Сильвия Федеричи - Калибан и ведьма

Просперо буржуазия была вынуждена признать, что «это порожденье тьмы

189

— мой раб», то есть, что Калибан был ее частью (Brown 1988; Tyllard 1961:34

—35). Это осознание пронизывает литературу XVI-XVII веков. Терминология

показательна. Даже те, кто не были последователями Декарта, видели тело

как зверя, которого необходимо держать под неусыпным контролем.

Его инстинкты уподобляли «подданным», подлежащим «управлению», чувства виделись тюрьмой для рациональной души.

«О, кто бы мне помог освободиться

Из этой душной, сумрачной Темницы?»

— вопрошал Эндрю Марвелл в «Диалоге между душой и телом»,

«Мучительны, железно-тяжелы

Костей наручники и кандалы.

Здесь, плотских Глаз томима слепотою,

Ушей грохочущею глухотою,

Душа, повешенная на цепях

Артерий, Вен и Жил, живет впотьмах»10

Конфликт между желаниями и рассудком был ключевой темой

елизаветинской литературы (Tillyard 1961:75), в то время как среди пуритан

стала укрепляться идея об Антихристе в каждом человеке. В то же время

среди людей «среднего сорта» были актуальны дебаты о просвещении и

«природе человека», сосредоточенные на конфликте тела и разума, ставящие исключительно важный вопрос о том, имеют ли человеческие

существа свободу воли или нет.

Но формирование нового отношения к телу не ограничилось

исключительно идеологическим уровнем. В повседневной жизни стало

появляться множество новых практик, что сигнализировало о глубоких

трансформациях, происходящих в этой сфере: использование столовых

приборов, культивирование стыда наготы, появление «манер», регламентирующих то, каким образом должно смеяться, ходить, чихать, вести себя за столом и каким образом можно петь, шутить, играть (Elias 1978: 129ff). В то время как индивидуум все больше и больше

диссоциировался с собственным телом, последнее становилось объектом

постоянного наблюдения, как если бы оно было врагом. Тело стало внушать

страх и отвращение. «Тело человека полно скверны», – заявлял Джонатан

Эдвардс, чье отношение типично для пуритан, для которых подчинение тела

было ежедневной практикой (Greven 1977:67). Особенное отвращение

вызывали те телесные функции, которые прямо противостояли

«человечности» своей «животностью». Примечателен случай Коттона

10перевод Г. М. Кружкова, англ. версия цитируется по Hill 1964b: 345

190

Мэзера, который в своем дневнике описывал унижение, испытанное им в тот

день, когда, мочась напротив стены, он увидел собаку, делающую то же

самое:

«Я подумал: как отвратительно и убого положение, в котором

оказались дети человеческие в этой смертной форме. Как же сильно

наши природные потребности унижают нас, место наше в

некотором роде на одном уровне с теми самыми собаками…

Соответственно я решил, что это должно быть моей обычной

практикой: когда бы я не собирался удовлетворить ту или иную

природную потребность, я должен использовать это как

возможность формирования в своем разуме какой-нибудь святой, благородной, божественной мысли» (там же).

Великая страсть медицины того времени – анализ экскрементов, из

которого делалось множество выводов относительно психологических

склонностей индивида (пороков, добродетелей) (Hunt 1970:143-46), восходит

к этому же пониманию тела как вместилища скверны и скрытых угроз.

Очевидно, что эта одержимость человеческими экскрементами отчасти

отражала отвращение, которое средний класс стал испытывать к

непродуктивным аспектам тела, отвращение, неизбежно усиливавшееся в

городских условиях, где экскременты представляли собой материально-

техническую проблему, вдобавок к прочим отходам. Но в этой одержимости

мы также можем увидеть нужду буржуазии в регулировании и очищении

тела-машины от любых элементов, которые могли бы прервать его

активность и создать «простой» в потреблении труда. Экскременты были так

тщательно проанализированы и принижены потому, что являлись символом

«дурных наклонностей», которые, как считалось, обитают в теле, и с

которыми связывали каждое порочное стремление человеческих существ.

Для пуритан они стали видимым признаком порочности человеческой

природы, своего рода первородным грехом, который должен быть побежден, подчинен, изгнан. Этим объясняется использование слабительного, рвотных

средств и клизм, которые применялись к детям или «одержимым», чтобы

заставить их извергнуть бесов (Thorndike 1958:553ff).

В этой маниакальной попытке подчинить тело на самом глубинном

уровне мы видим отражение той страсти, с которой в те же самые годы

буржуазия пыталась покорить, или, можно сказать, «колонизировать»

чуждое, опасное, непродуктивное бытие, которым на ее взгляд являлся

пролетариат. Пролетарий был великим Калибаном того времени. Он был

тем «материальным бытием, сырым и непереваренным», которому Петти

рекомендовал поручить себя государству, которое в своем благоразумии

«должно исправить его, управлять им и приспособить его к своей выгоде»

(Fumiss 1957:17ff).

191

Как и Калибан, пролетариат воплощал «дурные наклонности», которые

скрывались в социальном теле, рождая отвратительных чудовищ —

праздность и пьянство. В глазах господ его жизнь была абсолютно инертна, но в то же время ему была присуща неконтролируемая страсть и

необузданная фантазия, всегда готовые вылиться в буйный разгул. Прежде

всего, речь идет о недисциплинированности, недостатке

производительности, распущенности, жажде немедленного физического

удовлетворения; мечтах о жизни без труда в стране Кокань (сказочная

страна изобилия и праздности. — прим. ред.) (Burke 1978; Graus 1987) [26], где дома были сделаны из сахара, текли молочные реки, где не только

можно было бы получить желаемое без усилий, но и получать оплату за

поглощение пищи и питья:

«Поспав один час

Глубоким сном

Без пробуждения,

Он зарабатывает шесть франков;

А напившись вволю

Зарабатывает пистоль;

Эта страна наслаждения,

Любой зарабатывает десять франков в день

Занимаясь любовью» (Burke: 190).

Идея превращения этого ленивого существа, мечтающего о жизни как о

нескончаемом празднике, в неутомимого работника должно быть казалась

безнадежным предприятием. Это означало буквально «перевернуть мир с

ног на голову», но совершенно в духе капитализма, который пассивность по

отношению к власти трансформирует в отсутствие устремлений и

автономной воли, vis erotica (эротическая сила) превращает в vis lavorativa (рабочая сила) и в котором нужда переживается как недостаток, воздержание и вечная нищета.