Коллектив авторов - Прожектеры: политика школьных реформ в России в первой половине XVIII века

Идея учения у «мастера»-наставника подчеркивается и в известной надписи на перстне, который Петр носил во время Азовских походов (где он и представлял себя как раз подмастерьем в военном искусстве) и Великого посольства в Европу в 1697–1698 годах: «Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую» 113. И действительно, во время своего пребывания в Европе Петр учился именно «ремесленным» образом, на практике, лично работая на верфях 114. Принимавшие царя западноевропейские государи и министры, вероятно, считали диким и ни с чем несообразным, что персона его ранга лично машет топором под началом ремесленника, но никакого альтернативного способа изучения судостроения предложить они ему, конечно, не могли: именно так и усваивались в ту эпоху технические навыки. Кроме того, неформальное учение через практику соответствовало, как кажется, общим антропологическим, если можно так сказать, представлениям Петра, его пониманию личных и социальных изменений не как институциализированного процесса дисциплинирования, а как неформализуемого, харизматического «преображения» 115. Это понимание отражалось и в восприятии царем своих отношений с собственными подданными как отношений между наставником и его учениками. Ученики должны были копировать действия своего «мастера» до тех пор, пока не научатся сами воспроизводить их: отсюда и столь характерное для Петра стремление лично представлять подданным модели поведения, которые им следовало усвоить 116.

В ходе своего Великого посольства Петр посетил несколько образовательных учреждений в Европе, включая Латинскую и Коронную школы в Риге, Оксфорд, Лейденский университет, иезуитский колледж в Вене и, возможно, Кенигсбергский университет. Особого интереса, однако, они у юного монарха не вызвали: у нас нет свидетельств того, что он как-то отзывался и задумывался об их устройстве. Венский колледж упоминается в его «походном журнале» как «язувицкий кляштор, именуемый дом профессорский». Такое описание отражает, вероятно, вполне традиционное московское понимание Петром школы как «училищного монастыря» и его фокус на фигуре учителя, а не на организационных рамках обучения 117. Не видно, чтобы Петр особенно интересовался школами и во время своего второго большого европейского турне в 1716–1717 годах. В Париже он посещал Сорбонну, но, как представляется, воспринимал ее в первую очередь как собрание ученых и хранилище знаний, воплощенных в библиотеке и коллекциях разных куриозностей, а не как образовательное учреждение. С другой стороны, царь отменил свой визит в Брест, упустив возможность лично осмотреть ту морскую школу, в которую он сам же незадолго до того отправил учиться группу русских аристократов 118.

Разумеется, с течением времени царь знакомился c западноевропейскими образовательными моделями и концепциями. Ближе к концу царствования он напишет, например, своему послу в Париже, что «все ученики науки в семь лет оканчивают обыкновенно, но наша война [со Швецией] троекратное время была» 119. Здесь явно имеется в виду стандартная семичастная программа обучения в западноевропейских колледжах, тривиум и квадривиум. У Петра, похоже, появляется также представление о «теории» как о чем-то отличном от практики и приобретаемом в «школе». Уже во время пребывания в Нидерландах в 1697 году Петра раздражало, что его голландские наставники не могли показать ему «на сие мастерство совершенства геометрическим способом», то есть сформулировать абстрактные теоретические принципы судостроения 120. Из этого, вероятно, следует, что для царя теория уже достаточно рано ассоциировалась с математикой, что хорошо сочетается и с его желанием нанять за рубежом математиков для преподавания в России (см. следующую главу). Во время визита в Великобританию он и сам неоднократно общается с математиками, однако, чтобы изучить «теорию» судостроения, Петру пришлось отправиться на верфи, где ему показывали корабельные чертежи и учили делать модели судов своими руками 121. В 1715 году царь уже прямо объяснял, что посылает своих юных двоюродных братьев Александра (1694?–1746) и Ивана (1700–1734) Львовичей Нарышкиных во Францию, «в лутшую школу королевских марингард», поскольку, де, они «в морской практике уже довольно были», но «фундамента как доброму морскому офицеру быть, чаю, еще порядочно не видали» 122. Для сравнения, объявляя в 1671 году о решении Людовика XIV учредить «штурманские школы», Кольбер также пояснял, что, по мнению монарха, «недостаточно, чтобы [штурманы] имели практический опыт, им также необходима и теория» 123.

Но хотя Петр, как хорошо известно, оставил огромный массив собственноручно написанных им документов и лично разработал целый ряд ключевых законодательных актов, в нашем распоряжении нет ни одного хоть сколько-нибудь развернутого текста, который отражал бы личные представления царя об образовании. Один из самых ранних документов, в котором, как считается, сформулированы взгляды Петра по данному вопросу, это неподписанная и недатированная запись его разговора с патриархом Адрианом. Согласно этому документу, посетив умирающего первосвященника, царь выразил озабоченность низкой грамотностью многих служителей церкви и их невежеством в вопросах церковного ритуала. Для обучения их, полагал Петр, «надобно человека и не единого, кому сие творити; и определити место, где быти тому». Царь также беспокоился, что православные священники недостаточно подготовлены для ведения миссионерской работы среди племен «иже не знают творца Господа», и предложил отправить несколько человек для обучения в Киевскую академию. Царь отметил, правда, что в Москве уже имелась «школа» – имеется в виду созданное Лихудами заведение, – но в ней мало учеников, и «никто той школы, как подобает, не надзирает». Выражаясь довольно туманно, Петр предполагает, что для исправления ситуации нужен «человек знатный в чине и во имени в доволстве потреб ко утешению приятства учителей и учащыхся». По мнению Петра, если имеющиеся в московской школе проблемы будут устранены, ее выпускники могут пригодиться не только в церкви, но и на военной службе, и как гражданские администраторы, архитекторы и даже врачи. Наконец, царь отмечает, что московская знать приглашает для обучения своих детей иноземных учителей и это может пагубно сказаться на их твердости в православии. Соответственно, после проведения в ней необходимых улучшений московская школа будет полезна еще и как безопасная и привлекательная альтернатива учению у иностранных наставников 124.

Эта позиция, учитывая особенно заметный здесь фокус на Киевской академии и на улучшении московской «школы», вообще говоря, соответствует политике, действительно проводившейся в последние годы XVII века московскими властями. В 1699 году патриарх принял обратно в лоно православной церкви Палладия Роговского, вернувшегося в Россию после продолжительного обучения в европейских католических школах, и поставил его во главе созданной Лихудами академии. После смерти Адриана местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский устроил приглашение в Москву группы киевских учителей и в сентябре 1701 года получил от царя подтверждение прав и привилегий Киевской академии 125. И тем не менее сам по себе этот документ крайне необычен: нам неизвестны другие аналогичные записи царских бесед того времени. Остается неизвестным и происхождение самого документа, его авторство и время составления; и, конечно, стиль его имеет мало общего с языком самого Петра, как он нам известен по собственноручно написанным монархом документам. Не будет поэтому слишком большой вольностью предположить, что текст этот может являться не записью действительно имевших место высказываний царя, но апокрифом или, говоря мягче, полемическим сочинением, призванным оправдать приглашение учителей из Киева. Это тем более вероятно, что он представлен как «объявление» патриарха некоторым неназванным слушателям или читателям – тоже крайне необычный жанр 126.