Джонатан Шепард - Начало Руси. 750–1200

Но почему? Если классическая образованность есть критерий интеллектуального уровня, тогда это трудный вопрос, но с точки зрения русов у них не было практической или культурной необходимости подражать в этом Византии.

Во-первых, русы существенно отличались от византийцев в ощущении исторических корней, а следовательно, в культурном самосознании. В отличие от константинопольской элиты, русы не возводили себя к Римской империи. Для них мир дохристианского Рима, эллинистической культуры был чужд и далек, не имел символического значения, а потому и не занимал особого места на их шкале ценностей. Их интересовала вера, а не символы и не фетиши имперской преемственности. У них хватало забот и с тем, чтобы в новой обстановке осознать и заново оценить свое языческое прошлое, а также противостоять все еще живой и враждебной языческой культуре. Между Киевом и Византией непрерывно путешествовали церковники и купцы, и у русов была возможность узнать, как византийские интеллектуалы проявляли свою эрудицию. Если бы им это показалось важным, то ничто не помешало бы им изучить аттический диалект греческого языка и ввести в Киеве классическое образование. Приходится согласиться, что они не делали этого не по неспособности, а из-за отсутствия заинтересованности. [518] Franklin S. The Empire of the Rhomaioi as Viewed from Kievan Russia: Aspects of Byzantino-Russian Cultural Relations // Byzantion. 1983. Vol. 53. P. 507–537; о слабых отзвуках византийских дебатов на Руси см.: Franklin . Sermons and Rhetoric. P. LVIII–LXIV.

Во-вторых, с практической точки зрения перевод произведений письменной культуры на новый язык отличается от перенесения произведений визуальной культуры в новое окружение. Здания и картины можно копировать, художников и ремесленников можно приглашать и платить им, предметы искусства можно покупать или получать в дар — все это не требует предварительной подготовки своих специалистов. Ярослав импортировал свое зримое христианство непосредственно из Византии. Так же непосредственно импортировать книжность было бы сложнее, но на деле в этом не было нужды, так как имелся более удобный путь. Письменная христианская культура дошла до русов, преломившись дважды: во-первых, потому что ей пришлось пройти сквозь лингвистический фильтр между греческим и славянским языками, а во-вторых, потому что все тексты первой необходимости уже были подготовлены в другом месте, в Болгарии. Письменная христианская традиция на славянском языке уже успела устояться. Не было никакого смысла заново ее изобретать, при помощи классического образования, или без него. Церковнославянский язык служил сразу и мостом, и барьером: мостом к православной вере и барьером (или, по крайней мере, тормозом) на пути прямого приобщения к культурам, развивавшимся на других книжных языках Европы. Предпочтение, оказанное полученной из вторых рук христианской письменности на славянском языке, ничуть не противоречит тому, что греческая культура заняла в середине XI в. почетное место в визуальных проявлениях христианства.

Совершенно независимо от проблемы псевдоклассической учености, издавна идет спор, занимались ли все-таки и сами русы, а если занимались, то в каком масштабе, переводами новых произведений, переводили ли они заново то, что уже было переведено, или довольствовались полученным в наследство. Одна туманная и искаженная фраза в панегирике Ярославу, читающаяся на страницах «Повести временных лет», гласит, что он «собра писцѣ многы и прекладаше от грекъ на словѣньское писмо». Эти слова обычно понимали как прямое утверждение того, что Ярослав развернул целую программу переводов, приказав переложить греческие книги на славянский язык. Опираясь на авторитет летописи, лингвисты придумали критерии, позволившие определить дюжины произведений как плоды работы той «школы переводчиков» (а то и «академии»), которая была создана Ярославом. Но приведенная фраза может просто означать, что Ярослав велел переписать церковнославянские тексты с глаголицы на кириллицу, или что он привез писцов из византийских земель (к которым тогда принадлежала и Болгария), чтобы они писали «словеньским писмом» — в любом случае он собирал переписчиков, а не переводчиков. [519] ПВЛ. Т. 1. С. 102; см.: Lunt Н. On Interpreting the Russian Primary Chronicle: The Year 1037 // SEEJ. 1988. Vol. 32. P. 251–264; Ostrowski D . What Makes a Translation Bad?: Gripes of an End User // HUS. 1991. Vol. 15. P. 441–442.

Вопрос так и не решен, да скорее всего и неразрешим. С одной стороны, ни об одном известном сейчас церковно-славянском переводе нельзя уверенно сказать, что он выполнен в Киеве местным уроженцем. [520] Cм.: Thomson F. J. «Made in Russia»: A Survey of Translations Allegedly Made in Kievan Russia // Millennium Russiae Christianae, 988–1988: Tausend Jahre Christliches Russland / Ed. G. Birkfellner. Koln; Weimar; Wien, 1993. P. 295–354. С другой стороны, поскольку лингвистических критериев для локализации текста часто бывает недостаточно, не менее трудно доказать, что некоторые произведения не были переведены в Киеве при Ярославе. С одной стороны, местные авторы в большинстве своем не обнаруживают никаких признаков знакомства с византийской литературой в греческом оригинале, отчего напрашивается мысль, что киевское образование не давало оснований для карьеры переводчиков. [521] Thomson F. J . The Implications of the Absence of Quotations of Untranslated Greek Works in Original Early Russian Literature, Together with a Critique of a Distorted Picture of Early Bulgarian Culture // Slavica Gandensia. 1988. Vol. 15. P. 63–91. С другой стороны, если это замечание приложимо к культуре Руси, сложившейся с течением времени, то его значимость применительно к Илариону, т. е. к культуре середины XI в. — более проблематична. [522] Muller L. Eine weitere griechische Parallele zu Ilarions «Slovo о zakone i blagodatU // ТОДРЛ. 1993. T. 48. S. 100–104. В любом случае данный период был временем самого престижного положения греческой культуры в Киеве, и именно к этому времени относится спорная фраза «Повести временных лет».

Если бы житель средневекового Киева мог услышать подобную дискуссию, он был бы озадачен ее смыслом и горячностью ее участников. Церковнославянский не был языком национальной культуры. Общество сознавало, что оно в долгу перед Кириллом и Мефодием, но в остальном вопрос о том, кто, где и когда выполнил тот или другой перевод, оставался простой формальностью. Ведь слова книг растекались по всей земле, как бесчисленные реки — не была ли это разновидность средневекового Интернета на информационной магистрали? — а славянский язык был один. [523] См.: ПВЛ. T. 1. C. 23; Молдован A. M. «Слово о законе и благодати». С. 88 (л. 1806); Franklin. Sermons and Rhetoric. P. 14.

Хотя книжная культура была преимущественно культурой переводов, к середине XI в. русы начали также применять книжный язык для собственных целей. Если непрерывная история официальной религии начинается с княжения Владимира, то непрерывная история местной христианской литературы восходит ко времени Ярослава. Развитие местной литературы мы рассмотрим в следующих главах, а пока отметим, что для середины XI в., несомненно, самой выдающейся фигурой является Иларион, величественно возвышающийся над остальными авторами, как Св. София над деревянными постройками, блистая стройностью и элегантностью замысла в исполнении своих произведений, которых никто другой так и не сумел достичь. Что же касается современников Илариона, то они кажутся едва различимыми тенями. Одна краткая проповедь — череда общих мест на тему благочестия приписывается Луке Жидяте, епископу Новгородскому (ок. 1035–1059). [524] Бугославский С. А. Поучение еп. Луки Жидяты по рукописям XV–XVII вв. // Известия ОРЯС. 1913. Т. 18. Кн. 2. С. 196–237; перевод см.: Thomson F. J. On Translating Slavonic Texts into a Modern Language // Slavica Gandensia. 1992. Vol. 19. P. 216–217. Об Иоанне I и литературе, посвященной Борису и Глебу, см.: Lenhoff G. The Martyred Princes Boris and Gleb: A Socio-Cultural Study of the Cult and the Texts. Columbus, Ohio, 1989. P. 56–65; о предположениях, касающихся составных частей летописи, которые относятся к середине XI в., см., например: Лихачев Д. С. Повесть временных лет: Историко-литературный очерк // ПВЛ. Т. 2. С. 36–37. Об остальном можно строить лишь многочисленные гипотезы: не в середине ли XI в. были написаны некоторые из составных частей «Повести временных лет»? Тогда ли было написано «Сказание о Борисе и Глебе»? Не митрополит ли Иоанн I использовал византийские литургические гимны для церковной службы в память Бориса и Глеба? Если это так, то в каком смысле можно относить подобные сочинения к числу местных или оригинальных? [525] Крайне умозрительные высказывания, в частности, относительно летописных записей середины IX в.(!) см., например, в кн.: Рыбаков Б. А Древняя Русь: Сказания, былины, летописи. М., 1963. С. 159–182.