Александр Афанасьев - Империя, которую мы потеряли. Книга 2

У нас было то же самое, только морские пути заменяли железные дороги по которым приходил товар, но… образованное общество, интеллигенция — уже с начала 19 века проявляло поразительную глухоту к нуждам и интересам имперского расширения (а коммерческие нужды шли рдом и даже опережали военные), а затем равнодушие, которое государство и соответствующие круги общества с обидой игнорировали — переросли в открытую враждебность.

Есть такой историк и питатель — Семен Экшут — он проявляет интерес, прежде всего к литературе, искусству, поэзии в истории как выразителю сути исторического момента. Мне кажется, он нащупал истинную причину того рокового надлома, который так страшно сказался на нас в 1917 годе

Эстетические размышления Вяземского, независимо от того, был ли с ними знаком Лермонтов или нет, нашли гениальное поэтическое воплощение:

То, о чем Вяземский писал в своих заветных записках, будет провозглашено публично и станет символом веры образованных людей. «Слава, купленная кровью», перестанет питать русскую поэзию, «темной старины заветные преданья» время от времени будут использоваться для созидания поэтических мифов, а у русского интеллигента действия властей перестанут вызывать «отрадные мечтанья».

И ладно если бы только во враждебность. Русское образованное общество стало поразительно рано, на полтора века раньше постколониальных обществ Запада — стало проявлять сочувствие сначала к нуждам покоренных поляков, потом к чеченцам и жителям Средней Азии, потом ко всем подряд и в том числе — к врагу во время войны…

Снова Экшут

Позднее «белый генерал» в одном из писем изложил свой стратегический принцип: «спокойствие в Азии находится в прямом отношении к массе вырезанных там людей. Чем сильнее удар, тем дольше неприятель останется спокойным. Мы убили 2 тысячи туркменов при Геок-Тепе; оставшиеся в живых долго не забудут этого урока: рубили саблями всё, что попадалось под руку». Когда весть о победе над текинцами облетела Петербург, «павлон», то есть юнкер Павловского военного училища, Семён Надсон написал стихотворение, посвящённое генералу Скобелеву и первоначально называвшееся в рукописи «Лавр и терн».

Если будущий офицер, воспитанник Павловского военного училища, которое славилось строгой дисциплиной и безукоризненной строевой подготовкой, сочиняет такие стихи, то это означает лишь одно: империя обречена.

…

Иными словами, отсутствие патриотического энтузиазма, проявившееся в начале Русско-японской войны, было неминуемым следствием процессов, которые протекали в течение четверти века и в корне изменили картину мира образованного человека, уже не желавшего с восторгом умирать за победные имперские лавры. Однако этим нежеланием дело не ограничилось, и разуверившийся в идеалах русский интеллигент неожиданно для самого себя стал восхищаться не только мужеством неприятеля, в чем не было ничего нового, ибо воины империи всегда умели ценить достойных противников, нет, он стал восхищаться цельностью характера врага — тем, что отсутствовало у него самого. Вспомним классический рассказ Александра Ивановича Куприна «Штабс-капитан Рыбников» (1905). Опытный японский разведчик, на которого ведется охота, изображен удивительно сильной личностью, без остатка преданной своей стране. «…Каким невообразимым присутствием духа должен обладать этот человек, разыгрывающий с великолепной дерзостью средь бела дня, в столице враждебной нации, такую злую и верную карикатуру на русского забубенного армейца. Какие страшные ощущения должен он испытывать, балансируя весь день, каждую минуту над почти неизбежной смертью». Так рассуждает о нем Владимир Иванович Щавинский, фельетонист большой петербургской газеты, автор блестящих и забавных, но неглубоких воскресных газетных фельетонов, имеющих значительный успех в публике. Что ж, какова публика — таковы фельетоны. Жизнь удалась Щавинскому: он зарабатывает большие деньги, отлично одевается, ведет широкое знакомство, посещает рестораны и кафешантаны, играет на бегах… У него дома большая библиотека, коллекция старинного фарфора, редкие гравюры и две сибирские лайки. Женат Щавинский — этот «до известной степени аристократ газетного мира» — на маленькой опереточной артистке. Но этому человеку неведомо чувство патриотизма, и он тщетно пытается понять психологию японского разведчика, уразуметь скрытые пружины его внешних действий. «Здесь была совсем уже непонятная для Щавинского очаровательная, безумная и в то же время холодная отвага, был, может быть, высший из всех видов патриотического героизма». Фельетонист и бытописатель Щавинский безуспешно пытается уловить мнимого штабс-капитана, в котором он не без основания видит японского военного агента в чине не ниже полковника Генерального штаба, но во время войны с Японией никому не собирается сообщать о своих обоснованных подозрениях: «Не бойтесь, я вас не выдам…я преклоняюсь перед вашей отвагой, то есть, я хочу сказать, перед безграничным мужеством японского народа. Иногда, когда я читаю или думаю об единичных случаях вашей чертовской храбрости и презрения к смерти, я испытываю дрожь восторга»

Этим всем конечно можно восхищаться. Если не знать и не понимать того, что русская интеллигенция сделала все что в ее силах чтобы сорвать, остановить военную и коммерческую завоевательную экспансию России. А еще она сделала все, чтобы поселить в русском человеке сомнения и глубокий надлом относительно того, нравственно ли, справедливо ли проливать кровь врага. А на пороге был еще более страшный век, двадцатый, и от всех сомнений мы избавились только в 1941–1942 году, когда не просто поняли, а печенками ощутили — враг идет чтобы всех нас убить. Всех — и крестьян, и рабочих, и интеллигентов, и русских и нерусских — всех. Вот тогда то и появились другие, настоящие стихи…