Сильвия Федеричи - Калибан и ведьма

С другой стороны, зарплаты в метрополиях стали средством, с помощью

которых товары, произведенные порабощёнными рабочими, вышли на рынок, и стоимость продукции рабского труда был реализована. Таким образом, как и

в случае с женской домашней работой, была налажена интеграция рабского

труда в производство и воспроизводство рабочей силы в метрополиях, и

зарплата также была переопределена как инструмент накопления, т.е. как

рычаг мобилизации не только труда рабочих, который ею оплачивали, но

также труда множества рабочих, скрытого из-за того, что их труд не

оплачивался.

Знали ли европейские рабочие, что продукты, которые они покупают, произведены за счет рабского труда, и если бы знали, стали бы они

протестовать против этого? На этот вопрос у меня нет ответа. Несомненно, что

история чая, сахара, рома, табака и хлопка гораздо более значима, чем мы

можем представить по тому вкладу, который эти товары внесли, как сырьё или

средство обмена в работорговле, в подъем фабричной системы. Эти «товары на

экспорт», сопровождала не только кровь рабов, но и зачатки новой науки

эксплуатации, и нового разделения рабочего класса, с помощью которого

наёмный труд вместо того, чтобы представлять собой альтернативу рабству, был поставлен в зависимое от существования рабства положение, как средство

(вроде женского неоплачиваемого труда) для расширения неоплачиваемой

части рабочего дня.

Жизни порабощённых трудящихся в Америке и наёмных рабочих в Европе

были так тесно связаны, что на Карибских островах, где рабам давали

земельные участки («провизионные земли») на которых они могли

выращивать себе еду, количество отведённой им земли и количество времени, в течении которого они могли обрабатывать её, варьировалось в зависимости

от цены на сахар на мировом рынке (Morrissey 1989: 51—59) — то есть

127

буквально определялось динамикой зарплат рабочих и их борьбой за

воспроизводство.

Было бы ошибкой, однако, сделать вывод, что интеграция рабского труда в

производство европейского наёмного пролетариата создала общность

интересов между европейскими рабочими и капиталистами в метрополии, предположительно скрепив их общим желанием удешевить ввозимые товары.

В реальности, работорговля, как и Конкиста, была эпохальным несчастьем

для европейских рабочих. Как мы видим, рабство (как и охота на ведьм) было

главным полем экспериментов по выработке методов управления рабочей

силой, которые были позже импортированы в Европу. Рабство также повлияло

на зарплаты и правовой статус европейских рабочих: не может быть

совпадением, что только с концом рабства зарплаты в Европе значительно

выросли и европейские рабочие получили право организовываться.

Также трудно представить, что рабочие в Европе имели выгоду от

завоевания Америки, по крайней мере на начальном этапе. Следует помнить, что именно интенсивность антифеодальной борьбы подстегнула стремление

младшей знати и купцов к колониальной экспансии, что конкистадоры вышли

из рядов самых непримиримых врагов рабочего класса. Также важно помнить, что Конкиста обеспечила европейский правящий класс золотом и серебром, используемым для оплаты наемных армий, которые подавляли городские и

сельские восстания. Также следует помнить, что в тот же период, когда были

порабощены араваки, ацтеки и инки, рабочих в Европе выгоняли из их домов, клеймили подобно животным, и сжигали как ведьм.

Следовательно, мы не должны считать, что европейский пролетариат

всегда был соучастником разграбления Америки, хотя отдельные пролетарии, несомненно, были. Знать ожидала так мало сотрудничества со стороны

«низших классов», что поначалу испанцы лишь немногим из них разрешали

подняться на борт. За весь XVI век, легально мигрировали в Америку только

8000 испанцев, из них 17% составляло духовенство (Hamilton 1965:299; Williams 1986: 38-40). В дальнейшем, людям не разрешали селиться за

океаном независимо, поскольку опасались, что они могут объединиться с

местным населением.

Для большинства пролетариев в XVII и XVIII веках путь в Новый Свет

лежал через кабальное рабство и «перемещение» (transportation), наказание, с

помощью которого Английские власти избавлялись от преступников, политических и религиозных диссидентов, а также большого числа бродяг и

попрошаек, которые появились из-за огораживаний. Как отмечают Питер

Лайнбо и Маркус Редикер в «Многоголовой гидре» (2000), страх

колонизаторов перед неограниченной миграцией был вполне обоснован, учитывая то, в каких жалких условиях вынуждено было прозябать

большинство населения Европы, а также притягательную силу молвы о Новом

128

Свете, которая изображала его землей обетованной, где люди свободны от

жадности, тяжкого труда и тирании хозяев, и где нет места «моему» и

«твоему», а все вещи общие (Linebaugh and Rediker 2000; Brandon 1986: 6—7).

Притягательность Нового света была так сильна, что мечта о новом обществе, которую она рождала, по-видимому под влиянием эпохи Просвещения, способствовала появлению новой концепции «свободы», которую принято

обозначать «masterlessness» (отсутствие хозяев), идеи, прежде неизвестной в

европейской политической теории. (Brandon 1986:23-28). Неудивительно, что

некоторые европейцы пытались «раствориться» в этом утопическом мире, где, как точно отметили Лайнбо и Редикер, они могли восстановить утраченный

опыт общин (2000:24). Некоторые годами жили вместе с индейскими

племенами, вопреки ограничениям, налагаемым на тех, кто селился в

американских колониях, и высокую цену, которую пришлось бы заплатить в

случае поимки, ведь беглецов считали изменниками и осуждали на смерть.

Такова была судьба нескольких молодых английских поселенцев в Виргинии, которые сбежали к индейцам, были пойманы и приговорены членами

колониального совета к «сожжению, колесованию … [и] повешению или

расстрелу» (Koning 1993: 61). «Террор создавал границы», — комментируют

Лайнбо и Редикер (2000:34). И все же, в 1699 году Англии было еще труднее

убедить людей, живущих с индейцами, оставить свой индейский образ жизни.

«Ни убеждения, ни уговоры, ни слёзы [по словам современника] … не

могли убедить многих из них оставить своих индейских друзей. С

другой стороны некоторых индейских детей брали на воспитание

англичане, их одевали и учили, однако не было примеров, чтобы они

оставались жить среди англичан, а не возвращались к своим»

(Koning 1993:60).

Но только к концу XVIII века были установлены четкие расовые границы

(Moulier Boutang 1998). До этого возможность союзничества между белым, чернокожим и коренным населением, и страх такого объединения, в домах и