Жорж Вигарелло - История тела Том 1 [От Ренессанса до эпохи Просвещения]

Напомним, что то пространство, которое мы называем частным, почти не занимало писателей Старого порядка. Редкие путешественники, предтечи современных этнологов, которые это пространство описывают, превращают его в публичное место, всегда открытое, лишенное элемента интимности, даже когда оно претендует на некоторую «сосредоточенность». «Дома, которые можно видеть в этих [Гасконских] Ландах, хорошо построены, из камня или дерева с перегородками из кирпича или земли, хорошо выбелены снаружи; они все покрыты черепицей, многие обнаруживают стремление к опрятности — о чем свидетельствуют, например, выкрашенные в зеленый цвет двери и ставни; возле многих есть беседка, шпалера, художественно разбросанные деревья и скамейки в их тени. Когда крестьяне возвышаются в своих мыслях над простыми жизненными потребностями и дают волю удовольствиям, можно с большой вероятностью ожидать, что и внутри их домов все устроено как нельзя лучше. <���…> Эти жилища в Ландах, стоящие далеко друг от друга, некоторые посреди больших прогалин в сосновом лесу, вызывали у меня образ североамериканских плантаций… особенно если носили следы благополучия». Итак, пустынные Ланды приятны глазу путешественника–экономиста конца XVIII века, который с неприязнью относится к многолюдным и загрязненным городам. Но он забывает о самом главном — что жители этого региона вынуждены бесконечно совершать длинные переходы и пользоваться знаменитыми ходулями, которые делают их похожими «больше на ходячие колокольни» [278] Guibett J.–A. Voyages dans diverses parties de la France et de la Suisse… Pp. 271–272. Логика этого текста, предшествующего «изобретению Юга» в конце XVIII в. (Traimond В. L’invention des Landes de Gascogne sous la Révolution // L’Invention du Midi / sous dir. de Philippe Martel. Pp. 105–114; Latry G. Le peigne et le miroir.) отличается от логики тех наблюдений, которые подтверждают ландскую дикость. Но это не означает, что первый текст «вернее». . Некоторых, например, пастухов, к этому принуждает работа, других — желание найти себе подобных за пределами своей местности, пространства пусть и полуоткрытого, но с четкими границами.

Старые формы общения вскрывают теоретическую хрупкость наших попыток реконструировать понятия «частного» и «публичного» и применить эти реконструкции к прошлому. Праздники порой распространены шире территории прихода, и чаще всего их пространство более открыто, физически и символически. Над ним возвышаются небо и Небеса, а «чужаки», странствующие нищие или воинствующие юнцы из соседнего прихода, могут беспрепятственно его пересечь, действуя на свой страх и риск: ведь они нередко «чересчур увлекаются», а значит, нарываются на оскорбления. Большинство старинных празднеств подходят для противостояний: вспомним перемещающиеся арены спортивных «игр» престольного праздника [279] См. примеры потасовок за право нести крест и хоругви во время бретонского праздника Прощения в XVIII в. (Peru F. Le lever de perche, jeu de pardon trégorrois // Ar Men. décembre 1986. P. 41; Bouet A., Perrin O. Breiz–Izel. P. 208) и типологию соперничества «башелье» (молодых дворян) с другими молодыми людьми (Pellegrin N. Les Bachelleries. Pp. 154–178). , полные подвохов маршруты религиозных странствий (процессии, паломничества) и «бравад»; огороженные места на гумне или на открытом воздухе для коллективных возлияний и отдыха, для свадеб и пирушек; встречи в саду и залах кабаре и т. п. Когда после освящения двух заново отлитых колоколов «у кюре был дан обед… молодежь была во всеоружии, чтобы не пропустить ни одного тоста» [280] Dubois A. Journal d’un curé de campagne au XVIIe siècle. P. 173; см. также pp. 110, 119 (вооруженная «молодежь» деревень Севера). Многочисленные примеры, касающиеся Юга, см.: Léonard É.–G. Mon village sous Louis XV… Pp. 162–163, 183 (оживленный шаривари в Обэ); Agulhon М. Pénitents et francs–maçons de l’ancienne Provence; Vovelle M. Les Métamorphoses de la fête en Provence de 1750 à 1820. . В самих вечерних посиделках, которые с конца XVIII века многим представляются временем тесного семейного общения и супружеской близости, могли принимать участие члены нескольких семей. Происходили посиделки часто не в индивидуальных жилищах, а в характерных, более просторных помещениях, которые зачастую лучше отапливались и благодаря распределению трат на свет ярче освещались, чем частные дома. Речь идет о погребах, хлевах («навесах» или «укрытиях» на западе), пещерах в бургундских скалах, прованских комнатушках и т. д. [281] Следует иметь в виду, что общество здесь необязательно было смешанным — равно как и в кабаре, местах любовных, а также нотариальных, коммерческих и прочих сделок. См.: Besnard F.–Y. Souvenirs d’un nonagénaire. T. 1. P. 302; T. II. P. 42; Roubin L. Espace masculin, espace féminin en communauté provençale // Annales ESC 1970. No. 2. P. 541; Flandrin J.–L. Les Amours paysannes (XVIe — XIXe siècle). Amour et sexualité dans les campagnes de l’ancienne France. Paris: Gallimard–Julliard, coll. “Archives”, 1975. Pp. 119–122; Fabre D. Familles. Le privé contre la coutume // Histoire de la vie privée. T. III. De la Renaissance aux Lumières / sous dir. de Philippe Ariès et Georges Duby. Pp. 543–580. О царстве ночи и «королевстве каминов» см.: Roche D. Histoire des choses banales. Pp. 128–141; и фронтисписы переизданий «Сказок» Перро (Paris, 1697; Amsterdam, 1721). Там, как и в любом месте коллективной жизни, где смешиваются тяжелый труд и отдых, чрезвычайно тесно и царит небывалая на наш взгляд вольность в словах и жестах. Эта вольность тем не менее была частью старого обычая и дозволялась социальным контролем. Еще в XVI веке в знаменитом описании посиделок в «прядильне» бретонец Ноэль дю Фай говорит о постоянном наблюдении за женщинами и его особой значимости: «Напротив, те, кто хотел строить глазки, коснуться сосков, просунув руку под мышкой у девицы, занятой прядением… втихомолку сорвать несколько поцелуев, похлопав сзади по плечу, были под наблюдением у множества старух, которые насквозь буравили своими впалыми глазами, или у хозяина дома, почивавшего в сторонке в своей плотно занавешенной и укрепленной в полу кровати — впрочем, с таким обзором, что от него ничего не могло укрыться».

Судебные данные, в которых идет речь о перемещении подозреваемых, вопросах стирки белья или тайных интрижках, подчеркивают публичный характер любой деятельности трудового населения и чрезвычайную проницательность окружающих: те как будто все время настороже. Не из разговоров, а убедившись «своими глазами», прачки знали, кто из женщин прихода «видел» или «не видел» (под этим подразумевают менструацию). Дефлорации, беременности и роды едва ли ускользали от этих наблюдательных деревенских хроникеров. При таком внимании (а оно свойственно не только женщинам) невозможно скрыть никакие, даже самые интимные, проявления физиологической жизни. Даже в кипах сеньориальных дел еще отзываются слухи, которыми окружены недозволенные поступки. Они полны душераздирающих историй об убийствах, самоубийствах, внебрачных родах. Вот, например, рассказ о юной детоубийце из Пуату: в Руйе в 1754 году «этот слух был порожден видом тряпья указанной Но, и простыней, и белья, развешенных на изгороди, хотя и постиранных, но запачканных кровью, что побудило всех женщин деревни прийти в дом указанной Лавё, которая отсутствовала, будучи на заработках, и найти поблизости от дома у дороги указанную Но… которая копала в земле яму мотыгой. <���…> Свидетельница схватила ее за воротник, и указ[анная] Но дала ей пощечину, тогда свидетельница сказала ей: признавайся, куда ты дела своего ребенка, или я обдеру тебя догола…» [282] История банальна, но наводит ужас детальными описаниями окровавленного белья (постельных принадлежностей и передника), найденного в доме и за его пределами, и неумелого (добровольного ли?) погребения малыша, чьи ножки «торчали из земли» (A. D. 86: VII–265/4; выражаю благодарность Иву Кутюрье, нашедшему для меня этот документ). Надо отметить, что обвиняемой удалось сбежать от своих тюремщиков, что также довольно обычно для тюрем Пуату XVIII в., где арест часто завершался побегом. Вероятно, показаться на публике без одежды означало самое страшное унижение, поэтому угроза заставила ее признаться в убийстве ребенка.