Коллектив авторов - Прожектеры: политика школьных реформ в России в первой половине XVIII века

Исходя из этого, в данной книге делается попытка показать, как именно новые «регулярные» школы – подобно другим институциям раннемодерного государства – возникали и функционировали в результате усилий «административных предпринимателей». Хотя предприятия эти и финансировались из царской казны, добиваться выделения и затем фактического получения этого финансирования обычно приходилось через личные связи, через патрон-клиентские сети или же путем творческого (нередко не вполне законного) перераспределения средств из других источников. И хотя монарх и оформлял возникновение таких предприятий своими указами, разработка этих указов была обычно делом рук самих индивидуальных предпринимателей, которые подавали государю предложения о создании новых институтов или реформировании существующих в надежде добиться с их помощью монаршего благоволения. Более того, именно в этих предложениях обычно и артикулировалось, в чем же именно состоит «государственный интерес» применительно к той или иной ситуации. Раз возникнув, институции эти использовались их создателями для самопродвижения, для трудоустройства собственных клиентов и для реализации собственной идеологической программы. Последующая судьба этих институций, разумеется, также зависела от политической фортуны их создателей, от способности предпринимателя не только «продать» свой проект государю, но и сделать его полезным для других влиятельных представителей элиты.

Подобный подход идет вразрез с прогрессистским детерминизмом, столь характерным для многих традиционных описаний петровского периода. В частности, возникновение новых школ часто предстает в них как естественный ответ на потребности создаваемой Петром новой «регулярной» армии и бюрократического аппарата. Несомненно, школы эти действительно ориентировались на выпуск офицеров и были частью военно-административной инфраструктуры. Несомненно также, что энтузиазм самого Петра по поводу «учения» был крайне важен в смысле поощрения и поддержки образовательного прожектерства. Другое дело, что ни конкретная организационная форма, которую принимала та или иная школа, ни само возникновение этих школ не могут рассматриваться как «естественные» или очевидные для современников. Даже сама потребность в таких школах не казалась само собой разумеющейся военным-практикам, генералам и адмиралам империи, которые крайне редко выступали инициаторами создания или развития новых школ – а если и выступали, то двигали ими соображения придворной политики или стремление к реализации собственной идеологической повестки.

Характерен в этом смысле пример фельдмаршала фон Миниха и его сотрудников, профессионалов военного дела, последовательно реализовывавших в Сухопутном шляхетном кадетском корпусе позаимствованную из Берлина образовательную модель. Можно было бы подумать, что перед нами очевидный эпизод прагматического заимствования передовых практик, обусловленный военными потребностями. Но дело в том, что и в самой Пруссии заимствуемая модель еще никак не успела к тому времени продемонстрировать свои практические преимущества в деле подготовки офицеров. И действительно, было бы довольно трудно «доказать», что создание кадетских корпусов и вправду как-то повысило боеспособность прусской или русской армий: вполне вероятно, что повысило, но как-то оценить или измерить это влияние источники нам, конечно, не позволяют. Разумеется, не было никаких возможностей подтвердить или опровергнуть такой положительный эффект и у самих современников; в любом случае, эффект этот должен был быть весьма отложенным, так что прямо сослаться на него для обоснования значительных расходов на новую школу было невозможно. Ключевыми факторами, обусловившими принятие этой модели в России, следует поэтому считать не какую-то ее практическую эффективность, а пиетистские симпатии основателей корпуса, которые использовали петровское «регулярное» государство как платформу для реализации собственного весьма своеобразного, местами утопического видения. В дальнейшем Кадетский корпус, подобно многим другим образовательным проектам, превращается в орудие придворной политики, в инструмент самопрезентации и административного соперничества в руках его руководителей – что, повторимся, не исключает и вполне вероятного положительного влияния этой школы на боеспособность российских императорских войск.

Сходную динамику институциональных заимствований мы наблюдаем и в других «вестернизационных» эпизодах. В случае Оттоманской империи можно вспомнить графа Клода Александра де Бонневаля (1675–1747), перешедшего на службу Блистательной Порты, принявшего ислам и под именем Ахмет-паши пытавшегося модернизировать турецкую артиллерию и основать первую оттоманскую техническую школу; или Ибрагима Мутеферрику (c. 1670–1745), основателя первой типографии в империи и пропагандиста военных реформ по европейскому образцу 791. Их роль как культурных посредников хорошо известна, однако меньше внимания уделяется тому, как их усилия переплетались с перипетиями оттоманской придворной политики, благодаря чему этим авантюристам и удавалось затевать свои предприятия. Как замечает историк Авигдор Леви, наибольшей поддержкой инициативы Бонневаля пользовались со стороны тех великих визирей, «главной целью которых было усиление позиций великого визиря по отношению к другим центрам власти в столице, а также восстановление власти султана в провинциях» и которые видели в прожектере инструмент для достижения этих целей 792.

Во второй половине столетия с инициативой создания технических школ в Оттоманской империи выступает другой авантюрист и культурный посредник, барон Франсуа де Тотт (1733–1793) – и это подталкивает капудан-пашу Гази-Хасана к созданию морской школы, призванной затмить проект де Тотта в глазах султана. Как пишут в своей истории турецких вооруженных сил Месут Уйар и Эдвард Дж. Эриксон, «если успех проекта мог потенциально усилить конкурирующую группировку», вельможи, вроде Гази Хасана, стремились саботировать его или выдвинуть альтернативный проект. В итоге школа де Тотта закрылась, а вот основанное Гази Хасаном заведение трансформировалось в 1784 году в Императорскую военно-морскую школу, сыгравшую важную роль в развитии оттоманского флота 793.

Важнейшим политическим инструментом была, конечно, и сама риторика «современного» и «европейского/западного», помогавшая обосновывать и поддерживать различные проекты. Однако хотя ссылки на современность и «регулярность» позволяли легитимировать новые институты, модерность их не была только риторической. В случае России, к моменту восшествия на престол Екатерины II, которым заканчивается эта книга, административные предприниматели уже построили в империи целый набор вполне «регулярных» образовательных заведений, находившихся во многих отношениях на переднем крае тогдашней модерности. Конечно, даже в случае наиболее успешных из них, таких как Кадетский корпус, основателям не удалось и близко подойти к сформулированному ими идеалу, предполагавшему полную изоляцию и «дисциплинирование» учеников. Источники ясно показывают, что кадеты находили многочисленные возможности вести себя совершенно «нерегулярно», начиная от драк и краж и заканчивая кутежами с выпивкой и женщинами. Тем не менее механизмы оценивания знаний и повышения в чинах работали в корпусе гораздо «регулярнее», чем этого можно было бы ожидать: как ни удивительно, в среднем по этой выборке из представителей элиты, ни богатство, ни положение отцов не оказывали статистически значимого влияния на чин кадета при выпуске; значимым фактором было лишь знакомство семьи с «импортными» культурными и социальными навыками. Разумеется, во многих конкретных случаях повышения и назначения прямо и несомненно определялись наличием влиятельного покровителя, включая и выступавшего в таком качестве монарха, что рассматривалось современниками как нечто само собой разумеющееся и абсолютно нормальное. И все же общая картина указывает на существование в миниховом Кадетском корпусе таких институциональных рамок, внутри которых обладание культурным капиталом определенного типа систематически вознаграждалось. Возможно даже осторожно предположить, что в данном случае мы имеем дело с островком квазимеритократии в послепетровской России 794.