Генрих Шлиман - Илион. Город и страна троянцев. Том 1

Согласно Светонию, Юлий Цезарь даже хотел сделать Илион столицей Римской империи [877], и в хорошо известной оде Горация [878], к которой у нас еще будет случай вернуться, подобный же план приписывается Августу.

Мейер [879]упоминает о пассаже у Николая Дамасского [880], согласно которому «Юлия, дочь Августа, неожиданно прибыла ночью к Илиону и, переправляясь через Скамандр, который как раз разлился и тек очень быстро, едва-едва не утонула. Супруг Юлии, Агриппа, наказал илионцев, наложив на них штраф в сто тысяч денариев, поскольку они не позаботились о безопасности дочери императора; но они и не могли этого сделать, поскольку понятия не имели о намерениях Юлии посетить город. Только после долгих просьб Николаю удалось добиться отмены штрафа с помощью вмешательства Ирода».

Сын Юлии, Гай Цезарь, который был приемным сыном своего деда Августа и стал правителем Азии в девятнадцать лет, также должен был посещать Илион, глубоко интересоваться им и расточать ему всякие милости, поскольку в найденной на месте надписи он именуется родичем, благодетелем и покровителем Илиона [881].

Овидий [882]также упоминает о своем собственном визите в Илион.

Согласно Тациту [883], Нерон, будучи еще мальчиком (53 н. э.), произнес на греческом языке на Римском форуме речь в защиту илионцев. Он говорил о происхождении римлян из Трои с таким красноречием, что Клавдий освободил ее жителей от всех общественных налогов. Светоний сообщает нам, что Клавдий освободил илионцев навеки от всякой дани, прочтя старое греческое письмо римского сената и народа, которые предлагали царю Селевку дружбу и союз на том только условии, чтобы он даровал их родичам илионцам свободу от всех и всяческих налогов и податей [884].

Экенбрехер [885]цитирует слова Тацита [886], что «илионцы были важны только благодаря своей древней славе, поскольку они заявляли, что Троя – прародитель Рима; и, добавляет он, это доказывает, что Тацит признавал древнюю славу илионцев и, таким образом, отождествление этого города с гомеровской Троей». Далее он упоминает, что «Плиний говорит об историческом Илионе, называя его источником всей славы» [887]. Он также цитирует свидетельство Помпония Мелы [888], который называет Илион своего времени Urbs bello excidioque clarissima (город, славный войной и погибелью). Далее Экенбрехер упоминает, что «таким же образом единство исторического Илиона с гомеровским Илионом было признано Дионисием Периегетом (ок. 270 н. э.), оратором Аристидом (150 н. э.) [889], Стефатом ( de Urbe) и Свидой ( in voce).

Монеты Илиона с именами и изображениями римских императоров и императриц и легендой «Гектор илионцев» или «Приам илионцев» являются дополнительным доказательством того, что отождествление Нового Илиона с гомеровской Троей продолжало быть общепризнанным [890].

Император Каракалла проявил свое почтение к священному Илиону, колыбели предков Рима, совершенно уникальным образом. Он принес вместе со своей армией погребальные жертвы на могиле Ахилла и почтил ее состязаниями в беге – он и вся его армия в вооружении пробежали вокруг нее. После этого он даровал своим воинам денежную награду, как если бы они совершили великий подвиг, и действительно сами завоевали древний Илион; кроме того, он воздвиг бронзовую статую Ахилла [891].

Согласно Геродиану [892], «обойдя развалины города, он [Каракалла] пришел к могиле Ахилла, роскошно украсил ее венками и цветами и отныне стал подражать Ахиллу. В поисках какого-нибудь Патрокла он затеял вот что. Был у него любимец-вольноотпущенник по имени Фест, состоявший при нем в секретарях. Так вот этот Фест умирает как раз тогда, когда Антонин [Каракалла] был в Илионе; поговаривали, что он был отравлен для того, чтобы можно было устроить погребение наподобие Патроклова; другие, правда, говорили, что он умер своей смертью. Антонин [Каракалла] велит принести труп и разложить большой костер; затем, положив его посередине и заклав разных животных, он сам зажег костер, взял чашу и, совершая возлияния, обратился с молитвой к ветрам. Волосами он был весьма беден; поэтому когда он хотел бросить в огонь локон, то вызвал общий смех: он отрезал все волосы, какие у него только были». На последующих страницах я покажу, что Каракалла воздвиг в честь Феста курган, который теперь называется Ужек-Тепе и является крупнейшим в Троаде [893].

Когда Константин Великий принял решение о строительстве новой столицы для своей обширной империи, которая определенно должна была заменить Древний Рим, он сначала хотел основать Новый Рим на земле древних предков римлян. Согласно Зосиму, он выбрал место между Александрией-Троадой и древним Илионом (μεταξὺ Τρῳάδος καὶ τής ἀρχαίας Ἰλίου); согласно Зонаре, на Сигее (ἑν Σιγαίῳ, sic). Там он заложил основание города, и часть его уже была построена, когда он предпочел гораздо более подходящий Византий [894]. Мейер отмечает [895], что «статуя Константина, поставленная на порфирную колонну («сожженная колонна» в Стамбуле), как говорят, первоначально была статуей Аполлона, которая стояла в Илионе» [896].

Я обязан моему другу доктору Карлу Хеннингу, ученому помощнику его величества императора Бразилии, за копию письма императора Юлиана, рукопись которого он обнаружил в Харлейанской библиотеке, 5610 [897]. Я привожу его слово в слово, поскольку это наиболее важный вклад в историю Нового Илиона:

«Мы никогда не приблизили бы к себе с такой легкостью Пегасия, если бы я со всей ясностью не был уверен, что даже прежде, когда он именовался епископом галилеян, он имел мудрость почитать и прославлять богов. Это я говорю тебе не на основании молвы, исходящей от тех людей, чьи слова зависят от их расположения или вражды к кому-либо, хотя много подобной болтовни о нем дошло до меня, и, видят боги, однажды я даже подумал, что должен возненавидеть его более остальных порченых. Но когда мне было приказано блаженным Констанцием ехать в ставку, я ехал именно этой дорогой и, поднявшись ранним утром, прибыл из Троады в Илион во время, когда рынок полон. Пегасий вышел меня встречать, поскольку я хотел познакомиться с городом, – это был мой предлог для посещения храмов – он стал водить меня повсюду и все мне показывать.

И вот, послушай, его дела и слова не оставили меня в неведении, что он и сам отнюдь не лишен чувства к богам.

Там есть героон Гектора, его бронзовое изображение находится в крошечном храмике, а напротив, в открытом дворе, стоит громадный Ахиллес. Если ты видел это место, ты, конечно, представишь то, о чем я говорю. Ты мог бы узнать от своего провожатого историю о том, почему большой Ахиллес был установлен напротив [храма Гектора] и занял весь открытый двор. Я увидел, что на алтарях еще горит жертвенный огонь, что они, можно сказать, пылают и блестит умащенное изображение Гектора. Я взглянул на Пегасия и сказал: «Что же это? Разве илионяне приносят жертвы?» Так я испытывал его, чтобы выяснить его собственные взгляды. «Разве нелепо, – отвечал он, – служить благому мужу, своему соотечественнику, так же, как служим мы мученикам?» Это [сравнение] не было, конечно, разумно, но это произволение и взгляд определенно принадлежали человеку образованному и тонкому, особенно если принять во внимание тогдашнее время. Осмотрели все остальное. «Пойдем же, – сказал он, – в ограду Афины Илионской». Радушно он привел меня и открыл храм, и, как если бы свидетельствовал, показал мне все изваяния в совершенной сохранности, не предпринимая при этом ничего из того, что делают обычно нечестивцы, напечатлевая знаки на свои нечестивые лбы [898], он также не свистел себе под нос, как это они делают. Ибо эти две вещи суть вершина их богословия: свистеть демонам [899]и крестить лбы.