Сильвия Федеричи - Калибан и ведьма

собственными склонностями и антипатиями, было отвергнуто не потому, что оно отвергало идею человеческого существа, сотворенного по образу и

подобию Бога, но потому, что оно исключало возможность существования

формы социального контроля, не зависящей целиком и полностью от

железной руки государства.

Именно в этом, я считаю, состоит главное различие между философией

Гоббса и картезианством. Однако, оно не очевидно в том случае, если мы

будем делать акцент главным образом на феодальных элементах философии

Декарта, и в частности, на его защите существования Бога со всеми

последствиями, которые она повлекла за собой, такими как защита

государственной власти. Если мы даем приоритет феодальным элементам

философии Декарта, то мы упускаем из виду, что устранение религиозного

элемента у Гоббса (то есть веры в существование бестелесной субстанции) было фактически ответом на демократизацию, скрытую в картезианской

модели самообладания (self-mastery), к которой Гоббс явно относился с

подозрением.

187

Как продемонстрировала деятельность пуританских сект в ходе

английской гражданской войны, самообладание легко могло превратиться в

антиправительственный проект. Призыв пуритан вернуть управление

человеческим поведением индивидуальной совести каждого, и сделать

последнюю главным мерилом истины, радикализировалась в руках

приверженцев до анархического отказа от установленной власти [23].

Пример диггеров и рантеров, а также множества мирских проповедников, которые во имя «света совести» выступали против государственного

законодательства и частной собственности, должно быть убедил Гоббса, что

призыв к «Разуму» был опасным обоюдоострым оружием [24].

Конфликт между картезианским «теизмом» и гоббсовским

«материализмом» должен был быть разрешен их взаимной ассимиляцией в

том смысле, что (как всегда в истории капитализма) децентрализация

механизма управления, посредством его локализации в отдельных

индивидах, была в итоге осуществлена лишь в той степени, в которой

происходила централизация власти государства. Если выразить это

разрешение в терминах дебатов, спровоцированных гражданской войной, оно будет звучать так: «ни диггеры, ни абсолютизм», но хорошо выверенная

смесь того и другого, посредством которой демократизация управления

могла опереться на плечи государства, всегда готового, как ньютоновский

Бог, вновь навести порядок в душах, продвинувшихся слишком далеко на

пути самоопределения. Суть вопроса была доходчиво выражена Джозефом

Гленвиллом, картезианцем, членом королевского общества, который в

полемике против Гоббса утверждал, что контроль разума над телом был

ключевым вопросом. Это, однако, подразумевает не просто контроль

правящего класса (разума par excellence) над пролетариатом-телом, но, что

не менее важно, развитие способности к самоконтролю самой личности.

Как показал Фуко, механизация тела включала не только подавление

желаний, эмоций или иных форм поведения, которые должны были быть

уничтожены. Она также влекла за собой развитие новых способностей в

личности, которые выступали по отношению к собственному телу как

Другой и становились агентами его трансформации. Иными словами, продуктом отчуждения от тела было развитие индивидуальной

идентичности, понимаемой строго как «инаковость» тела и вечное

противостояние последнему.

Возникновение альтер-эго и определение исторического конфликта

между разумом и телом обозначают рождение личности в

капиталистическом обществе. Она стала типичной характеристикой

индивидуума, сформированной капиталистической трудовой дисциплиной

для противостояния собственному телу как чуждой реальности, которая

должна быть оценена, освоена и помещена под контроль для получения от

нее желаемых результатов.

188

Как мы уже отметили, среди «низших классов» развитие

самоуправления как самодисциплины в течение долгого времени оставалось

предметом спекуляций. Как мало самодисциплины ожидалось от «простых

людей» можно судить на основании того, что только в XVIII веке 160 видов

преступлений в Англии карались смертной казнью (Linebaugh 1992), и

каждый год тысячи «простых людей» этапировали в колонии или осуждали

на галеры. Кроме того, когда простой народ обращался к разуму, он делал

это чтобы озвучить антиавторитарные требования, так как самообладание на

массовом уровне означало скорее отказ от установленной власти, чем

интериоризацию социальных норм.

В самом деле, на протяжении XVII века самоуправление оставалось

прерогативой буржуазии. Как заметил Исли, когда философы говорили о

«человеке» как разумном существе, они имели ввиду исключительно

малочисленную элиту, состоящую из белых, взрослых мужчин высшего

класса. «Великое множество людей, — писал Генри Пауэр, английский

последователь Декарта — напоминают скорее декартову живую машину, поскольку лишены какой-либо рациональной силы, и только в качестве

метафоры могут быть названы людьми» (Easlea 1980:140) [25]. «Высшие

сорта» соглашались с тем, что пролетариат был другим видом. Они смотрели

на пролетариат сквозь призму страха и видели «великого зверя»,

«многоголового монстра», дикого, громогласного, подверженного любым

крайностям (Hill 1975: 181ff; Linebaugh and Rediker 2000). На

индивидуальном уровне и в обрядовой лексике массы также определялись

как чисто инстинктивные существа. Так, в елизаветинской литературе

нищий всегда «здоровый», а также «крепкий», «грубый», «вспыльчивый»,

«буйный» — термины, постоянно фигурирующие в любом обсуждении

низшего класса.

В ходе этого процесса тело не только потеряло все натуралистические

коннотации, но превратилось в тело-функцию в том смысле, что стало

относительным понятием, не обозначающем более никакой конкретной

реальности, но отождествляемом вместо этого с любой помехой

доминированию разума. Это значит, что в то время как пролетариат стал

«телом», тело стало «пролетариатом», и в частности, слабая, иррациональная женщина («женщина в нас», как говорил Гамлет) или

«дикий» африканец были определены сугубо через их ограничивающую

функцию, то есть через «инаковость» по отношению к Разуму, и

воспринимались как агенты внутренней диверсии.

Да, борьба против этого «великого зверя» не была направлена

исключительно против «низшего сорта людей». Она была также

интериоризирована доминирующими классами в битве, которую они вели со

своим собственным «естественным состоянием». Как мы видели, вслед за