ме-шало ему поступить. Биография каждого абитуриента тщательно проверялась, и Подлубный опасался, что власти выявят его ку-лацкое прошлое. Однако имея рекомендации комсомола и типо-графии «Правды», Степан поступил в институт. Внешне он те-перь полностью соответствовал идеалу нового социалистическо-го человека. Перспектива стать врачом представлялась ему вполне реальной[285]. Формирование общественной среды Же-лание Подлубного изменить себя в значительной мере опреде-ляло то, какие связи он устанавливал, а какие разрывал. Стремление к новой форме жизни, которая бы соответствовала измененной «психологии», которую он надеялся в себе вырабо-тать, влияло на его отношения с друзьями и коллегами в Мо-скве, а также с прежними знакомыми с Украины; оно драмати-ческим образом вмешивалось в личную и семейную жизнь Сте-пана. В первую очередь это стремление изменило его отноше-ния с отцом — Филиппом Евдокимовичем. В детских воспоми-наниях, описанных в различных местах дневника Подлубного, отец предстает жестоким человеком, который постоянно нака-зывал своего единственного сына. Момент освобождения насту-пил, когда он расстался с «тираном» после того, как отца при-говорили к административной высылке во время раскулачива-ния. Этот момент был поворотным пунктом в жизни Степана: только после него он начал приобретать сознание и «расти». Безусловно, это была ретроспективная оценка, сделанная через три года после ареста отца [286]. Думал ли таким же образом Подлубный об отце в момент ареста, неизвестно. То, что Сте-пан и его мать решили воссоединиться с Филиппом Евдокимо-вичем на месте высылки, свидетельствует скорее о противопо-ложном. Но самоопределение Подлубного как горожанина в ста-линской России требовало именно такого резкого отрицания прошлого, воплощенного в фигуре отца. По окончании трехлет-ней высылки в апреле 1933 года Филипп Евдокимович приехал в Москву и воссоединился с семьей. Он устроился работать грузчиком и получил временную прописку. Его ненадежное по-ложение в Москве было легальным, но тот факт, что он жил с женой и сыном, угрожало разоблачением их социального проис-хождения. Степан упрекал отца в том, что он безрассудно под-вергает опасности семью. Но еще больше Подлубного раздра-жало то, что отец не изменился. Несмотря на возможность пе-ределать себя в период высылки, он остался «старым», «от-сталым» и «ненужным». Степан называл отца «ненужным ста-риком» не из-за его биологического возраста (тому было 45 лет), а из-за того, что Филипп Евдокимович даже не пытался стать общественно полезным советским гражданином. На про-тяжении всего дневника Подлубный подчеркивал свою интел-лектуальную и эмоциональную отчужденность от отца. Называя его «отцом по созданию и чужим по воспитанию» или даже просто «бывшим отцом», он противопоставлял кровную связь отношениям, основанным на сознательности. Сознательные от-ношения вытесняли узы родства и, таким образом, оправдыва-ли претензии Степана на принадлежность к новому строю, не-смотря на кровную связь с прежней жизнью [287]. Описание Подлубным отношений с отцом представляло собой нечто большее, чем простое отражение борьбы юноши за свою иден-тичность; использовавшиеся им понятия и акценты можно по-ставить в более широкий культурно-исторический контекст. Сте-пан интерпретировал свою противоположность отцу при помощи важнейших для битвы за индустриализацию категорий, противо-поставляя «старые» элементы общества «новым», «отсталые» — «передовым», мрак — свету. Все его упреки отцу были свя-заны с главными революционными требованиями роста, внут-реннего изменения и служения обществу. Отец не только не «работал над собой», не укреплял свой характер, но и не стремился быть полезным обществу. Более того, в прошлом он препятствовал «росту» сына, забирая его из школы пасти коз. Но хотя Степан осуждал отца на революционном языке боль-шевизма, он относился к нему не так, как надлежало идейному большевику. Партия призывала молодых людей, особенно тех, в происхождении которых имелись изъяны, отмежевываться от отцов и разоблачать их как классовых врагов. Местная и цен-тральная печать была полна ритуальных заявлений сыновей и дочерей «классово чуждых» элементов, осуждавших родителей и указывавших, что они порвали всякие связи с ними. Среди этих сыновей был и знаменитый Павлик Морозов, который, со-гласно официальной версии, донес на своего отца-кулака вла-стям, а потом был застрелен дядей. Фигура Павлика была ок-ружена ореолом жертвы и стала образцом для подражания со-ветской молодежи[288]. Степан Подлубный не доходил �Читать дальше