Джонатан Шепард - Начало Руси. 750–1200

Здесь, в более пышной и цветистой форме, снова звучит наставление Мономаха сыновьям: «не дайте имъ надъ собою власти».

Влюбленная женщина, будь она женой или матерью, мешает мужчине сделаться монахом; жена, которая мужем «владеет», не дает мужчине быть мужчиной. Словом, женщины предстают в довольно неблагоприятном свете. В довершение картины, женщина, обладающая физической силой или умом, не воспринималась как женщина вообще. Мать Феодосия «бѣ бо и тѣлъмь крѣпъка и сильна, яко же и мужь; аще бо кто и не видѣвъ ея, ти слышааше ю бесѣдующю, то начьняше мьнѣти мужа ю суща». В притче, пересказанной Кириллом Туровским в середине XII в., царскую дочь хвалят как «мужеумну». [665] Успенский сборник. Л. 286.19–22; Hollingsworth . The Hagiography. P. 37; Литературное наследие Кирилла Туровского / Изд. И. П. Еремин. Berkeley, Са., 1989. Р. 41. (Monuments of Early Russian Literature. Vol. 2); Franklin . Sermons and Rhetoric. P. 70; cp. Aspegren K. The Male Woman: A Feminine Ideal in the Early Church. Uppsala, 1990.

Те редкие голоса женщин, которые наделены положительными качествами — это, как правило, голоса женщин в горе, в них звучит совсем не властность, а преданность, когда мужчина, объект привязанности, недосягаем; это голоса осиротевших женщин. В 1096 г. Изяслав, сын Владимира Мономаха, пал в битве с Олегом Святославичем. Владимир пишет Олегу, что сам он утешится в Боге, но что его не названная по имени сноха станет горевать, «акы горлица». [666] ПВЛ. T. 1. C. 165; cp., например: Книга пророка Исайи 38:14; Книга пророка Наума 2:7. В «Слове о полку Игореве» безымянная жена героя рыдает о муже, молит силы природы (а не Бога) вернуть его целым и невредимым. Трижды она просит ветер («О вѣтрѣ вѣтрило! Чему, господине, насильно вѣеши?»), персонифицированную реку («О, Днепре Словутицю!») и солнце («Свѣтлое и тресвѣтлое слънце!… Чему, господине, простре горячюю свою лучю на ладѣ вой?»). [667] ПЛДР. XII в. С. 384; ср. плач вдовы Романа Ростиславича Смоленского: ПСРЛ. Т. 2. Стб. 617 (год 6688). Здесь, в ритуальном женском плаче, могли свободно смешиваться христианские и языческие традиции. Проповедь Кирилла Туровского сопровождает заимствованную у отцов церкви тему — плач Марии у Креста таким же обращением к стихиям: «Тварь съболѣзнуеть ми, Сыну… И хотѣла бых с тобою умрѣти… Ныня моего чаяния, радости же и веселия, Сына и Бога лишена бых… Слышите, небеса и море с землею, внушайте моих сльз рыдание». [668] Литературное наследие Кирилла Туровского / Изд. И. П. Еремин. С. 65–66; Franklin . Sermons and Rhetoric. P. 116–118.

Изображения женщин, как и изображения мужчин, зависели от социального контекста. Писателей занимал не пол человека как таковой, а статус и роль этого человека в обществе. Если мужчины помещались только на шкале социального статуса (князь, дружинник, монах и т. д.), то женщины были привязаны к двум шкалам: социального статуса (княгиня, раба и т. д.) и семейного положения (дочь, жена, мать, вдова). Иными словами, возможности женщины проявлять самостоятельность, осуществлять «власть» определялись ее отношением к мужчине. Если монахи чуждались семьи, а значит, и женщин (или vice versa ), то церковь действовала по-другому, стараясь включить женщин в орбиту своего влияния. Ведь подчинение семейной жизни, ее положений и норм законам церкви входило в задачи христианства.

Границы этого подчинения никогда не были четкими, и женщины, возможно — в большей степени, чем мужчины, принадлежали к пограничной зоне между двумя культурами, христианской и языческой. По мнению летописца, «паче же женами бѣсовьская волъшвенья бываютъ волхвують жены чародѣйством, и отравою…». [669] ПВЛ. T. 1. C. 120. За этим презрительным обобщением, быть может, стоят чисто житейские трудности: что надо делать, спрашивает священник середины XII в., если мать несет больного ребенка лечить зельями к волхвам, а не к священнику, чтобы спасать дитя молитвами. Епископ всего лишь назначает трех- или шестинедельное покаяние, в то время как один из вариантов «Устава Ярослава» предписывает мужу наказать жену, применяющую чаровские зелья, но церкви — не отлучать ее от причастия. [670] РИБ. Т. 6. Стб. 60; ЗДР. С. 191 (ст. 38); Kaiser D. H . The Laws of Hus'. P. 48 (Article 40). Адептам новой религии не всегда легко было смириться с пользой траволечения или с ролью женщин как домашних целительниц. Болезнь могла быть Божьей карой, а здоровье, несомненно, являлось Божьим даром. Отсюда и важное значение чудесных исцелений в культе святых, и борьба монахов с языческими, мирскими, иноверными или иноземными целителями, отраженная в таком назидательном сочинении, как «Киево-Печерский патерик», [671] См., например: Киево-Печерский патерик. С. 114–117, 128–134, 174–175; Heppell . The «Paterik». P. 132–135, 147–152, 194–195. и обличительное высказывание летописца по поводу женщин и их бесовских зелий.

Христианство и язычество постепенно приспосабливались друг к другу. Между ними вовсе не обязательно лежала непреодолимая пропасть. [672] Levin E. Sex and Society in the World of the Orthodox Slavs, 900–1700. Ithaca; London, 1989. P. 302. Конечно, традиционная домашняя медицина была серьезной проблемой для церкви, но из монашеских поучений не следует, что положение и возможности женщины в рамках семьи претерпели глубокие изменения под воздействием новой религии. Ни одно общество не может отвечать высоким требованиям собственных моралистов. Нормативные акты (законодательные своды и пенитенциалы) отражают неустойчивое равновесие, существовавшее по широкому кругу вопросов, между желаемым и осуществимым, между абстракцией ревностных моралистов и терпимостью пастырей. Иногда церковникам казалось, что они должны непременно настаивать на принципе: в 1080-х гг. митрополит Иоанн II утверждал, что «недостойно зѣло и неподобно» православному князю отдавать дочь замуж за христианина-латинянина, но при этом данные о династических браках показывают, что благочестие нередко уступало дорогу политике. Из источников видно, что иногда церковь неохотно уступала: «А еже 3-ее брата чада поимають, аще и внѣшний законъ повелѣваетъ, но и симъ дасть ся епитемья, полезное церкви и вѣрнымъ». [673] Иоанн II . Вопросы 13, 23 // РИБ. T. 6. Стб. 7, 12–13. Но похоже, что столь же часто епископы отлично чувствовали, на чем следует настаивать, а на чем не следует. Например, по поводу половых контактов в праздничные дни: «Прочтохъ же ему из нѣкоторой заповѣди: "оже въ недѣлю, и въ суботу, и въ пятокъ лежитъ человѣкъ, а зачнеть дѣтя, будетъ любо тать, любо разбойникъ, любо блудникъ, любо трепетивъ, а родителма опитемья двѣ лѣта"». А епископ сказал: «А ты книгы годятъ ся съжечи». [674] Кирик . Вопрос 74 // РИБ. T. в. Стб. 44.

Проблема здесь была не только нравственная. Церковные наказания имели для человека большее или меньшее значение в зависимости от глубины его религиозных убеждений, но правила и обычаи, касающиеся брака, являлись также установлениями, определявшими масштаб и характер «власти» женщин, уровень их зависимости и возможность получить доступ к имуществу. Можно попытаться проследить путь женщины по ступеням семейного положения, по крайней мере, для той их социальной группы, которая оставила след в дошедших до нас источниках: для женщин из сравнительно богатых и относительно христианизированных городских семей.