Йохен Хелльбек - Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи

ГЛАВА 4 ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ПЕРЕД СУДОМ. ЗИНАИДА ДЕ-НИСЬЕВСКАЯ

Когда осенью 1917 года к власти в России пришли больше-вики, Зинаида Денисьевская была 30-летней школьной учитель-ницей в Воронеже, столице губернии, располагавшейся в цен-тральном сельскохозяйственном районе страны. В ее дневнике нашлось мало добрых слов для новой власти: «Меня тревожит и пугает победа большевиков. Я им не верю. У них нет ни че-стности, ни ума; я не говорю об исключениях, но в массе сво-ей они темные и злые». Однако двенадцать лет спустя Де-нисьевская отметила происходящую с ней перемену: «В течение всего последнего года я бессознательно становлюсь “социали-сткой”, я начинаю понимать коммунизм». Еще год спустя она признавалась: «В течение 12 лет меня перевоспитывает жизнь, и только за последнее время стала я доверять партии и вла-сти». Прежние взгляды на жизнь казались ей теперь «странны-ми и смешными». Клеймя свое прошлое «неведение, непонима-ние», Денисьевская в конце концов превратилась из учительни-цы, попрекавшей коммунистов «бескультурьем», в ученицу, вни-мательно и жадно изучающую новые формы жизни [177]. Де-нисьевская вела дневник с 1900 года, когда она была 13-летней школьницей, вплоть до своей безвременной смерти в 1933 году. Он уникален в смысле объема и глубины самоана-лиза. «Внешний срез» дневника дает возможность проследить последовательность мыслей и порой поразительных признаний, которые привели Денисьевскую от осуждения большевиков в 1917 году к безусловной их поддержке в конце 1920-х. Но даты начала и окончания ведения дневника позволяют шире взгля-нуть на то, как развивался ее самоанализ в течение нескольких десятилетий резких общественно-политических изменений: рас-пада социально-политического порядка Российской империи, ре-волюционных потрясений, первых лет нового режима, стремя-щегося переделать человеческие отношения и создать новый мир. Самоосмысление Денисьевской предшествовало приходу советской власти; революция 1917 года произошла, когда ее представления о своей личности были уже вполне развиты и сформулированы. Именно с точки зрения этих представлений она критиковала большевиков за их темноту и безликость. И тем не менее с течением времени она променяла личную ав-тономию на ценность, которая показалась ей бесконечно более высокой, значительной и осмысленной. Дневник Денисьевской, подробно фиксирующий ее критическое осмысление самой себя на шкале между «индивидуализмом» и «коллективизмом» в хо-де политической революции и социального преобразования, за-метно отличается от обычных описаний коллективистской со-ветской системы, посягающей на автономию ее граждан. Дневники Зинаиды Денисьевской. Источник: Отдел рукописей Российской государственной библиотеки На протяжении всей жизни Денисьевская сохраняла приверженность развитию своей личности, тем самым обнаруживая верность духу русской ин-теллигенции, группы образованных и критически мыслящих лич-ностей, считавших своей главной целью создание идеального общественного строя, при котором будут жить гармоничные, самореализовавшиеся и целостные люди. Постоянное ведение дневника было в известной степени выражением устойчивого желания Денисьевской стать такой идеальной личностью. Боль-шевистский подход к осмыслению и преобразованию собствен-ного Я находится в русле этой традиции, он тесно связан с работой над собой и самосовершенствованием, характерным для глубоких страт позднеимперской и революционной русской культуры. Еще одной постоянной — и фактически господствую-щей — темой в дневнике Денисьевской было одиночество. На протяжении многих лет Денисьевская мечтала о длительных любовных отношениях, однако ей не удавалось их создать (хотя в конце жизни она несколько месяцев была замужем). Чувствуя себя непонятой, не имея решимости высказаться, а вместо этого постоянно выслушивая красноречивые замечания товари-щей и коллег, своим главным «другом и поддержкой» она счи-тала дневник. Еще в 13 лет она представляла себя одинокой, «слишком серьезной и тихой» и склонной к интроспекции и мечтаниям. Когда школьная подруга шутливо назвала ее «мо-нашкой», она заметила: «Да, я монашка, отшельница. Только не по своей воле я заперлась в этот душный монастырь». Че-рез тридцать лет, в разгар сталинской революции и в совер-шенно других условиях, она сохраняла прежний тон: «Испыты-ваю глубочайшее личное одиночество». На многих, а может быть, и на большинстве из 5623 страниц дневников Денисьев-ской звучал ее меланхоличный голос, становясь как бы фоном одиночества, на котором разворачивалось ее стремление к са-мосовершенствованию и включению в социальную общ-ность[178]. В течение жизни одиночество имело для Денисьев-ской множество разных значений. Отчасти оно было связано с ее положением незамужней женщины, но означало также и эк-зистенциальное одиночество, чувство незащищенности в мире. После 1917 года она все чаще стала понимать одиночество в классовом контексте. Понятие трудового коллектива, активно пропагандировавшееся советской властью, привлекло ее пер-спективой освобождения от одиночества и в конечном счете пересилило отвращение к окружавшим ее грубым представите-лям Коммунистической партии. Без ответа остается вопрос, в какой мере одиночество являлось ее личностной характеристи-кой, способствовавшей тому, что в конце концов она поддер-жала советскую идею, а в какой мере оно было присуще представлениям интеллигенции о самой себе в эпоху выхода на историческую арену больших человеческих масс. Интелли-гент, женщина, человек Зинаида Денисьевская родилась в 1887 году в семье, принадлежащей к воронежской образованной сре-де. Она, судя по всему, была старшей из четырех детей. Ее отец был учителем естествознания, а какое-то время — дирек-тором женской гимназии, в которой училась и сама Зинаида. В 1907 году Зинаида записалась на Московские высшие женские курсы, учебное заведение университетского уровня, основанное в начале 1870-х годов и дававшее высшее естественно-научное и гуманитарное образование. Она специализировалась на естественных науках. Закончив учебу в 1912 году, Зинаида вернулась в Воронеж, где работала сначала учительницей в местной гимназии и начальных школах, а потом библиотекарем в городской библиотеке. В 1920 году она ушла из библиотеки и поступила работать на опытную станцию Воронежского сель-скохозяйственного института. Она продолжала работать на опытной станции до конца жизни, входя в группу агрономов, ко-торая занималась разработкой новаторских методов ведения сельского хозяйства и распространением этих методов среди местного крестьянства [179]. Вести дневник Денисьевская нача-ла в 1900 году, когда ей было 13 лет. Дневниковые записи до 1919 года содержатся в пяти толстых переплетенных томах объемом около 700 страниц каждый. Их вид резко контрасти-рует с видом тонких, ломких тетрадей, в которых Денисьевская записывала свою жизнь в советский период — с 1919 по 1933 год. Бóльшую часть жизни Денисьевская делала записи чаще всего ежедневно и лишь изредка с промежутками не больше недели. Многие из ее записей посвящены постоянным темам, причем содержание их отличается неизменной тоской и обре-ченностью. Жизнь семьи она описывала как полную ссор и не-счастливую. Если отца Зинаида представляла нежным и любя-щим, то мать — холодной, грубой и несправедливой. Но в дневнике отмечены и переходы поведения матери от истерик к молчаливому страданию в связи с неверностью мужа. В ранних записях Зинаида нигде не определяет себя в четких общест-венных категориях, но судя по положению семьи, а также по образовательным и профессиональным устремлениям, она при-надлежала к интеллигенции, если понимать интеллигенцию как часть общества, отличающуюся всепоглощающим желанием служить социальным нуждам. Именно так она описывала своего отца: «Он весь проникнут своей идеей — приносить пользу обществу, и весь отдался ей». Дочь и сама стремилась стать учительницей, разделяя в этом смысле цели большинства рус-ских девушек, посещавших частные курсы в начале 1900-х го-дов. Они, как правило, выбирали профессию сельской учитель-ницы, чтобы просвещать «темный народ», тогда как мальчики из образованных слоев хотели стать врачами или учеными. Как и все большее количество ее ровесниц, Зинаида была нацеле-на на получение высшего образования. Подобно другим пред-ставительницам своего поколения, она считала университетское образование необходимым, «чтобы стать всесторонне развитой личностью, вести сознательную жизнь, принимать участие в жизни общества». Как писала либеральная общественная дея-тельница Ариадна Тыркова-Вильямс, вспоминая о своей моло-дости и нравственном воспитании в 1880-е годы, принадлежать к числу интеллигентов значило «быть критически мыслящей личностью, воспитать в себе рациональное мировоззрение» [180]. При таком определении понятие «личность» соответство-вало не индивидуальной эмпирической жизни, а более абст-рактным и общим представлениям. Работая над собой, пред-ставители интеллигенции ориентировались на идеализированный образ человечества [181]. Приверженность к выработке в себе нравственной личности с цельным мировоззрением хорошо вид-на в случае Денисьевской. В 1904 году, когда все более широ-кие круги образованного российского общества стали призывать царя и правительство к конституционным уступкам, ей было 17 лет. Девушке, которая с сочувствием наблюдала за развитием протестов и забастовок 1905 года, политика обещала переход от одинокой и печальной личной жизни к радостному единению с согражданами. Она не только следила за «подъемом общест-ва», но и надеялась включиться в «важную работу целого по-коления… Для этого надо читать, развиваться». Революция служила для нее стимулом развития собственного мировоззре-ния: «Мне надо выяснить себе свои политические и обществен-ные воззрения, составить их, если нет». «Главное нужно выра-ботать свое мировоззрение. И никак не вырабатывается оно, а стоять на одном месте — тоска и отчаяние». Пять лет спустя она по-прежнему жаловалась: «У меня нет цельного мировоз-зрения, потому что я не могу объяснить себе ясно и логично всю жизнь» [182]. И все же, хотя революция дала ей новое чувство общности («стоя с 10-тысячной толпой у Народного дома, я впервые сознала себя человеком, членом общества»), она комфортнее чувствовала себя на обочине революционного движения, наблюдая со смесью зависти и обиды за достиже-ниями своих политически активных товарищей. Прежде всего, она винила свое плохое здоровье в том, что ей приходится си-деть взаперти дома с больным сердцем, тогда как на улицах Воронежа «жизнь кипит ключом и бьется». Но важно было и то, что большинство политически активных молодых людей бы-ли социалистами и отстаивали радикальные позиции, которые она не могла заставить себя поддержать. По складу всего сво-его «характера и натуры, по воспитанию» она принадлежала к партии «культурников и постепеновцев». «И [я] ненавижу себя за это. Завидно им, молодежи, идущей на риск и жертвы и жи-вущей всеми силами своего молодого тела. И досадно на се-бя». В то же самое время она отрицала «фанатизм и нетер-пимость» политических партий и осуждала их за «экспроприа-ции и убийства». В частности, она отвергала коммунистическую идеологию, «полностью подавляющую и затаптывающую инди-видуальность». Что касалось собственных политических убежде-ний, то «впереди всего [она] ставила образование, гуманность. Мало быть сознательным пролетарием — надо быть, прежде всего, человеком» [183]. Замечания Денисьевской о политиче-ской жизни пересекались с другой сферой, в которой она начи-нала думать о себе как о «человеке», — со сферой сексуаль-ности. Эта тема впервые проявилась в записи за февраль 1907 года. Завершая пылкое описание первой увиденной ею оперы — «Кармен», Денисьевская отмечала, что с нею «тво-рится что- то новое». У нее «пробудилось кокетство... С тех пор, как [она] узнала, что Соколову 29 лет, он перестал быть для [нее] отвлеченным существом. Я почувствовала в нем фи-зического человека». «Я вижу в себе опять то, что стараюсь убить, что мне противно, — чувственность. Я докатилась в ду-ше до самых скрытых смутных еще мыслей, желаний, и вижу, что мне хочется ласки мимоходом от него» [184]. После собы-тий 1905 года во всем русском читающем мире проявилось но-вое увлечение инстинктами и половой жизнью, которое лишь отчасти можно было объяснить реформой печати и последо-вавшим за нею расцветом бульварной прессы. Дело было не столько в увлечении сексуальностью как таковой, сколько в стремлении к самореализации, которое с ней связывалось. В центре дискуссии, на несколько лет поляризовавшей мнение образованного общества, оказался эротический роман Михаила Арцыбашева «Санин», напечатанный в 1907 году: распутный герой, именем которого назван этот роман, уверял соблазняе-мых им женщин, что половое влечение возвышает, а не унижа-ет их. Другой роман, «Ключи счастья» Анастасии Вербицкой, адресованный специально читательницам-женщинам, по степени влияния уступал только «Санину». Героиня романа Маня стре-мится к новому образу жизни, в котором сочетаются личная самостоятельность, профессиональный успех, любовь и сексу-альность. Она узнает от мужчины, что женщины могут и долж-ны позволять себе физическое наслаждение, не становясь ра-бынями любви, что личная самостоятельность и сексуальное удовлетворение без эмоциональной вовлеченности и составляют «ключи счастья» [185]. Тогдашние критики оценивали появление этих романов как тектонический сдвиг в культуре. Этос револю-ционной борьбы и самопожертвования во имя общества, пропа-гандировавшийся радикальной интеллигенцией по крайней мере с 1860-х годов, представлялся теперь дискредитированным вследствие неудачи революции 1905 года. Увлечение общест-венно-политическими вопросами среди молодых людей, потен-циальных наследников интеллигенции предшествующего века, сходило на нет. Сила коллектива и нравственные нормы рево-люционного движения уступали место «низменным» индивидуа-листическим влечениям. Санин был антигероем par excellence, противоположностью жертвующему собой борцу-подпольщику, вдохновлявшему интеллигенцию в прошлом. Он был крайним индивидуалистом, жившим ради удовлетворения своих «естест-венных» потребностей и презиравшим общественную нравствен-ность и политику. Больше всего поражало не отстаивание Са-ниным представления о свободной любви (в конце концов, Чер-нышевский тоже выступал за ménage à trois еще в 1860-х го-дах), а исключение вопросов пола из программы общественного освобождения и его провозглашение высшей ценностью и само-целью. И «Ключи счастья», и «Санин» были не чем иным, как символическим выражением тенденции к индивидуализму и субъективизму, присущей русской и европейской культуре 1900—1910-х годов. Эта тенденция сложилась под влиянием ницшеанских идей (которое признавал и сам Арцыбашев) и неокантианской философии, но также и реформаторской поли-тики самодержавного правительства, особенно деятельности премьер-министра Столыпина с его ставкой на «крепкого кре-стьянина» и стремлением разрушить крестьянскую общину. Де-нисьевская воспользовалась языком нового литературного инди-видуализма для самоанализа. Размышляя в дневнике об отно-шениях с друзьями- мужчинами, девушка спрашивала себя, достаточно ли она «проявила свою личность в жизни. Была ли я самостоятельна и индивидуальна в своей личной жизни?» Была ли она равноправным и самостоятельным партнером этих мужчин или «была всегда рабой того, кто мне нравился?» Да-же если внешне она «подчинялась», приходила к выводу Де-нисьевская, то внутренне ей следовало сохранять верность се-бе: «оставаться той же! Я насилия над своей душой не могу допустить». Уехав из Воронежа учиться в Москву, она увлек-лась молодым человеком, которого в дневнике называет просто «студентом». Его описание в дневнике связывалось с наиболее жгучим вопросом о студенческом движении: остается ли оно прогрессивной силой или безнадежно заражено новым индиви-дуализмом? Диагноз, поставленный Денисьевской, отрезвлял. Конечно, некоторые стороны переживаемого ей нравились. «Мне приятно, когда он проводит рукой по плечам и груди, ко-гда он кладет голову на грудь, когда целует руки. Мне прият-но. Так меня никто не ласкал. Меня любили, уважали, меня ставили на пьедестал, ласкали мою душу, но тела не ласкали. Даже девочку мать не ласкала. И мне хорошо, когда ласкает он». Но девушку обуревали нравственные сомнения: не унижает ли ее как личность миссия «студента» — воспитание ее чувств? Определенной частью своей души она хотела отбро-сить эти сомнения. В конце концов, идеалом женщины для нее была не гетевская Гретхен и не тургеневская Лиза (из «Дво-рянского гнезда») — пассивные, добродетельные женщины, по-корные жертвы мужчин, а современная, самоутверждающаяся, общественно активная и идейная личность вроде Веры Павлов-ны из «Что делать?» Чернышевского или Елены из «Накануне» того же Тургенева. «Все они жили, любили, знали мужчин и от этого ни на одну из них не падает тени, наоборот, новые сложные переживания возвышают личность каждой, развивают ее». Вместе с этими литературными героинями, служившими образцами личного и общественного поведения для поколений молодых русских женщин, Денисьевская настаивала на личном праве выражать свои сексуальные влечения и связывала это самоутверждение с прогрессивными ценностями времени — «индивидуализмом» и «личной свободой для всех» [186]. Оста-ется, однако, ответить на вопрос, совместимо ли было такое индивидуалистическое и материалистическое представление о Я с интеллигентским происхождением Зинаиды и с ее привержен-ностью нравственному пониманию «личности». Героини романов Чернышевского и Тургенева, должна была признать она, не яв-лялись приемлемыми образцами для подражания в нравственно подавленной атмосфере, сложившейся в студенческом движении после 1905 года. Свободная любовь, отстаивавшаяся Верой Павловной как прогрессивный общественный идеал, логически выродилась в слепые биологические порывы, как только лиши-лась общественной цели. Такой обнаженный индивидуализм не освобождал, а унижал. Денисьевская описывала, как в ходе экспериментов — подражаниях Санину ее нравственное Я ока-залось в плену у тела. Моральный гуманизм, лежавший в осно-ве определения ею себя как человека и как личности, не да-вал Денисьевской возможности вполне согласиться с идеей, что инстинкты являются выражением ее человеческой «природы», потому что это низвело бы ее на уровень «животного». В кон-це концов она перестала чувствовать что-либо кроме злости к студенту, который «с апломбом объявил себя “учителем жиз-ни”», но разбудил в ней лишь «инстинкт женщины», а потом бросил ее и «равнодушно ушел в прежнюю семейную обста-новку». Слово «женщина» в словаре Денисьевской имело от-четливо негативное звучание, относясь к телесным инстинктам, иррациональности и искусству низких интриг: «Я стала опытней, я научилась лгать, скрывать и быть сдержанной. Перестала быть искренней девочкой, поняла свою силу и роль как женщи-ны». Быть «женщиной» значило чувствовать и действовать сек-суально, а не в соответствии с сознательной и нравственной «человеческой» волей. В некотором отношении понимание Де-нисьевской «женщины» было сходно с ее представлением о политической сфере: и здесь и там, в отличие от более высо-ких и коллективных сфер «человечества» и «общества», ключе-вую роль играли страсти и эгоистические интересы[187]. Воз-можность соединения своего понимания «женщины» и «челове-ка» Денисьевская обнаружила благодаря статье российской фе-министки Александры Коллонтай «Новая женщина». В этой ста-тье 1913 года Коллонтай провозгласила возникновение нового типа женщины как общественного типа: молодой работницы фабрики или конторской служащей — типа, порожденного новой экономической реальностью и широко распространяющегося в России и за границей. Такая женщина была материально само-стоятельна и напориста, не состояла в официальном браке, была психологически независима и свободна. Она противостоя-ла «женщине прошлого», жалкому дополнению к своему мужу. Современная женщина боролась против традиционного положе-ния, сводящего ее к телу и делающего из нее рабу супруга. Дерзкое мировоззрение обрекало «новую женщину» на одиноче-ство — она не могла ожидать, что мужчины будут по-настоящему любить ее. Все, что мужчины могли предложить ей, — это физиологическое удовлетворение; реализовывала же се-бя новая женщина на работе и в общественной жизни. Она знала, однако, что в будущем появятся мужчины с другим уст-ройством души. Они будут способны на истинную товарищескую любовь, не сводящую женщину к объекту [188]. Денисьевская писала, что, читая эту статью, она поняла себя как «новую женщину». Она может вести общественно и нравственно ос-мысленную жизнь, не испытывая необходимости подавлять свои инстинктивные влечения. Такая модель была привлекательна не только тем, что соединяла физиологию с нравственностью и представлялась новой и прогрессивной, но и тем, что объясня-ла участь самой Денисьевской, молодой одинокой женщины. Одна из литературных героинь, упоминавшихся Коллонтай, вела дневник, в котором звучала тема одиночества, знакомая Де-нисьевской по собственному опыту: «Я привыкла жить одна, но сегодня я себя чувствую такой одинокой... Разве я не само-стоятельная, не свободная?.. И… ужасно одинокая». Комменти-руя эту запись, Коллонтай уверенно предлагала способ избав-ления героини от мучений: «Не слышим ли мы в этой жалобе [голос] женщины прошлого, привыкшей слышать вокруг себя знакомые, любимые голоса, ощущать чью-то привычную лас-ку?»[189] Новая женщина Коллонтай решительно противостоит этим традиционным порывам: «И ушла, тихо улыбнувшись ему на прощанье, ушла искать своего задуманного счастья — меч-ту, унося с собою думу свою, будто одна она на земле и буд-то все надобно ей одной устроить по-новому» [190]. Одиноче-ство здесь не столько проклятие, сколько достижение, первый шаг к самореализации в качестве современной женщины. Но совет Коллонтай, похоже, всерьез не изменил жизнь Зинаиды Денисьевской. Окончив Московские высшие женские курсы, она вернулась в Воронеж и жила в доме родителей, как это было традиционно принято для незамужней молодой женщины. Она продолжала сожалеть об отсутствии в своей жизни любви. Важ-нее всего, видимо, то, что язык «новых женщин» в последую-щие годы исчез из ее дневника — примечательное явление, учитывая то, что это были годы революции, когда идеал «но-вой женщины» получил наибольшее распространение. Старая интеллигенция После начала Первой мировой войны Денисьев-ская «внимательно» следила «за войной и за общественной жизнью России» и сожалела, что не может принять участие в «возрождении русского общества», о котором она читала в га-зетах. Она приветствовала революцию как кульминационное со-бытие, впервые позволившее «русскому обществу» осуществ-лять власть во благо народа. Как учительница она могла пре-тендовать на скромную, но существенную роль в общегосудар-ственной кампании гражданского просвещения, поскольку «объ-ясняла ученикам значение наиболее употребительных теперь выражений: конституция, монархия, республика, верховная власть и т.п.». Денисьевская неоднократно подчеркивала свой интерес к событиям общественной жизни и, извиняясь, отмеча-ла, что ее дневник, как и прежде, посвященный в основном личным мечтаниям и одиночеству, лишь отчасти отражает эти ее интересы и устремления [191]. В условиях нараставшей об-щественно-политической поляризации Гражданской войны идеа-лизированное представление Денисьевской об органически еди-ном российском обществе исчезло. Оно перестало упоминаться в ее описаниях осенью 1917 года. Денисьевская наблюдала за фрагментацией политического ландшафта, занимая воображае-мую центристскую позицию. Она резко критически отнеслась к советской власти — режиму развращенных, властолюбивых и необразованных элементов, не имевших ничего общего с воз-вышенными социалистическими идеалами братства и справед-ливости. Но по меньшей мере столь же критично она относи-лась и к «так называемой интеллигенции» — образованным членам общества, отпускавшим «озлобленные, раздраженные и злорадные» замечания по поводу просчетов большевистского режима, но при этом забывшим о своем долге — работать для народа. Даже угроза случайно попасть «под колесо общей ма-шины» не являлась основанием для пренебрежения этим дол-гом, потому что законы истории продолжали действовать. Со-временность являлась, с точки зрения Денисьевской, «переход-ным временем», отмеченным «переходом народа из детства в стадию юношества». Осуждая социально безответственную «близорукость и эгоистичность» интеллигенции, она считала, что роль настоящего интеллигента — это роль двигателя прогресса и повивальной бабки будущего, которое должно настать для русского народа. Сотрудники воронежской городской библиотеки, 1919 г. Зинаи-да Денисьевская, с темной шляпой, стоит на верху лестницы. Источник: Отдел рукописей Российской государственной библио-теки Даже в то время хаоса и крайнего насилия Денисьевская стремилась найти жизнеупорядочивающий принцип, идеологию, на основании которой можно было бы сформировать личное мировоззрение. Такая идеология могла быть обоснованной только при условии соответствия закономерностям историческо-го развития и общим интересам, которые в революционных ус-ловиях означали интересы «народа». Это объясняет то, почему она никогда не поддерживала белых и по духу была ближе к красным, хотя и спрашивала, может ли в жестокости последних выражаться социалистический «принцип братства и равенства». Гражданская война очень сильно затронула Воронеж. Удержи-вавшийся белыми на начальном этапе конфликта, город осенью 1919 года был взят Красной армией. Дневник Денисьевской за-полнен описаниями (как правило, основанными не на личных впечатлениях, а на разговорах и слухах) обысков, реквизиций, арестов и актов пьяного насилия, в том числе бессудных убийств. Причисленные красными к имущему классу, Денисьев-ская и ее родители по крайней мере однажды подверглись принудительному налогу (контрибуции). Это заставило ее задать себе вопрос, как можно учителей — представителей «проле-тарской интеллигенции» — считать «буржуями». В конечном счете она призналась, что чувствует себя слишком усталой и слабой, чтобы полностью «принять» революцию: «Я растерялась под напором революции, перед этой вечной угрозой смерти, грабежа, испуга, потери близких людей». Зинаида с головой ушла в работу в городской библиотеке, «далекую от политики, от партийных вопросов, от общей жизни России… Я не хочу разбираться в подробностях текущей жизни, искать, кто прав, кто виноват, кто совершает подвиги, а кто ошибается» [192]. Параллельно с отходом от политической жизни Денисьевская все активнее искала спасения в религии, в надежде на загроб-ную жизнь. Верующей она была всю жизнь, хотя часто подчер-кивала современный и научный характер своей веры. Бог для нее существовал как «сущность», как «особого рода энергия», вроде электричества, которая проявляется, когда люди вооду-шевляются любовью и совершают добрые дела, и эта божест-венная энергия передается людям в соответствии с дарвинов-скими эволюционными законами. На первых этапах революции Денисьевская рассматривала социализм как явление более вы-сокое, чем религия, потому что он представлял собой не толь-ко воплощение основных принципов христианства, но и прогрес-сивную силу, основанную на законах науки. Но в условиях мас-совых убийств и насилия христианская вера в ней возродилась. Страдая хроническим сердечным заболеванием и острой жел-той лихорадкой, она не надеялась, что переживет эти апока-липтические времена [193]. Тем не менее Гражданская война лишь укрепила Зинаиду, дала ей новое чувство цели. В 1920 году она ушла из библиотеки и покинула родительский дом, чтобы работать исследователем на загородной опытной стан-ции. По собственным словам, она перешла от работы «в об-ласти отвлеченных идей, в какой-то умственной сфере» к рабо-те «в области фактов». Сотрудничество с агрономами из Воро-нежа и из Москвы, приезжавшими на станцию, обещало ей спа-сение от одиночества. Но этот шаг, кроме того, был попыткой покинуть «книжную», «умственную» сферу, характерную для традиционной интеллигенции, как она карикатурно изображалась радикальными социалистами, и реализовать принцип совместной практической работы на благо трудящихся. В записях того вре-мени отразился все более критический взгляд Денисьевской на социальные и моральные идеалы ее прошлого — вплоть до то-го, что она стала отождествлять дух интеллигенции, основным проявлением которого ранее считала служение народу, с бур-жуазным индивидуализмом. В то же время отказ от прежних привязанностей сочетался в дневнике с описаниями работы для народа, заставлявшими вспомнить о традиционном этосе ин-теллигенции. Описывая трудности проведения агрономических исследований в условиях ужасающей отсталости, Денисьевская представляла себя светочем образования и нравственности, ориентиром как для заблуждающихся коммунистов, так и для простых малокультурных людей. Ее претензия на культурно-педагогическое превосходство резко контрастировала с про-граммной установкой на самоотречение и подчинение трудя-щимся [194]. После нескольких лет новой работы энтузиазм Денисьевской пошел на спад. Опытная станция, представляв-шаяся ей ранее «счастливым островком», оказалась изолиро-ванным очагом культуры среди бескрайнего «болота». Она по-чувствовала это после того, как хозяйство посетил новый заве-дующий агрономическими станциями губернии Павел Писцов: «Я испытываю странное и неприятное чувство зависти к этому плотному невысокому голубоглазому человеку. Он много жил в Китае и Японии, много видел, знает и понимает. Он — куль-турный европеец, вернее даже не европеец, а интернациона-лист. Я ощущала в нем человека высшей степени культуры и остро завидовала ему… Он — русский, но я так же чужда ему, как мне Дуня или Мариша. Он одет в культурное платье, а я — в валенках и старомодной кофте. Он видел и знает мир, он говорит о научных работах всех стран и народов как о близких ему вещах — а я ничего не знаю, сижу с утра до ве-чера над механической работой, состарилась, опустилась, оди-чала». Писцов, судя по всему, соответствовал идеализирован-ному представлению Денисьевской об интеллигенции: он был высокообразованным, изысканно одетым человеком с прекрас-ной речью, находившимся на передовом рубеже мировой науки. Это лишь дополнительно подчеркивало ее собственную матери-альную необес- печенность и культурную ограниченность. Са-мым же неприятным и болезненным для нее было то, что она чувствовала, что выглядит старой и опустившейся по сравнению с заведующим, хотя ей было всего лишь 39 лет — ровно столько же, сколько и Писцову [195]. Вторая половина 1920-х годов была для Денисьевской временем личного кризиса; тон ее дневников перестал быть созерцательно-примиренческим. Она писала об утрате собственного Я, вызванной крушением убеждений и отсутствием серьезной жизненной миссии. Она чувствовала, что плывет по течению, неспособная управлять своим больным телом и нервами: «Все какое-то неустойчивое, запутанное, неожиданное. Отовсюду дышат на тебя несчастья, болезни, страдания и смерти… Я потеряла свою философию и выпустила из рук свои нервы, стала, как трава морская, колеб-лемая прибоем». В материальном отношении у нее имелись основные удобства («у меня есть — теплая комната, мягкая постель, возможность жить, есть, пить, работать»), но духовно она ощущала себя совершенно опустошенной. Больше всего Зинаиде недоставало любви. И потому ей «стало не о чем пи-сать… Все получается одно и то же — одиночество и колеба-ния настроения: раз — вверх, два — вниз, раз — вверх, два — вниз, взлет и падение, взлет и падение. Причем провалы глубже, пространнее, чем вершины» [196]. Вопросы о жизни и общественной миссии, которые Денисьевская ставила примени-тельно к себе в дневнике, были темой споров и в самом цен-тре советской власти. Предметом обсуждения являлись подоб-ные Денисьевской «буржуазные специалисты» — профессиона-лы, получившие образование и сформировавшиеся до револю-ции, а теперь отдававшие свои знания режиму, не поддерживая при этом само дело строительства коммунизма. Активисты ком-партии пренебрежительно противопоставляли таких «старых» «буржуазных» специалистов новой советской интеллигенции, ко-торую еще только предстояло сформировать и которая должна была быть предана политической власти душой и телом. В свою очередь, представители подвергавшейся нападкам обще-ственной группы пытались сохранить некоторую независимость, в то же самое время подчеркивая принципиальную лояльность советскому строю. Известный литературовед, участвовавший в публичном диспуте, проходившем в Москве в 1925 году, защи-щал культурный авторитет интеллигенции, символом которой он называл «героический тип сельской учительницы». В условиях политических трудностей, материальной необеспеченности, ни-щенского быта и отдаленности от всех центров цивилизации этот «светоч интеллигентности» в отсталой деревне с порази-тельной энергией совершал свой «скромный, но великий под-виг» [197]. Такой призыв к политической независимости натолк-нулся на резкую отповедь главного идеолога большевистской партии — Николая Бухарина. Политику и культуру нельзя рас-сматривать как отдельные сферы деятельности, настаивал Бу-харин: «Вы строите здание так, что культурный ряд оказывает-ся независимым от политического. Но такого не бывает». От-ношение интеллигенции к революции, по Бухарину, было по- прежнему искажено ее традиционным малодушием. Эта черта была связана с закоренелым индивидуализмом, который мешал буржуазным специалистам по достоинству оценить коллективную силу и историческую мощь рабочего класса. Бухарин подвергал критике нравственные сомнения интеллигенции в отношении по-литики советской власти, которые он объяснял боязнью испач-кать руки. В условиях напряженной классовой борьбы револю-ционная политика не может обойтись без насилия, и в этой си-туации те, кто призывал «не идти по трупам», были фактически скрытыми реакционерами. Но основной упрек Бухарина заклю-чался в том, что, несмотря на клятвы в народолюбии, интел-лигенция на самом деле не была привержена освобождению народа, не желая поступиться монополией на его просвещение. Она предпочитала проповедовать и говорить от имени народа, а не позволить ему высказываться от собственного имени. В заключение Бухарин предлагал интеллигенции объединить уси-лия с властью в «решении грандиозных задач» и воспитании новой интеллигенции: «Мы будем производить образованных людей в огромных количествах, мы станем выпускать их, как на фабрике… Если мы ставим себе задачу продвижения к коммунизму, то должны внушить всем представление о важно-сти этой задачи» [198]. В последующие годы Денисьевская применила к себе предложенный Бухариным сценарий с потря-сающей буквальностью. Она выступила против черт «старой ин-теллигенции» (как внутри себя, так и в своем окружении), от-рицала обвинения в малодушии и заняла «партийную» позицию в отношении политики и строительства социалистического об-щества. Это был ошеломительный поворот. Как же он произо-шел? Неустанная пропаганда советской власти, направленная против «старой» «буржуазной» интеллигенции, несомненно, сыг-рала важную роль в оформлении выбора и предпочтений Де-нисьевской. Это преимущественно вербальное насилие к концу 1920-х годов стало шире и последовательнее, достигнув своей кульминации в грубом запугивании, арестах, показательных про-цессах и казнях, часть из которых затронули ближайшее окру-жение Денисьевской. Однако это массовое насилие впервые нашло отражение в дневнике Денисьевской лишь в 1930 году, гораздо позже, чем началось ее обращение в «советскую» ве-ру. Решающим моментом здесь было то, что советское виде-ние, очерченное Бухариным, было чрезвычайно привлекательно для Денисьевской. Государство предложило ей способ достиже-ния ее важнейших жизненных целей — поиска непротиворечи-вого мировоззрения и осмысленной жизненной миссии, соответ-ствующей историческим закономерностям, создания совершен-ной личности и совершенного общества. Помимо интеллектуаль-ного содержания, эти идеи манили своими «объединяющими» возможностями. Именно ради включения в коллектив Денисьев-ская дистанцировалась от «старой» интеллигенции, которую оп-ределяла как проникнутую индивидуализмом и негативизмом, эгоистичную и маргинальную, при этом она сама стала поддер-живать универсализм, проповедовавшийся советской властью. Денисьевская построила для себя новое жилище в здании со-циалистической субъективности. Социалистическая субъектив-ность означала разное для разных людей; Денисьевскую она привлекала обещанием жизни в большом сообществе, напол-ненном теплом, любовью и чувством принадлежности, облег-чавшим ее личное одиночество. Алеша Силу этих новых идей можно ощутить в меняющихся характеристиках людей, с кото-рыми Денисьевская тесно общалась в середине 1920-х — на-чале 1930-х годов. Речь идет о Фердинандовых — Василии Владимировиче (в дневнике — «В.В.»), начальнике Денисьев-ской на опытной ферме, и его жене Юлиане Васильевне («Ю.В.»). Денисьевская жила с ними в одном доме (а возмож-но, и в одной коммунальной квартире) и описывала их семью как форпост культуры в бескрайней степи. Когда в конце 1926 года Фердинандовы переезжали в Воронеж, где В.В. получил должность в незадолго до того созданном Ветеринарном инсти-туте, Денисьевская с ужасом думала о «тысячах удобств и удовольствий», которых она вскоре лишится, в том числе о пе-нии Ю.В. под аккомпанемент фортепиано и любимых ею вечер-них дискуссиях на культурные и политические темы. Новое на-значение В.В., замечала она, было очередным свидетельством «сплошной бестолковщины» советской власти. Занятия должны были начаться через неделю, хотя институт существовал только на бумаге и у него не было ни помещения, ни преподаватель-ского персонала, ни денег. «Очень скучно и противно жить сей-час в России!» — заключала Денисьевская. Вполне вероятно, что эти слова были отзвуком возмущения самого В.В. и, таким образом, передают атмосферу их бесед с Фердинандовыми [199]. Но всего лишь через несколько месяцев, когда Денись-евская посетила супругов в городе (на «бывшее Рождество», как она замечала), в ее описании возникли нотки отчужденно-сти, которой в последующие месяцы и годы предстояло лишь усиливаться: «Ю.В. — картинка из модного журнала, В.В. — городской и чужой». Отныне за ее посещениями Фердинандо-вых следовали критические замечания об их «интеллигентской среде». Она воздерживалась от сарказма и насмешек, с кото-рыми эти интеллигенты комментировали как поведение друг друга, так и общественно-политические события. В то же са-мое время она, похоже, опасалась высказывать собственные взгляды: «Я устаю от молчания, от вечной невысказанности и от несоответствия своих мыслей с мыслями окружающих. Меня изумляет узко-личная точка зрения, с которой смотрит боль-шинство на жизнь. Нет белого хлеба, нет белой материи — значит жизнь плоха. А то, что она стала для других людей во многих отношениях лучше, это не учитывается. И над всем злорадствуют, над всем иронизируют. Становится очень скучно от этой постоянной вражды ко всему» [200]. По мере того как Фердинандовы становились в глазах Денисьевской представите-лями старого, отжившего мира, ее симпатии все больше скло-нялись к молодому поколению коммунистов и специалистов, в котором она видела основную опору советского строя. К такому изменению перспективы ее подтолкнули новые профессиональ-ные обязанности: в 1928 году она стала преподавателем на птицеводческом отделении того же Ветеринарного института, в котором работал В.В. Она не оставила работы на опытной ферме, но была вынуждена чаще бывать в городе и в инсти-туте. Именно здесь ее охватило восторженное отношение к мо-лодежи (впрочем, сначала небезоговорочное)[201]. Встречаясь с новыми сотрудниками, она автоматически разделяла их на представителей «старого» и «нового» поколений, заявляя о сво-ем тяготении к новому: «Сердце мое летало к новому». Зинаи-де сразу понравилась выделенная ей в помощь стажерка Ан-тонина Татарских, отличавшаяся быстрым умом, практичностью, непоколебимым оптимизмом и веселостью. Практически так же характеризовала в дневнике Денисьевская другого своего моло-дого коллегу — Ивана Сергеевича Смычникова, 29-летнего спе-циалиста из Ленинграда, откомандированного в Воронеж. Зинаи-да «внимательно, внимательно» изучала молодежь, усматривая в ней прообразы новых коммунистических людей. «Новый тип, жизненный», заметила она о Смычникове, а Татарских описала так: «Новая она какая-то женщина. Новая искренно, по сущест-ву, без фраз». Будучи родом из провинции — Тамбовской гу-бернии и из «глухих пермских лесов», эти люди не отличались такими изысканными манерами, как Ю.В. и ее круг, но были неизмеримо выше их в силу активного участия в общественной и политической жизни и приверженности строительству будуще-го: «Они преемники того, что я ценила и любила в русской ин-теллигенции» [202]. В разгар размышлений о молодых и новых людях Зинаида Денисьевская влюбилась в одного из них. Его звали Алексей Степанович Данков; Зинаида называла его Але-шей. Они были знакомы уже несколько лет, но лишь после возникновения симпатии к молодому поколению Денисьевская увлеклась им всерьез. Об их отношениях известно много, по-тому что письма, которые Зинаида посылала Алексею, она ак-куратно переписывала в специальную тетрадь. История этих от-ношений, закончившихся в 1932 году, позволяет нам просле-дить изменение взглядов Зинаиды на себя и на своего партне-ра, которого она превратила в икону нового поколения. Описа-ния Денисьевской своих отношений с Алешей были сугубо лич-ными, чрезвычайно эмоциональными, но они дают возможность изучить социально-политические взаимоотношения между ста-рой, буржуазной и новой, советской интеллигенцией. Семантика личной любви и идейная ориентация были у Денисьевской так тесно переплетены, что вопрос, могут ли они с Алешей понять друг друга и стать любящей парой, был одновременно вопро-сом о том, может ли она как представительница старого строя обустроиться в новой советской системе. Алеша был шестна-дцатью годами младше Денисьевской; судя по всему, они были знакомы с начала 1920-х годов, когда он пришел стажером на опытную ферму. Тогда ему было около 20 лет, а ей — около 35 [203]. В 1925 году он покинул ферму и уехал учиться в Мо-скву. Подробности их ранних отношений неизвестны, но он пи-сал ей из Москвы, что по-прежнему любит ее и «она для него — все». В доказательство этого он добавлял — на тогдашнем коммунистическом любовном языке, — что «не может перестать заниматься онанизмом». Денисьевская чувствовала к нему жа-лость. В дневнике она писала, что он неправильно истолковал ее нежность, материнскую привязанность, переведя ее в план сексуальных отношений: «Он не сумел овладеть инстинктом, и дал ему покорить себя». Ее отношение к нему было покрови-тельственным. Она сообщала, что пыталась просветить его от-носительно различия между простым физиологическим влечени-ем и сложной психологией любви, но в конечном счете отсту-пила: «Он не понимает ничего, когда я пытаюсь растолковать ему себя». Подруге она признавалась, что Алеша утомил ее: когда он приехал из Москвы, то не мог рассказать ничего ин-тересного о столице, потому что все свое время там он по-свящал учебе [204]. Алеша исчез из дневника на три года, до сентября 1929- го, когда он приехал в Воронеж на две недели — и сделал Денисьевской предложение. Она отказала ему. В откровенной записи в дневнике Зинаида объясняла: «Ах, если бы в нем немногое переделать — какие-то черточки в манерах и характере… может быть, во мне умерло бы то отчуждение, которое не дает вспыхнуть во мне ответной нежности. Его ма-нера кивать головой при прощании, его неуклюжая фигура, его манера говорить… Мне хочется плакать от боли за него и за себя». Она оценивала Алешу исключительно с точки зрения развитой интеллигентки, стесняясь его простоватого поведения: «Хорошо чувствовать себя в его ласковых сильных руках — наедине, но неприятно видеть его неумелым, без культурных навыков, нескладным, неуклюжим, вызывающим невольно по-кровительственное отношение к себе со стороны Юлианы Ва-сильевны». Сознательно она уже не хотела считаться с мне-ниями старой интеллигенции, но не могла не относиться к Алеше так же, как Ю.В., и испытывала в связи с этим отвра-щение и к своему старому другу, и к себе самой [205]. Обще-ние с Алешей пробудило в ней сельскую учительницу. В пись-мах, адресованных Алеше в Москву после его возвращения, она обращалась к нему снисходительно, как к старательному, но умственно ограниченному ученику, со смесью поощрения и упрека. Она объясняла, что им было «абсолютно невозможно» добиться взаимопонимания, потому что они «люди разных ми-ров, разных поколений… Последняя встреча что-то перевернула во мне вверх дном, и мне порою хочется плакать оттого, что ты не такой, каким я хотела бы тебя видеть». Она признавала, что он вырос за прошедшие годы в личностном отношении, и хвалила его за «искренность» и «чистоту» чувств, но спрашива-ла, насколько «тоньше» и «глубже» стала его внутренняя жизнь. Насквозь дидактичное письмо заканчивалось увещева-ниями: «Хоть раз в жизни — напиши, пожалуйста, толковое, подробное, искреннее письмо. Исключительно от этого зависит, в какую форму выльются наши отношения в дальнейшем. Не торопись, пиши его лучше несколько дней. Всего доброго». Кроме того, она замечала, что если она «легко вдруг» обрати-лась к нему неформально — ты, то он должен всегда обра-щаться к ней формально-уважительно, потому что «“Вы” у тебя значит больше, чем “ты”. Ты всем говоришь “ты”». В единст-венном сохранившемся письме он действительно называл ее Зинаидой Антоновной. Она же, напротив, неизменно называла его Алешей [206]. Это может показаться неожиданным, но их отношения развивались. В конце октября, за несколько дней до того, как Алеша должен был приехать снова, Зинаида записы-вала в дневнике, что согласна выйти за него замуж, но лишь «неофициально» и физически, иными словами, не «духовно». В этот приезд она стала смотреть на него по- новому, узнав о его приверженности Коммунистической партии и оценив его общественно-политическое развитие. Денисьевская не могла не анализировать своего молодого супруга: он был одним из но-вых людей, которых она «читала внимательно и пристально, как новые книги». Особенности Алеши, которые она прежде отвер-гала или игнорировала (вроде «живости и активности», за кото-рые его хвалил В.В.), или признанные ею искренность, чистота и сила стали находить отзвук в ее душе, превращая Данкова в образцового нового человека. Это была решительная переоцен-ка человека, которого еще недавно она считала неуклюжим и невоспитанным мальчишкой [207]. Переоценка Алеши была обу-словлена новым взглядом Денисьевской на политику. Политиче-ская сознательность встала на место культуры как мера «раз-вития личности», а в этом отношении Алеша был «в 100 раз развитее» ее. Денисьевская теперь провозглашала, что ей ста-ла ближе политика и особенно политика партии, к которой она прежде испытывала отвращение вследствие ее эгоистичности, жестокости и несправедливости: «Даже классовость — то, что мне всегда как одиночке- интеллигенту было менее всего по-нятно — я начинаю понимать». В связи с углублением близо-сти с Алешей, писала она, ее политические взгляды измени-лись: «Мне стала ближе общая жизнь России, стало все в ней понятнее, и хотя я не верю так пламенно и беззаветно, как Алеша, в осуществление всех планов и мечтаний партии, но ощущаю правильность пути ее, внутреннюю правду и справед-ливость в ее целях». Слово «понимать», которым Денисьевская неоднократно пользовалась в этом контексте, многое объясняет: эта бывшая учительница, долго пытавшаяся давать Алеше уро-ки культуры и хорошего тона, теперь сама считала его своего рода политическим учителем. Ее взгляд был очень близок к представлению тогдашних партийных лидеров об отношениях пролетариата и интеллигенции. Пролетариат должен действо-вать как «класс-воспитатель», прививая тем буржуазным спе-циалистам, которые не выступают против советского проекта, идейную твердость и силу воли [208]. В целом изменение ори-ентации, зафиксированное Денисьевской, соответствовало тре-бованиям, предъявлявшимся Бухариным к интеллигенции: она должна была отказаться от своих культурных прерогатив, пре-небречь кастовостью и подчиниться твердому руководству большевистской партии. Зинаида реализовала эту программу буквально, выйдя замуж за молодого коммуниста. Стоит, одна-ко, отметить, что новое описание Денисьевской Алеши и себя самой развивало, а не опровергало ее прежние оценки и в этом смысле было поразительно органично. Она не была «ста-рым интеллигентом», капитулировавшим под давлением и отка-завшимся от прежних взглядов. Напротив, ее постоянно обнов-лявшаяся позиция сохраняла в себе ряд традиционных черт, постепенно включая в себя и новые. Как и прежде, Алеша ос-тавался объектом воспитания («мальчик», «сын»), но вместе с тем он все отчетливее представал перед нею как развитая личность («человек»), как идейный партнер («брат») и как по-тенциально родственная душа («муж») [209]. Замужество Де-нисьевской привело к ряду конфликтов, стычек и недоразуме-ний. Одно дело изучать молодое поколение коммунистов со страстью этнографа, а совсем другое — вступить в связь с убежденным коммунистом. В одном из первых писем к нему после замужества она спрашивала, как им «совместить, согла-сить и примирить» противоположные ожидания. Ибо она была старше, «требовательнее в любви, чем ты. Мне хочется более сложных ощущений, более глубоких радостей, большей пропи-танности друг другом, чем у нас с тобой получается… А тебе от меня хочется более крепкого здоровья, большей проникнуто-сти твоими интересами, умения спорить и доказывать, большей политической и общественной развитости… Ведь правда?» Де-нисьевская настойчиво пыталась развить психологическую сто-рону их любви. Почти все время Алеша находился вдалеке от нее, а потому она выражала свой взгляд на их общее будущее в адресованных ему письмах. Алеша отвечал редко, а когда отвечал, ограничивался краткими записками: «17.12.1929. Вчера получила от Алеши открытку. Опять то же, что обычно: страш-но занят, писать некогда и не умеет, не может; со мной кое в чем согласен, кое в чем — нет. Многие мои вопросы ему странны — ему кажется, что все ясно, что все само собой ра-зумеется. И… ни одного теплого слова, самого пустого шутли-во-ласкового слова… Не умеет любить». Большие ожидания возлагала Зинаида на следующий приезд Алеши в Воронеж в феврале 1930 года. Алеша провел с ней всего два дня, но этого было достаточно, чтобы разрушить эти ожидания. Дневни-ку она доверила мысль о том, что впервые хотела увидеть его совершенно нагим, чтобы испытать его чувство к ней целиком и полностью, но то, что она увидела, заставило ее распро-щаться с любыми надеждами на тайну: это было мужское тело, которым управляли исключительно физиологические влечения. Этот опыт показал Зинаиде, что между ними нет «настоящей любви, которая наполняла бы все существо»: «Это — не “лю-бовь”, а “связь”. Мы все-таки так различны по натуре, что нет у нас настоящей душевной близости, и нет страсти, которая пьянила бы и зажигала огнем тело. Что же есть? У него — удовлетворение “потребности”, а у меня — “игра воображе-ния”». Алеша, в свою очередь, свысока смотрел на «старомод-ные понятия [Зинаиды] о любви, о выражении ее». Он упрекал Зинаиду в недостатке политической сознательности, а также ви-нил в производственных проблемах опытного хозяйства. В то же время он отказывался обсуждать с нею свою деятельность в партии, тем самым проявляя недоверие к «классово чуждой» беспартийной. По крайней мере однажды она почувствовала себя как на настоящем допросе, когда он спросил ее о место-пребывании одного из коллег и она была вынуждена солгать. Так или иначе, союз с коммунистом, преданность которого пар-тии определяла все стороны его жизни, стал вызывать у Зи-наиды все большие сомнения [210]. Но интереснее всего то, как Денисьевская интерпретировала неувязки в их отношениях. Неспособность Алеши к «личной жизни» или к «любви», по ее мнению, не только свидетельствовала о его личных недостат-ках, но и была чертой всего поколения — поколения формиро-вавшихся «новых людей». Это поколение было «обречено», по-скольку законы истории требовали, чтобы оно жертвовало лич-ной жизнью ради строительства коммунизма. Его психическое развитие не могло не быть искажено вследствие напряжения, вызванного активным участием в делах государства. В силу ис-торической необходимости «молодое поколение» переходного периода, юноши и девушки, занятые строительством нового общества, но еще не могущие в нем жить, были людьми, жертвующими собой, ведущими «какую-то ненастоящую» жизнь, потому что у них отсутствовала развитая индивидуальность. Как писала Зинаида Алеше, «вы “обреченные” историей на спеш-ную очередную работу. За это нельзя упрекать. Но от созна-ния такой твоей “обреченности” мне грустно» [211]. Такая ин-терпретация убедила Денисьевскую в том, что она ошибалась, желая сформировать глубокие «психологические» отношения с Алешей. Надежда на их духовную и душевную общность была исторически неосуществима. Алеша был «человеком современ-ного стиля», без развитой души, для которого любовь — в по-нимании Зинаиды — не имела смысла. Требования историче-ской рациональности заставляли Денисьевскую ограничить ее психологические потребности и даже отказаться от них: «От Алеши писем нет. Иногда я очень скучаю по нему, иногда, по-сле того как прочтешь вечером газету, понимаю его молчание». Чтение газеты как свидетельства необратимого хода истории напоминало ей об исторической миссии Алеши и обуздывало несвоевременные желания. В свете этого исторического истол-кования Зинаиде становилось ясно, что она бóльшую часть времени неправильно понимала Алешу. Теперь она поняла, что партийный стиль, казавшийся ей набором клише и препятстви-ем для личностного самовыражения, на самом деле был его индивидуальным языком, трезвым и основанным на фактах языком современности [212]. История объясняла Денисьевской не только Алешу и молодое поколение, но и ее саму. Она то-же была историческим типом, «зависшим» между старым и но-вым: «Старому поколению я всегда была чужда по своим взглядам, поступкам и жизни. А на темпы жизни нового поколе-ния у меня нет сил и здоровья». Исторические условия объяс-няли Зинаиде и ее одиночество: идейную отстраненность от старого поколения и близость к новому, при биологической (связанной с возрастом, здоровьем, силами) неспособности дви-гаться вперед вместе с молодежью. Но все же ей было прият-но чувствовать себя попутчицей нового поколения. Всю жизнь она трудилась для этого молодого поколения — и это, добав-ляла Денисьевская, объясняло и то, почему ее чувства к Але-ше содержали оттенок материнства [213]. Не только Денисьев-ская размышляла о молодом поколении в подобных категориях. В романах, медицинских изданиях и во время публичных дис-путов того периода обсуждались чрезвычайное напряжение и многообразные срывы, к которым приводила реализация рево-люционного проекта разрушения старых форм жЧитать дальше