Йохен Хелльбек - Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи

ГЛАВА 7 ЧЕРНИЛЬНИЦА СТАЛИНА. АЛЕКСАНДР АФИНОГЕ-НОВ

В ключевой сцене популярной пьесы Александра Афиноге-нова «Страх», премьера которой состоялась в 1931 году, бур-жуазный профессор-рефлексолог Бобров спорит с молодой уче-ной-коммунисткой Еленой о том, кто может претендовать на за-конное право изменять человечество и определять ход истории — буржуазные ученые или политики-коммунисты. Только ученые мыслят «в перспективе веков», утверждает Бобров; они обла-дают культурным авторитетом и, в отличие от политиков, не обременены ежедневным решением насущных вопросов: Боб-ров: Даже самая успешная политика вынуждает тратить время, как и деньги, по мелочам… Вы знаете, что совхоз «Гигант» первым завершил сев… Но забыли, кто написал «Фауста». Елена: Я не смотрела эту оперу. Бобров: Осмелюсь Вам сооб-щить, что «Фауста» надо читать, а не слушать. Вы не знаете различий между севрским фарфором и саксонской чашкой. Елена: Я пью чай из стакана. Бобров: История подняла нас над стаей обезьян, чтобы отобрать наиболее культурных осо-бей, а Вы толчете это многообразие в ступе коллективной по-литики. Елена: Мы творим историю. Попробуйте хотя бы раз включиться в реальную жизнь, и Вы поймете, что мы не про-сто разрушаем многообразие [418]. «Страх» превратил Афино-генова из подающего надежды молодого писателя в ведущего советского драматурга. Премьеры спектакля по этой пьесе прошли в Москве и Ленинграде с аншлагом. В течение полуто-ра лет в одном лишь Ленинградском театре драмы спектакль игрался триста раз; к середине 1930-х годов «Страх» стал од-ной из основ театрального репертуара по всему СССР [419]. В «Страхе» показан трудный путь несоветской интеллигенции к признанию и поддержке советской власти. Профессора в этой пьесе начинают понимать, что в прошлом буржуазные предрас-судки искажали суть их исследований, приводя к убеждению в том, что все человеческое поведение определяется базовыми физиологическими стимулами и что основным стимулом в со-ветских условиях является страх (политических уклонов и чис-ток, арестов и высылок). Этот страх, утверждали они, парали-зует советских граждан точно так же, как кроликов в их лабо-ратории парализует вид удава, после чего животные покорно ждут смерти в тисках змеи. По ходу пьесы профессоров оше-ломляют энтузиазм и энергия таких молодых коммунистов, как Елена, — не слишком образованных и отличающихся пылкой преданностью социализму. В конечном счете они осознают, что советская власть, создавшая таких исключительных людей, дей-ствительно мыслит «в перспективе веков», и с готовностью включаются в коллективное строительство. Счастливый синтез буржуазной науки и коммунистической политики скрепляется рассказом Елены (ставшей тем временем директором институ-та) Боброву о том, что во время краткой деловой командировки она прочла «Фауста» Гете. Эта неутомимая, все схватывающая на лету молодая пролетарка легко усваивает прогрессивные элементы буржуазного прошлого, но отрицает то, что не счита-ет общественно полезным. Елена устраивает в своей комму-нальной квартире символическую генеральную уборку и просит Боброва вынести имущество дамы- аристократки, отказываю-щейся отречься от своего отсталого образа жизни. Пьеса дает понять, что коммунистическое государство сокрушает отнюдь не всякую личность, как того боялся Бобров. Оно приглашает в свою коллективную паству любого, кто проявляет искреннее же-лание включиться в строительство. Более того, оно воспитыва-ет юное поколение бесстрашных оптимистов, которые станут истинными хозяевами социализма. Страх ощущают только те, кто противопоставляет себя истории, кто препятствует строи-тельству: вместе со своим бесполезным имуществом они будут выметены во время генеральной уборки и уничтожены, как ни-кому не нужный севрский фарфор [420]. Во время написания пьесы Афиногенов не предвидел, что в 1937 году сам станет жертвой репрессий, подобных описанным в «Страхе». По мере развертывания сталинской «большой чистки», затронувшей на-ряду с тысячами других людей и самого драматурга, он стал фиксировать свой опыт не в пьесах, а в личном дневнике, превратившемся в своего рода интимный театр, в котором Афиногенов ставил драму собственной жизни. Афиногенов, жизнь которого в 1930-е годы хорошо отражена в пьесах, пуб-личных выступлениях и письмах, рассматривал угрожавшую ему чистку как время исторических возможностей. В этот момент ветер истории подул ему прямо в лицо, и его собственная драма вышла на всемирно-исторический уровень. Он считал 1937 год поворотным пунктом и в личном развитии, и в разви-тии советской системы. С его точки зрения, политика очищения, к проведению которой приступил Сталин, свидетельствовала о том, что необходимо приступить к аналогичной кампании само-очищения. В некоторой степени частое размывание границ ме-жду жизнью и текстом у Афиногенова было следствием того, что профессиональный драматург не мог не осмысливать свою жизнь в категориях драмы. Но на более фундаментальном уровне оно выражало попытки советского коммуниста сопрячь «субъективное» Я с «объективной» реальностью. В данном слу-чае драматургический талант Афиногенова лишь придавал ли-тературную форму стремлению, которое он разделял с другими коммунистами своего времени. Организованный в соответствии с литературно-историческим сценарием рассказ Афиногенова о себе напоминает повествование Леонида Потемкина, но сцена-рий драматурга значительно превосходил сценарий студента-геолога в смысле интенсивности и уровня символического пове-дения. Оба они считали себя «инженерами человеческих душ», несущими большую историческую ответственность, но агитатор Потемкин работал в аудиториях, насчитывавших в лучшем слу-чае несколько сот студентов, а пьесы Афиногенова доходили до миллионов зрителей. Опиравшийся на традицию, восходив-шую к литературным критикам XIX века Белинскому и Черны-шевскому, Афиногенов знал, что его статус идеолога, пропаган-дирующего новые исторические формы жизни для массовой ау-дитории, будет обоснован и эффективен, только если он сам станет образцом продвижения к новой жизни. Однако в отличие от своих дореволюционных предшественников, которые могли свободно фантазировать об идеальном будущем и людях, ко-торые будут в нем жить, Афиногенов работал в условиях огра-ничений, налагавшихся коммунистическим государством, вождь которого считал себя вправе определять конкретные стадии, которые проходит в своем развитии советский строй. На дра-матурге- коммунисте Афиногенове лежала ответственность рас-крыть историческую работу, ведущую к идеальному будущему, но роль законодателя истории, на которую в прошлом претен-довали русские писатели, принадлежала теперь Сталину. Пока-зывая, насколько интеллектуально и эстетически трудной была задача истолкования истории под бдительным оком Сталина, дневник Афиногенова демонстрирует и то, что положение «ста-линского писателя» предоставляло возможности самореализа-ции, недоступные обычным советским гражданам [421]. Инже-нер человеческих душ Александр Афиногенов родился в 1904 году в небольшом городке в Рязанской губернии. Его отец, же-лезнодорожный служащий, ушел из семьи вскоре после рожде-ния мальчика и переехал в Сибирь, где занялся писательским трудом. Александра воспитывала мать, совмещавшая работу сельской учительницы с редактированием местной газеты. По-сле революции 13- летнего Сашу избрали секретарем Уральско-го коммунистического союза учащихся. Три года спустя он вступил в Коммунистическую партию, после чего работал на шести различных советских должностях, в том числе военным цензором и редактором газеты. В автобиографии он вспоминал: «Я пошел в школу… и пугал учителей своим властным видом и револьвером на поясе» [422]. В 1927 году Афиногенов пере-ехал в Москву и вступил в Российскую ассоциацию пролетар-ских писателей (РАПП), самую громогласную и воинственную литературную организацию того времени, а в 1929 году был избран членом ее правления. Его ранние пьесы, «Чудак» (1929) и «Страх», были написаны по рецептам эстетики «про-летарского реализма», отстаивавшейся РАПП и предполагавшей отражение противоречий советского общества без попыток при-украшивания действительности [423]. Верный этому требованию, Афиногенов не останавливался перед изображением личных ошибок и управленческих просчетов коммунистов. Его пьесы пользовались широкой популярностью и удостаивались похвал коммунистических руководителей. Иосиф Сталин, посмотрев вместе с другими членами Политбюро «Чудака», будто бы «предписал» всему составу ЦК сходить на этот «замечатель-ный» и «нужный» спектакль [424]. В начале 1930-х годов Афи-ногенов вступил в переписку со Сталиным, которого считал для себя главным литературным авторитетом и которому впослед-ствии направлял для критики наброски своих пьес. Допремьер-ная читка одной из пьес Афиногенова, посвященной жизни красного командира, была устроена на квартире наркома обо-роны Климента Ворошилова. Еще одним наставником Афиноге-нова был Максим Горький. Весной 1932 года Афиногенов три недели гостил у Горького в Италии. Вхождение Афиногенова в советский литературный истеблишмент совпало по времени с попытками коммунистического руководства и Горького превра-тить литературу в основное средство распространения «совет-ской» культуры, достойной начала социалистической эпохи. Партийное постановление, вышедшее в апреле 1932 года, лик-видировало все существовавшие литературные организации, включая РАПП, и призывало к формированию единого Союза советских писателей. С этого момента вся советская литература должна была создаваться в едином стиле социалистического реализма, указывая путь к новому обществу и помогая в про-движении к нему. Ключом к освоению эстетики социалистиче-ского реализма было правильное постижение художником на-правления исторического развития. Только те художники, кото-рые наилучшим образом понимали этот процесс, могли считать-ся по-настоящему коммунистическими. Андрей Жданов, отве-чавший в ЦК за литературу, так сформулировал задание, сто-явшее перед писателями: «Советская литература должна быть способна… увидеть наше завтра. Речь не идет об утопии, по-тому что наше завтра подготавливается сегодняшней планомер-ной и сознательной работой… Писатель должен не следовать за событиями, а быть в первых рядах и указывать путь разви-тия» [425]. Сталин лично указал советским писателям предмет их деятельности. В октябре 1932 года он собрал группу писа-телей, в числе которых был и Афиногенов, в московском особ-няке Максима Горького, только что вернувшегося из Италии. Сталин призвал советских писателей включиться в кампанию индустриализации и стать «инженерами человеческих душ». В то время, когда индустриализация с ошеломительной скоростью изменяет общественное существование миллионов людей, писа-тели должны помочь этим людям организовать свой внутренний мир. Каждый советский читатель или театральный зритель дол-жен «формировать» себя в соответствии с тем эмоционально-интеллектуальным образом социалистического героя, который создается советским писателем. Сталин обратился к собрав-шимся писателям, в частности, с такими словами: «Что вы должны писать? Стихи — прекрасно. Романы еще лучше... Но пьесы нам сейчас нужнее всего. Пьеса доходчивей. Наш рабо-чий занят. Он восемь часов на заводе. Дома у него семья, де-ти. Где ему сесть за толстый роман? Пьесы сейчас — тот вид искусства, который нам нужнее всего. Пьесу рабочий легко просмотрит. Через пьесы легко сделать наши идеи народными, пустить их в народ… Не случайно класс буржуазии вначале породил некоторых величайших гениев драмы: Шекспира, Мольера… Мы должны создать собственные пьесы» [426]. На-значенный после этой встречи членом комиссии по подготовке учредительного съезда Союза советских писателей, Афиногенов буквально следовал требованиям Сталина. В публичных высту-плениях 1933—1936 годов он призывал к изображению богатого психологического мира нового человека (так Афиногенов опре-делял понятие «душа») [427]. Однако этот подход оказался спорным. Два других драматурга, Всеволод Вишневский и Нико-лай Погодин, критиковали Афиногенова за его внимание к внут-ренней жизни персонажей, которое, с их точки зрения, попахи-вало «реакционным» традиционализмом. Они, со своей стороны, защищали монументальный стиль, насыщенный драматическим действием, и стремились вывести на передний план героиче-ские массы, а не отдельные личности. В сущности, спорившие были не согласны между собой в отношении того, что лучше служит советским читателям и зрителям: литература, освещаю-щая психологические конфликты в новом человеке и показы-вающая пути их разрешения, или эпические сценарии, мобили-зующие читателей и зрителей за счет показа идеального буду-щего[428]. Все участники дискуссии утверждали, что «правиль-но» выполняют требование партии создать искусство, достойное эпохи строительства социализма. В подтверждение своих пози-ций они ссылались на прямые предписания и косвенные сигна-лы Сталина, Жданова и других руководителей. Но эти обраще-ния к авторитетам лишь скрывали отсутствие четких основопо-лагающих указаний о том, в чем состоит «метод» социалисти-ческого реализма: какого рода сюжетные структуры он преду-сматривает, каков должен быть удельный вес несовершенного настоящего и идеального будущего и в какой мере при описа-нии борьбы за это будущее можно допустить конфликтность и неоднозначность. Определять ключевые принципы новой эстети-ки и воплощать их на практике должны были сами участники дебатов. Это было предприятием, чреватым непредсказуемыми последствиями и немалым риском [429]. Сомнительность психо-логического подхода Афиногенова ярко проявилась в воспри-ятии его пьесы «Ложь», впервые поставленной осенью 1933 го-да. Написанная в ключевой момент перехода от «пролетарско-го» реализма к «социалистическому», от описания недостатков настоящего к представлению идеального будущего, эта пьеса отличалась скорее критичностью, чем оптимизмом. Как и пре-дыдущие работы Афиногенова, «Ложь» характеризовалась не-определенностью в изображении неустойчивого мировоззрения молодой коммунистки Нины. Другой член партии, участвующий (о чем Нина не подозревает) в контрреволюционном заговоре, убеждает девушку, что Советский Союз — это страна лжи и обмана. В конце пьесы другой персонаж, опытный коммунист, освобождает запутавшуюся героиню от ее опасной политиче-ской связи. И Горький, и Сталин, которым Афиногенов послал экземпляры пьесы, подвергли ее резкой критике за искаженное представление о Коммунистической партии. Как заметил Горь-кий, большинство коммунистов в пьесе изображено плоско и серо, тогда как образы их врагов весьма жизненны. Не будучи коммунистом, Горький тем не менее поучает Афиногенова, как следует «правильно» изображать большевика: «Большевик ин-тересен не со стороны его недостатков, а со стороны его дос-тоинств. Его недостатки коренятся в прошлом, которое он не-утомимо разрушает, достоинства — в настоящем, в работе строительства будущего… Нам надобно выучиться смотреть на прошлое и настоящее с высоты целей будущего» [430]. Драматург у рабочего стола. В середине кадра явно не случай-но поставленный номер журнала «СССР на стройке». Источник: Российский государственный архив литературы и искусства Вер-ховный критик Афиногенова, Сталин, отреагировал на пьесу еще более жестко. Почему, требовательно вопрошал он, в пьесе нет идейно выдержанных коммунистов, «честных, бескорыстных и беззаветно преданных делу рабочих (откройте глаза и увиди-те, что в партии есть у нас такие рабочие)»? На полях рядом со словами Нины о том, что социализм строится, но ценой та-кого безразличия, что, когда трамвай наезжает на женщину, ожидающие на остановке жалуются в основном на задержку движения, Сталин саркастически пометил «ха-ха-ха». Он пере-черкнул целый кусок в конце пьесы, в котором Нина признает-ся, что она и другие молодые коммунисты утратили веру в ре-волюцию: «Не знаем мы, что будет завтра генеральной линией — сегодня линия, завтра уклон. И в газетах всей правды не пишут. А я устала так жить». «К чему эта унылая и нудная тарабарщина?» — прокомментировал Сталин. В сопроводитель-ной записке он одобрил сам замысел афиногеновской пьесы, но посоветовал внести в нее серьезные исправления. Драматург переделал «Ложь», премьера которой в исправленном виде со-стоялась в Харькове и была принята очень хорошо. Поставить пьесу пожелали еще 300 советских театров, в том числе не-сколько ведущих московских коллективов. Но за несколько дней до намеченной премьеры в Москве Сталин вновь выразил не-довольство. Афиногенов немедленно разослал по театрам теле-граммы, распорядившись снять «Ложь» с репертуара [431]. С точки зрения критиков, Афиногенов не смог соответствовать требованиям социалистического реализма. Вместо того чтобы продемонстрировать твердую и развитую волю коммунистов, ле-жавшую в основе уверенности советских руководителей в том, что светлое будущее будет достигнуто, его пьеса сеяла неуве-ренность и сомнение. С учетом искаженных портретов персона-жей- коммунистов Горький и Сталин даже задавались вопросом, а настоящий ли большевик сам Афиногенов. Тот же упрек, что, несмотря на членство драматурга в коммунистической партии, его пьесы показывают советскую действительность «как-то сбо-ку», в «кривом зеркале», повторялся в официальных рецензиях на протяжении нескольких последующих лет [432]. Отзвуки кри-тики «Лжи» Горьким и Сталиным слышны в личной оценке пье-сы другом Афиногенова, актером Борисом Игрицким. Комменти-руя в своем дневнике неуспех пьесы, Игрицкий приписывал его недостаточно широкому жизненному опыту Афиногенова. «Алек-сандр, не прошедший школы гражданской войны, не участво-вавший в хозяйственном строительстве, не окунувшийся глубоко ни в рабочий быт, ни в жизнь деревни, никогда органически не был заражен страстями нашей партии, не увлекался ее бурями и натисками, не вовлекался в них». Игрицкий тоже сомневался в искренности большевизма Афиногенова, предполагая, что просчеты его произведения выражают недостаточно высокий уровень политической сознательности автора. Расширяя тему, Игрицкий обвинял Афиногенова в жизни, недостойной коммуни-ста. Посещение новой московской квартиры Афиногенова, кото-рая, как отметил в дневнике Игрицкий, стоила 20 тысяч рублей, дополнительно убедило его, что драматург имеет отдаленное отношение как к лишениям, так и к радостям советского кол-лектива: «Большая отдельная квартира их 4-х комнат, много мебели, люстр, вещей. Дорогих, новых… Как все комфорта-бельно, уютно и пусто. Кустарь-одиночка, отколотый кусок». Иг-рицкий приписывал художественные недостатки творчества Афиногенова его нравственным дефектам. С точки зрения дру-га, Афиногенов был слабо связан с советской действительно-стью[433]. Афиногенов и в самом деле был обеспеченным че-ловеком, и не только по советским стандартам. Его ежемесяч-ный доход составлял 14 тысяч рублей, тогда как советские ра-бочие получали в среднем не более нескольких сотен рублей в месяц. Он пользовался услугами спецраспределителей, предна-значенных для советской элиты, и мог ездить за рубеж. Из продолжительной поездки по Европе весной и летом 1932 года он вернулся в Россию на новом «форде». Вместе со своими друзьями из театрального мира он отдыхал на совнаркомовских дачах в Крыму и на Черноморском побережье Кавказа. В дневнике театрального режиссера Николая Петрова описано, как на отдыхе он играл с Афиногеновым и другими отдыхаю-щими в покер. Во время этих игр в «дикий азиатский покер» (что это за вариант игры, выяснить не удалось) из рук в руки переходили сотни рублей. К тому же Афиногенов женился на американской балерине-коммунистке, с которой встретился в Москве в конце 1920-х годов. Благодаря жене, Дженни, Афино-генова регулярно приглашали на приемы, устраивавшиеся аме-риканским послом в Москве. По свидетельству еще одного его друга, Бориса Пастернака, «Афиногенова окружала половина художественной Москвы»[434]. Драматург одним из первых по-селился в поселке Переделкино, расположенном в 25 километ-рах от центра столицы. Поселок состоял из дорогостоящих дач, построенных государством в целях создания для признанных режимом писателей как можно более хороших условий для ра-боты. Именно в Переделкине в 1937 году и разыгралась жиз-ненная драма Афиногенова [435]. Александр и Дженни Афиногеновы на Черном море. 1933 г. Источник: Российский го-сударственный архив литературы и искусства Гимнастика души Из дневника Афиногенова становится ясно, что он, как и его друг Игрицкий, связывал неудачу «Лжи» с несовершенством своей личности. Афиногенов начал вести дневник в 1926 году и продолжал это делать до конца жизни. За исключением перио-да с 1936 по 1938 год, дневник сохранился только в отрывках: речь идет о преимущественно недатированных неупорядоченных листках бумаги. Изначально последовательный дневник был превращен в разрозненный набор записей самим Афиногено-вым: при написании пьес он неоднократно проходился по стра-ницам дневника ножницами, вырезая отдельные фрагменты и тематически группируя их. Эта привычка позволяет понять ос-новную функцию дневника — служить записной книжкой, по-ставляющей материал для литературной работы. Большинство записей посвящено повседневным наблюдениям Афиногенова: разговорам дома и с коллегами, уличным сценкам, размышле-ниям о природе, человеческой психологии и политике [436]. В этой записной книжке обращает на себя внимание нацелен-ность на самоанализ. Самонаблюдение Афиногенова было свя-зано с его призванием писателя- коммуниста. Он пытался соот-ветствовать нравственным требованиям, восходившим к Нико-лаю Чернышевскому, по мнению которого писатель должен лично воплощать пропагандируемые им революционные нормы. Для Афиногенова это означало, что для того, чтобы быть дос-тойным инженером человеческих душ, он должен прежде всего реализовать инженерный подход к своей собственной душе. Изображение внутренней жизни нового человека может быть успешно лишь как проекция вовне собственного сознания писа-теля, его личных чувств. Писатель должен «вложить в свои произведения собственную душу», отмечал Афиногенов в днев-нике. Надо «писать о себе, на тему своего Я» [437]. Социали-стический реализм требовал, чтобы писатель прояснил отноше-ние объекта своего анализа к историческому развитию. В слу-чае Афиногенова объектом такого анализа была его собствен-ная душа. Ведение дневника должно было помочь ему в само-наблюдении. В дневнике Афиногенов обычно писал о себе в третьем лице. Он наблюдал за собой на страницах дневника как за персонажем на сцене. С учетом того что дневник вы-полнял функцию источника материала для художественных про-изведений, это имело смысл: в дневнике автобиографическое «он» и персонажи его пьес действовали на одном уровне и были взаимозаменяемы. Это также означало, что как сцениче-ские персонажи, понимаемые соцреалистически, так и дневни-ковое «он» оценивались по одним и тем же нормам образцо-вой революционной жизни. Дневниковый самоанализ позволил Афиногенову увидеть разложение своей души. Успех первых пьес принес ему славу и способствовал тому, что он стал пре-даваться житейским удовольствиям. В результате его охватили лень и самодовольство, и он перестал бороться. 1 января 1935 года, оглядываясь на прожитый год, он писал: «Смятение, тоска, и метание, и поиски самого себя в постоянной неуве-ренности… И только теперь вдруг стало ясно видно, что даль-ше так жить нельзя». Через год, в конце декабря 1935 года, он отмечал: «Ничего не сделано настоящего, год прожит за счет сделанного в прошлом году. Это ль не паразитизм?» [438] Пустота и отсутствие развития свидетельствовали о разложе-нии, потому что быть коммунистом означало в постоянной борьбе продвигаться вперед, в соответствии с неумолимым хо-дом истории. Недатированная заметка Афиногенова «Расстава-ние», относящаяся к тому же периоду, свидетельствует о мас-штабе кризиса. Заметка была посвящена Дженни, только что покинувшей Афиногенова и вернувшейся в Соединенные Штаты после того, как она нашла его любовные письма к одной мо-лодой актрисе. В тоне резкого самообвинения Афиногенов вспоминал, как он стоял рядом с ней в день расставания, но внутренне ощущал себя вдалеке от нее «и не чувствовал ниче-го, кроме всяких копаний и нытья по поводу самого себя. Мел-кий честолюбец и черствец. Милая, родная когда-то, сделавшая так много для него, воспитавшая его характер и волю, его же-на часто гордилась плодами своих рук: вот какой вырастает человек из слабовольного и хилого духом парня. Но через два года все это воспитание сдунуло, как одуванчик, он потянулся на старое, а ей надо было начинать сначала». Характеристика, данная здесь Афиногеновым самому себе, фактически повто-ряла мнение Бориса Игрицкого о том, что его друг был безза-ботным и испорченным «маменькиным сынком». Но заметка Афиногенова свидетельствовала также о том, насколько орга-нична для писателя была культура критического самоанализа, и о том, что он рассматривал жену, а также друзей вроде Игриц-кого как исповедников, помогающих обрести стойкость, которой ему недоставало. (Дженни впоследствии вернулась к мужу, но когда именно это произошло, неясно[439].) В этом контексте Афиногенов смотрел на свой дневник как на средство восста-новления дисциплины и самоотверженности, необходимых ему как инженеру душ. Он понимал ведение дневника как техноло-гию создания и поддержания коммунистического Я. Ведение дневника делало возможным постоянный процесс самообнаже-ния и самоочищения, который Афиногенов уподоблял молитве: «Значение молитвы — очищение перед наступающим днем. Умыть душу. Это совсем не так глупо, конечно, не в форме затверженной молитвы, а так вот — размышлять о предстоя-щем дне и дне прошедшем… Гимнастика души». Один из своих многочисленных призывов к самосовершенствованию Афиноге-нов и сам формулировал как молитву: «Ну, пользуйся… покажи себя в эти десять лет… так, чтобы ни дня не пропадало, ни часа не было истрачено на мотовство и гульбу… Больше тре-бований к самому себе! Умей так критиковать себя, чтобы дру-гие всегда критиковали меньше… умей надеяться и верить в себя, умей… Аминь» [440]. Афиногенов сознательно использо-вал религиозный язык для описания своей работы по самопре-образованию. Как он неоднократно отмечал, новое социалисти-ческое общество, обладая языком души, не имеет тем не ме-нее институтов и механизмов, которые бы побуждали граждан культивировать чистоту своих душ, на которую в конечном сче-те, опирается советская система. Советская политика просто не охватывала сферы бытовой этики, а религия, справедливо представляемая орудием угнетения, была плохой альтернати-вой. За дело должен был взяться писатель, в задачи которого входила духовная помощь людям в преодолении кризисов и восстановлении преданности обществу. Афиногенов уподоблял советский театр церкви: «А театр… — это ж как ЦЕРКОВЬ для нас теперь… туда надо ходить учиться жить и вести себя и, слушая слова со сцены, примерять их на себе, на своем от-ношении к близким и далеким друзьям, врагам, посторонним и родным» [441]. При этом сохранялась, однако, серьезная про-блема: как мог писатель выполнять функцию священника, если ему самому недоставало духовной стойкости и силы? Афиноге-нов описывал свой духовный кризис в набросках повести, со-держащихся в дневнике за 1935 год. Эту повесть он собирался написать «без оглядки на то, что может быть вычеркнуто по соображениям этическим и политическим»; иными словами, он знал, что такая повесть не пройдет контроля его личного лите-ратурного цензора — Сталина: «Необходимо написать простую повесть ни о чем, о мыслях и делах человека, который не может определить себя… Так написать, чтобы в повести не было ни цифр, ни выкладок второй пятилетки, просто как будто человек живет на острове, по привычке читает газеты и так же привычно забывает прочитанное. О том, что жизнь стала при-вычкой и уже трудно настроить себя на героический лад. О многих людях книга, причем людях знакомых всем… Роман без сюжета, без цели, просто встал он, осмотрелся вокруг и понял, что живет плохо. А почему плохо, и сам себе объяснить не может» [442]. Главному герою повести нехорошо, потому что он не ощущает величия эпохи. Он читает газету машинально, без подлинной заинтересованности. Его душа пуста, лишена пылкого энтузиазма, необходимого для превращения директив и графи-ков, печатающихся в советских газетах, в картины приближаю-щегося светлого будущего. Его кризис состоит в утрате веры, которую советские коммунисты понимали как утрату историче-ской убежденности. Недуг героя вызван отрывом от коллектива, неотъемлемой частью которого он некогда был. Неспособный ощутить реальную жизнь, глядя «откуда-то сбоку», он тем не менее осознает, что «жизнь идет кругом черт знает какая большая». Этот литературный антигерой скопирован с Нины, сомневающейся коммунистки из «Лжи». Напротив, идеалом, с которым он не способен себя связать, являются сила духа, ре-волюционный пыл и молодость, воплощенные в главной герои-не пьесы «Страх» Елене [443]. Существенно, что задуманный Афиногеновым роман — «о людях знакомых всем». Он затраги-вает кризис советской «творческой интеллигенции» в целом. Пользуясь огромными привилегиями, Афиногенов и его коллеги вместе с тем несли не меньшую ответственность за написание истории эпохи. На сталинских инженеров душ обрушивался град призывов наподобие следующего, напечатанного в «Правде»: «Миллионы читателей и зрителей требуют высочайших художе-ственных образов; они нетерпеливо ожидают, что их жизнь и борьба, великие мысли и дела нашего века будут отражены в художественных произведениях большой силы и страсти, в про-изведениях, которые войдут в историю социалистической куль-туры, наполнив и организовав мысли и чувства не только на-ших современников, но и будущих поколений». Как сказал в выступлении на съезде писателей Исаак Бабель, эти ожидания столь непомерны, что они заставляют его просто умолкнуть как писателя. Такое замечание Бабеля лишь наполовину было шут-кой [444]. Афиногенов реагировал иначе. И на съезде писате-лей, и в дневнике он постоянно призывал себя и своих коллег самим превратиться в образцы нового человека, чтобы жить в соответствии с призванием. Но загвоздка была в том, что бла-гополучный привилегированный быт препятствовал выполнению ими задачи фиксации и воспроизведения реального, историче-ского процесса, разворачивавшегося на стройплощадках и в угольных шахтах, в полярных льдах и в стратосфере. Проблема была очевидна. На Х съезде комсомола (1936), оповестившем о появлении нового поколения лишенной изъянов советской мо-лодежи, один оратор за другим осуждал «некоторых» писателей за «отставание» в выполнении заданий, возложенных на них. Называлась и причина: «самоуспокоенность… отказ от борьбы» [445]. Ощущение глубокого внутреннего кризиса заметно в сере-дине 1930-х годов в дневниках Афиногенова, его переписке с друзьями и публичных выступлениях. Оно выражалось в призы-вах ускорить работу над собой, чтобы не отстать от истории. История движется вперед с ошеломительной скоростью; в поли-тическую и культурную жизнь готово вступить новое поколение, которjt становится старше (в 1934 году Афиногенову было все-го 30 лет), все более удовлетворенным жизнью, тяжелым на подъем. Он боялся, что между его личностью и поступатель-ным ходом истории образовался разрыв и он становится все шире. Именно это, кажется, и происходило с писателем, кото-рому надлежало намечать путь истории. Афиногенов призна-вался в своей тревоге Николаю Петрову и в более приглушен-ных тонах сообщал о ней на съезде писателей. Писателям, за-являл он, не следует сосредоточиваться на конфликте нового человека с прошлым; решительный конфликт с настоящим ра-зыгрывается внутри нового человека. Этот конфликт заключает-ся в «недовольстве нового человека собой в сравнении с зада-чами, которые ставит перед ним страна, в его недовольстве… своим ростом в сравнении с общим ростом страны»[446]. Афи-ногенов жаждал ощущения общности с историей. Способность выявить законы истории и включиться в ее прогрессивное раз-витие была решающим показателем чистоты его большевист-ского духа. Только в истории и вместе с историей он мог реа-лизоваться как коммунистическая личность и коммунистический писатель. Отсюда — его стремление различать в окружающем мире «исторические эпохи», «события» и «повороты»; отсюда же — страх, что история может пройти мимо или, еще хуже, что ему может не хватить силы воли отказаться от привычной жизни и стать настоящим субъектом истории. Большая чистка С такой настроенностью на совпадение с историей Афиногенов вступил в 1937 год, которому предстояло уничтожить тысячи высокопоставленных коммунистов и еще большее количество менее заметных советских граждан. На протяжении всего 1936 года на драматурга обрушивался шквал официальной критики. Первый выговор он получил в марте, в ходе кампании по борьбе с формализмом. Несколько позже в Москве прошла премьера спектакля по его пьесе «Салют, Испания!». Первона-чальная реакция была благосклонной. «Правда» одобрительно писала о том, что по окончании спектаклю аплодировали стоя, и подчеркивала сильное впечатление, которое произвела пьеса на присутствовавшую на премьере делегацию испанских воен-ных. Однако всего лишь несколько дней спустя, после того как на спектакле побывали Сталин и другие большевистские руко-водители, «Салют, Испания!» и другие пьесы Афиногенова были внезапно исключены из репертуара советских театров. В начале января 1937 года Афиногенов говорил другу, что предчувствует: в наступившем году он столкнется с серьезными вызовами, ибо «этот год впервые… поставил передо мной коренные вопросы моей жизни, движения и судьбы». Он не может уже не обра-щать внимания на неутешительные итоги своей жизни: «слиш-ком много прожито, слишком мало сделано!» [447] Заявляя о повороте в собственной жизни, Афиногенов отмечал в дневни-ке, что и вся советская система стоит на перепутье. В ноябре 1936 года Восьмой съезд Советов одобрил новую советскую конституцию, официально провозглашенную самой демократиче-ской в мире. В числе прочих гражданских прав конституция предусматривала тайное голосование на выборах в представи-тельные органы, включая создававшийся Верховный Совет. Первые выборы в Верховный Совет были назначены на конец 1937 года. В месяцы, последовавшие за одобрением конститу-ции, в советской печати был опубликован ряд постановлений ЦК, призывавших к большему демократизму во время прохо-дившей избирательной кампании и побуждавших рядовых ком-мунистов критичнее оценивать деятельность руководителей на местах. Как сообщала в марте и апреле 1937 года «Правда», после введения тайного голосования на местных выборах мно-гие начальники были забаллотированы. На Афиногенова произ-вели впечатление обилие и характер самокритики на собрании московской парторганизации в начале 1937 года. В завершение записи об этом собрании он писал: «Круто повернется сейчас жизнь. Конституция — не бумажка! Этого еще многие не пони-мают, куда как многие!» И через несколько недель: «О, пово-рот гигантский, подлинная История — дышит на нас сейчас, и нам дано счастье видеть эти повороты, когда Сталин беспо-щадно отсекает все и всех, негодных и ослабевших, разложен-ных и пустых… Жизнь теперь повернулась на новое, настоящее — так вот, а никак не иначе идем мы к подлинному комму-низму. Кто скажет иное — солжет!» [448] Афиногенову борьба за очищение партийных рядов представлялась «пороговым» мо-ментом как в жизни страны, так и в собственной жизни. Она виделась ему кульминацией выполнения революционной про-граммы очищения общественной сферы и каждого отдельного человека. Перед ним встал решающий вопрос: достаточно ли чист он сам для того, чтобы претендовать на законное место в социалистическом мире? Дневник показывает, что он с самого начала был глубоко вовлечен в борьбу за очищение, пиком ко-торой стала «великая чистка». В начале 1937 года, до того как террор затронул его самого, Афиногенов понимал чистку как последнюю возможность искупить грехи и показать всем, что в душе он настоящий большевик. Приблизительно в это же время характер дневника Афиногенова изменился: интроспекция стала еще заметнее и почти затмила другую функцию дневника — служить записной книжкой писателя. Усилившееся стремление размышлять о собственном душевном состоянии отразилось также в более частом использовании по отношению к себе первого лица — «я» (а не «он»). Это изменение свидетельст-вует не только о большей психологической непосредственности, но и об ощущении чрезвычайно быстрого развития событий, которое не оставляет свободного времени и не обеспечивает психологической отстраненности, необходимой для того, чтобы размышлять о себе как о литературном герое. В этот период Афиногенов делал записи в дневнике чаще, и они были длин-нее, чем раньше. Почти каждый день он заполнял машинопи-сью как минимум одну страницу, а часто его записи за день занимали три страницы и более. Бытует мнение, что советские люди перестали вести дневники, когда власть активизировала репрессии, но случай Афиногенова указывает на другую дина-мику: у него террор привел к бурному росту числа и объема автобиографических записей. Сталинская чистка оказывается в этом случае не выражением абсолютного отчуждения государ-ства от граждан, а напряженной и взаимной связью между людьми и государством, при которой программы очищения об-щества и личного самоочищения сливались. Дневник Афиноге-нова показывает, что феномен террора был чем-то большим, нежели просто внешней угрозой целостности человеческой лич-ности; он оказывал глубокое влияние на перестройку Я, что выражалось в потоках исповедальных текстов, направленных на очищение и преобразование сознания. В то время как сталин-ский режим требовал все более решительного разоблачения врагов-троцкистов, Афиногенов с помощью дневника продолжал анализировать и очищать свою душу. Официальная кампания самокритики вышла на новый уровень после публикации 29 марта и 1 апреля 1937 года двух выступлений Сталина на пленуме ЦК в начале марта, в которых он требовал разобла-чения тысяч врагов, проникших в партию. Публикация этих вы-ступлений вызвала по всему Советскому Союзу лавину разо-блачений, обвинений, контробвинений и признаний. Как вспоми-нала впоследствии современница чистки, «большие многолюд-ные залы и аудитории превратились в исповедальни». Через считанные дни после публикации первого выступления Сталина «для обсуждения решений пленума ЦК» было спешно созвано общее собрание Московского объединения драматургов, подраз-деления Союза советских писателей [449]. Страницы из дневника Александра Афиногенова. 1937 г. Ис-точник: Российский государственный архив литературы и искус-ства В соответствии с директивами ЦК собрание драматургов было посвящено в первую очередь разоблачению врагов и вы-явлению разложившихся бюрократических структур в объедине-нии. 4 апреля, когда собрание еще продолжалось, в «Правде» была напечатана краткая заметка, содержавшая ошеломитель-ное известие: Генрих Ягода, являвшийся до осени 1936 года наркомом внутренних дел, освобожден от всех занимаемых им должностей и арестован по обвинению в преступной деятельно-сти. Афиногенова эта новость встревожила. Он и еще один драматург, Владимир Киршон, были тесно связаны с Ягодой и неоднократно приезжали на его подмосковную дачу. О связях Афиногенова с Ягодой в ходе московского собрания не упоми-налось, но драматурга, как и многих его коллег, критиковали за чиновное чванство и недостаточную самокритику, равно как и за слабую активность в выявлении политических ошибок в соб-ственных произведениях. Более того, как отмечал в дневнике Афиногенов, некоторые коллеги считали, что он уже арестован, а другие стремились избегать его [450]. Через две недели об-становка резко обострилась. «Правда» сообщила о разоблаче-нии группы литераторов во главе с бывшим секретарем РАПП Леопольдом Авербахом. Утверждалось, что эта группа занима-лась развертыванием сети «агентуры троцкизма в литературе» и замышляла свергнуть советскую власть. Авербах, арестован-ный в начале апреля по обвинению в контрреволюционной троцкистской деятельности, был женат на сестре Ягоды. Наря-ду с Авербахом «Правда» называла руководителями заговора Афиногенова и Киршона. В такой обстановке 27 апреля 1937 года в Москве состоялось второе собрание объединения дра-матургов. Секретарь, Всеволод Вишневский, полностью посвятил свое выступление злодеяниям Авербаха и необходимости из-гнать из объединения всех его сторонников. Острие этих обви-нений было направлено против Киршона. Но, очевидно, еще одной мишенью собрания был Афиногенов: он значился треть-им в намеченном списке выступающих, вслед за Вишневским и Киршоном [451]. Киршон решительно отверг обвинения Вишнев-ского, настаивая на том, что его совесть коммуниста чиста. Как и Киршон, Афиногенов начал с отрицания конкретных обвине-ний, выдвинутых в его адрес, — в частности, утверждения о том, что Авербах вовлек его в антисоветский заговор. Но затем он воспользовался многолюдным собранием для того, чтобы вскрыть собственное разложение и таким образом очистить се-бя. Он сознался в «гораздо более серьезных» ошибках, нежели те, в которых его обвиняли, в ошибках, о которых невозможно рассказать за 15 минут, отведенных ему на выступление. После недельной бессонницы Афиногенов, по его cловам, наконец четко осознал, что он за человек. В контактах с Авербахом и другими «литпремьерами» он «впитывал в себя незаметно, кап-ля за каплей, тот яд беспринципности, невежественного, хам-ского отношения к людям, зазнайства и бюрократизма, которым в полной мере владел этот литпремьер». Эти качества «губи-ли» Афиногенова. Под влиянием Авербаха он отвернулся от партии и создавал вещи, «абсолютно ненужные стране. Я не понимал, почему не слышу страны и почему разучился писать». А завершил свое признание Афиногенов так: «И как человек, и как художник и партиец я начинал разлагаться». Однако Афи-ногенов подчеркивал, что создавшееся положение послужило для него поворотным пунктом. Обвинения в его адрес дали ему последнюю возможность «понять и оценить» свою прошлую жизнь «как жизнь, которая верно, постепенно, а потом быстрее и быстрее губила меня». Он заявлял, что «осознал, до конца и абсолютно, суть ядовитой болезни, имя которой — авербахов-ская проказа и которая нуждается в хирургическом вмешатель-стве». В заключение Афиногенов просил коллег признать, что он раз и навсегда порвал с прошлым и сделал первый шаг на трудном пути самообновления. Собравшиеся драматурги пре-небрегли его просьбой. Некоторые из них согласились с тем, что признание Афиногенова было искренним, в отличие от са-мозащиты Киршона, которая, с их точки зрения, напоминала «ловкую адвокатскую речь». Но самой этой искренностью Афи-ногенов как раз показал им, насколько он далек от партийного духа. Как заметил один из выступавших, это «непонимание на-стоящей роли партии» было «одним из важнейших грехов его драматургии последних лет». В ходе четырехдневного собрания более тридцати писателей выступили против «троцкистских агентов, авербаховских бандитов» Киршона и Афиногенова. Объединение выступило с предложением обсудить вопрос об их выведении из состава правления Союза писателей [452]. В мае 1937 года Афиногенов и Киршон были исключены из партии. Киршона в августе 1937 года арестовали, а в июне 1938 года расстреляли. Афиногенов пока оставался на свободе. Выселен-ный НКВД из московской квартиры, он перебрался на дачу в писательском поселке Переделкино, где жил вместе с женой, новорожденной дочерью и домработницей почти в полной изо-ляции. Телефон молчал целыми днями, и Афиногенов с горе-чью замечал, что его бывшие друзья оказались трусливыми, как зайцы. Сидя на веранде, он наблюдал, как соседи по пи-сательскому поселку, проходя мимо его дачи, нарочито отвора-чивались и не желали даже сухо поздороваться с ним. Основ-ной связью Афиногенова с внешним миром было радио: «Голо-са далеких миров, оркестры и смех, речи и оперы, все слушал он, приобщаясь этим к миру, выключенному для него». Каза-лось, этот мир дожидался его уничтожения. Однажды в приго-родном поезде Афиногенов услышал, как два офицера в разго-воре между собой выражали удовлетворение тем, что с «япон-ским шпионом Авербахом» наконец покончено, а «пособник Авербаха Афиногенов» ожидает суда в тюрьме[453]. Дожидаясь решения своей судьбы и наблюдая волны арестов коммунисти-ческой элиты как в Москве, так и совсем рядом, в Переделки-не, Афиногенов использовал дневник, чтобы разобраться с во-просами о том, почему он стал целью кампании террора и чем была обусловлена политика чисток в целом. Его личные записи почти полностью повторяли публичную самокритику на собрании драматургов. Через два дня после этого собрания Афиногенов занес в дневник еще одно подробное признание, расширявшее его публичный рассказ о себе. В качестве шага к самоочище-нию он вновь сознавался в своих грехах: «Дни великого очи-щения! Чем злее и страшнее слова по моему адресу, тем больший подъем духа. Совсем не страшные слова, совсем не злые люди, они говорят правильно со своих точек зрения, я же сам произнес для себя гораздо более жестокий приговор, и по-тому приговоры людей уже не пугают меня теперь». Афиноге-нов получал своеобразное удовольствие от каждого обвинения в свой адрес, потому что чем суровее его критиковали, тем больше становилось у него возможностей осознать и осудить свои прегрешения, тем больше он внутренне очищался [454]. Затем он подробно описывал уже проделанную им работу по самообновлению. Из дневника становится ясно, что публичная исповедь на собрании драматургов играла центральную роль в его замысле. В ее ходе он осуждал — и, по сути дела, унич-тожал — свое прежнее Я, и это было необходимым условием для того «возрождения», к которому он стремился. Возвращаясь к своему выступлению на собрании, в котором он говорил о необходимости «хирургического вмешательства» для преодоле-ния «авербаховской проказы», Афиногенов сообщал теперь, что успешно провел операцию на самом себе, «взрезав не только желудок, но и сердце». Взрезать желудок, символизировавший самодовольную обеспеченность, было недостаточно; очищение должно было затронуть самую суть его личности: Я умертвил себя во мне — и потом совершилось чудо, — уже не надеяв-шийся ни на что, кроме гибели физической, уже приготовивший себе эту гибель — я понял и увидел вдруг начало совсем но-вого, нового «я» — далекого прежних смут и сует, “я”, возник-шего из тумана всего лучшего, что во мне было когда-то и что потом заглохло, пропало, испарилось! И вот оказалось, что не пропало, не испарилось, не умерло до конца, а дало начало новому — очень слабому пока, очень маленькому — но началу, в котором говорит со мной мой новый хозяин моего тела [455]. Афиногеновы и их дача в Переделкино. 1937 г. Источник: Рос-сийский государственный архив литературы и искусства Описы-вая, как он отбросил прежнее Я и способствовал появлению нового хозяина своего тела, Афиногенов пользовался наррати-вом коренного преображения, родственным христианскому пред-ставлению о возрождении. Возрождение в христианском бого-словии — акт, в котором верующий достигает спасения, остав-ляя в прошлом свою прежнюю грешную сущность и обретая новую жизнь. В советских условиях понятия возрождения часто использовались для описания внутреннего преображения чело-века, вступившего в Коммунистическую партию. Вступив в пар-тию, посвященный обретал новое зрение и понимание; он «вновь рождался», «видел», «знал» и «говорил» новое, ибо в момент вступления в партию этот человек покидал мир про-фанной действительности и оказывался в царстве высшего зна-ния и видения[456]. Александр Афиногенов. 1937 г. Источник: Российский государственный архив литературы и искусства. По-нятие возрождения было важно для субъективности Афиногено-ва в условиях чисток, потому что оно позволяло ему признать свои прошлые грехи, одновременно давая гарантию, что в ко-нечном счете он будет спасен. Поскольку возрождение предпо-лагает существование прежнего грешного Я, Афиногенов мог отождествлять это Я с «разложившимся драматургом Афиноге-новым», как называли его обвинители и как он воспринимал себя сам. Но по той же причине он мог отречься от этого Я в акте исповеди. Символически умерев, чтобы возродиться, он мог утверждать, что стал новым и чистым человеком, у которо-го не осталось ничего общего с прежним Афиногеновым. В своем дневнике он замечал, что газетные нападки на него об-ращены к «мертвому телу, которое по недоразумению еще на-зывается моим именем» [457]. Но даже распрощавшись с прежним Я и возродившись как новая личность, Афиногенов продолжал сталкиваться с вопросами об обоснованности его претензий на самообновление. Критики отрицали предпосылку, на которой писатель основывал эти претензии, предположение, что он был разложившимся членом партии, заблуждавшимся большевиком, временно утратившим полноту партийного созна-ния, но теперь прочно вставшим на правильный путь. Как отме-чалось в связи с его исключением из партии в «Литературной газете», «вся деятельность Афиногенова… показывает, что он только потому не может быть назван переродившимся, что все-гда был глубоко чужим партии человеком». Как бы в ответ на этот сокрушительный приговор Афиногенов сделал в дневнике программное заявление: «Новый [человек] живет во мне — спокойный и мудрый, и с ним ничто не может совершиться, что бы могло потрясти его и сломить, этот новый — человек, сло-во которого люди еще услышат и поймут, что это слово есть слово большевика, несмотря ни на что». Учитывая исключение Афиногенова из коллектива, дневник оставался практически единственным местом, в котором мог возвысить и испытать свой голос этот большевик [458]. Однако было бы ошибочно сводить афиногеновский дневник 1937 года исключительно к повествованию о перевоспитании себя в большевистском духе. Наоборот, в дневнике звучат разные голоса. В нем изобража-ется отверженный коллективом индивид, отчаянно пытающийся осмыслить свое личное существование в контексте происходя-щих вокруг политических процессов. Надежды мгновенно сменя-ются сомнениями, ожидание — разочарованием и апатией. Все-го лишь через несколько дней после исповеди и самообновле-ния Афиногенов писал о себе в дневнике совсем по-иному, ут-верждая, что он невиновен, и высказывая подозрение, что его осуждение было частью «дьявольского» фашистского заговора, который ставит себе целью «истребить талантливых советских художников». Ясность ума, которой он, как казалось, достиг в течение дня, сменялась моментами отчаяния в сумеречные ча-сы: «Наступает вечер, и новый приступ тоски и боли... За что? За что? <...> Вот Бела Иллеш отравился — я все-таки покреп-че, но вот-вот и мне не хватит сил, вот-вот и я закричу не своим голосом о чем- нибудь совершенно диком. Где же люди? Где голос помощи и одобрения? Где спасение и жизнь?» [459] Аналогичные колебания были характерны и для реакции Афи-ногенова на официальное решение о его исключении из партии, последовавшее 20 мая 1937 года. В записи за этот день опи-сано собрание партийной ячейки Союза писателей, на котором ее секретарь Александр Фадеев «с каменным лицом обзывал [Афиногенова] пошляком и мещанином, переродившимся буржу-азным человеком и никудышным художником». Затем все члены ячейки открытым голосованием исключили его из партии. Когда собрание перешло к следующему пункту повестки дня, Афино-генов встал и в «мертвой тишине» вышел из зала. Как только он оказался за дверями, к нему вернулось «успокоение и почти радость», потому что он знал, что «ни в чем не виновен». Но к концу дня, когда «утешить и ободрить» к нему домой пришел Илья Сельвинский, настроение Афиногенова изменилось: «[Мы] говорили о всей жизни человека, в которой не может не быть ошибок. И тогда, когда отвечаешь за ошибки, вдруг забывают обо всем хорошем, что тот же самый человек в своей жизни мог сделать и, наверное, сделал. Как Гретхен всю жизнь жила непорочной и чистой, безгрешной и доброй. Но стоило ей один — только один раз согрешить с Фаустом, как даже перед не-бом пошло в ад все ее прежнее благочестие и хорошесть» [460]. Уподобляя себя Гретхен, Афиногенов признавал, что со-грешил против партии, пусть даже в разговоре с Сельвинским прозвучал упрек в том, что его за это слишком сурово покара-ли. Таким образом, исключение Афиногенова из партии, озна-чавшее публичное разоблачение его греховной сути, заставляло его признавать свою вину даже в такой неформальной ситуа-ции, как личная беседа. Более того, он записал содержание этой беседы в дневник, тем самым скорректировав сделанное им незадолго до того заявление о своей невиновности. Далее он отмечал, что целые дни и недели после исключения посвя-щал анализу понятий опалы, жертвы и искупления. Образцы, которыми можно было бы руководствоваться в духовном отно-шении, он пытался найти в произведениях Сервантеса, Бруно Франка и Достоевского: «Да, теперь, в одиночестве, ощутил на-конец потребность в осмысливании, чего раньше не было со-вершенно. О философском обосновании жизни захотелось почи-тать не для образованности, а в силу прямой потребности в ответе — как же дальше жить с людьми, как относиться к ним и себя держать» [461]. Пытаясь стать новым человеком, Афи-ногенов решил резко изменить свою жизнь. Отказ от прежнего развращенного Я предполагал в первую очередь прекращение беззаботной, сибаритской жизни. Но он означал также отказ от прежних друзей и коллег, общение с которыми и развратило Афиногенова. Однажды Афиногенов заметил в дневнике, что большинство его бывших товарищей оказалось «врагами»: они были «либо арестованы, либо проработаны». Подозревая, что еще большее число его знакомых в ближайшее время будет арестовано в качестве врагов народа, Афиногенов все дальше двигался в поиске способов самоочищения. С его точки зрения, вся Москва, где аресты были наиболее частыми, превратилась в «испорченное» место. Он решил избегать этого опасного ис-точника загрязнения и вести уединенную жизнь в Переделкине: «Вообще каждый приезд в Москву — нервное потрясение. Нельзя туда больше ездить, надо жить у себя, одному, отды-хать и радоваться тому, что ты живешь и можешь лежать на солнце, не думая ни о чем, кроме своей маленькой жизни, простой и понятной тебе одному» [462]. Афиногенов имплицит-но противопоставлял чистую «маленькую, простую и понятную только [ему] одному» жизнь морально развращенному, коварно-му миру, полному скрытых врагов, склонных к предательству. Он мечтал расстаться с этой нечистой общественной средой и найти приют в каком-нибудь отдаленном месте: «Уйти в от-шельники, поселиться одному, либо вдвоем и с ребенком — и ни от кого не зависеть, ни с кем не быть связанным. Боюсь я людей сейчас, хоть и тянет порой к ним и посидеть, и погово-рить, но боюсь. Уж такой урок жизни был, когда люди, которым верил больше всего, оказались предателями и врагами! Теперь кроме себя никому не верю — ни за кого не могу ручаться и хочу уйти далеко и так, чтобы жить, никого не затрагивая» [463]. Живя как Робинзон Крузо, в своей добровольной ссылке, в разгар не спадавшей волны арестов, собиравших свою жатву и среди жителей писательского поселка, Афиногенов начал превозносить ценности, в корне противоречившие большевист-скому представлению о человеке кЧитать дальше