Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

посредство турецкого султана, одно из двух, превратило дружбу татарского хапа с

хапом козацким в тайную боязнь и следовательно в ненависть•

Ища выхода из своей запутанной роли, Хмельницкий перебрал меру в

разнообразных заискиваньях, и теперь видел, что у иобратима Татарина что-то

недоброе на уме. Не успокоило его и лестное обещание Ислам-Гирея посетить

союзника в козацком таборе. Весь рассчет па успех основывался теперь у Козацкого

Батька на уверенности, что Татары запугают своими лыками его детушек и принудят к

отчаянному бою. Но и этот рассчет сделался сомнительным от приема, какой он сделал

„Крымскому Добрбдею* у себя в таборе, поддавшись обычному своему пьянству, в

котором находил лекарство от удручавшей его грусти.

Чтобы маскировать свое охлаждение к гетману, хан возвратил ему визит на другой

день. Ислам-Гирей приехал в сопровождении князей и баронов Крымского юрта, на

дорогих, богато украшенных лошадях, в легких фригийских шапках, в длинных

ходщевых епанчах. Загремело 60 пушек, зазвонили колокола, загудели бубны и сурмы;

но гетман хаиа не встретил: он лежал пьяный. Невозможно было скрыть это от

царственного гостя. Гетманский наказами Джеджалла должеп был объявить своимъ

221

соплеменникам правду. Хан оскорбился странным приемом, и не скрывал своего

отвращения к пьяпице.

После взаимного пересмотра войска, оказалось, что у Хмельницкого было 90.000

регулярной пехоты, 12.000 конницы и более

100.000

затяжцев мужиков. Пехота была вооружена так-называемыми

семипядиыми пищалями. Конница имела такие же самопалы, но сидела на плохих

лошадях, которые служили ей прикрытием во время пешей пальбы. Мужики были

вооружены, кто как мог: дрекольем, вилами, набивными цепами и самопалами, как их

описывает козацкая Илиада:

Который козак шабли булатної Пиидали семипииднои Не має,

ТОЙ КИЯ на плечи забирае,

За гетьмаиом Хмелыииицькпм у поход поспишає.

На военной раде козаки и Татары решили—притвориться отступающими к Киеву,

согласно носившейся до прихода хана молве, 25 (15) июня двинуться весьма

таинственно к Берестечку и дать Ляхам битву. Хан и Хмельницкий, сь 12.000 Татар и с

таким же количеством козацкого комонника, должны были явиться первые под

Берестечком для обозрения поля битвы, и еслибы король, как они надеялись, двинулся

к Дубну, напасть на него в походе. За ними должна была идти Орда~иГполк Богуна, а

потом пойдут все таборы и батовы, войска и козацкия гармата*).

Когда козаки и Татары готовились к нападению, паны, не получив от подъезда

Чернецкого никакой верной вести и думая, что неприятель отступает к Киеву, решались

идти к Дубну.

27 (17) июня лагерь снялся с места. Уже некоторые возы выехали в поле; пехота и

конница стояли наготове; королевский отряд сидел перед навесом и ждал окончания

мши, чтобы выступить вместе с королем, как из пбдъезда титулярного козацкого

гетмана Забугского прискакал гонец с донесением, что хан и Хнель-

*) Фальшивые Греки, агенты Гоасаеа, интриговавшие, как и он сам, перед царем в

пользу Хмельницкого и турецкого султана, доносили в Москве, будто бы „с киями, как

бывало преж сего, в (козацком) войске никого нет); но это опровергается польскими

известиями, а Поляки всячески возвышали одоление Козаков под Берестечком.

222

.

ницкий уже в походе, а Богун, с несколькими десятками тысяч народной стражи,

достиг уже реки Горышш, чтобы занять переправы.

Вслед за гонцом Загубского, от подъезда князя Иеремии Вишневецкого пришло

известие, что неприятель двинулся с Колодииекого поля и залег по сю сторону

Вишневца в лесах, чтоб ударить на королевское войско при переправе через Икну.

Гетманы стали убеждать короля, чтоб дозволил войску остаться в лагере еще один день,

как пбдъезды прислали языка, ишепно шесть Козаков и одного нона, которые показали

единогласно, что два неприятельские полка стоят уже под ИИеренятнныы, в нолуторе

милях от Версстечка, и намерены в тот же день напасть на королевское войско.

Немедленно отправили Чернецкого вернуть возы в лагерь; войску велели занимать

валы; выслали сильные отряды для занятия всех проходов и переправ; инженеры

принялись поправлять оконы и шанцы.

Не было никакого сомнения, что козаки и Татары приближаются. Ежеминутно

прибывали новые вестники наступающей грозы. ИИанские пбдъезды, столкнувшись с

татарскими, прятались в лагерь; поенолитакн торопливо переправлялись; возы

возвращались в оконы; а к вечеру далекое зарево па горизонте и глухой гул в воздухе

давали знать о приближении 300.000-го войска.

Пехота и челядь сыпали целую ночь шанцы. Всс войско стояло под оружием, и

было запрещено, под смертною казнью, отдаляться оть лагеря. Но дерзкая челядь,

Зборовские герои, несмотря на запрещение, выгнали несколько тысяч лошадей на

пашу, и все эти лошади сделались добычею татарских чат.

Разсчитывая на походное двшкеиие панских ополчений ИИ не встретив никакого

похода на своем пути, Хмельницкий остановился в недоумении в полугоре милях от

панского лагеря. Ночыо, со вторника на среду 27 (17) июня, стал он исрсиравдять свое

войско и табор, устроив переправы в двух местах. На одиой из них наткнулся па него

подъезд князя Вишпевецкого, под начальством Бепдковского, и был совершенно

разгромлен. Беглецы принесли верные вести о неприятеле.

В то же самое время возвратился из разъезда Чернецкий. По отзыву Освецима, он

уронил свою репутацию тем, что, вместо языка и точных известий о намерениях

неприятеля, пригнал лишь несколько тысяч голов рогатого скота, захваченныхъиш на

Волыни и едва не подверг все войско величайшей опасности, подав ложное известие об

отступлении Козаков и Татар. Но мы уже знаем, что

223

.

сами козаки были поставлены Хмельницким в невозможность узнать о его

намерениях, и для нас ясно, что он умышленно не тревожил скотогонптельства

Чернецкого, дабы край показался ему оставляемым неприятелем, якобы испугавшимся

королевской силы. Упрекает Освецим знаменитого воина и в том, что он

вспомоществовал лишь разорению края. Здесь он указал на самую печальную черту

подвигов Чернецкого. Стефан Чернецкий всего больше прославился у Поляков

разорением. Умирая после громких, как пустой звук, деяний своих па руках у

походного исповедника иезуита, не мог он утешать себя мыслью, что оставляет

присвоенную Польшею землю, текущею снова молоком и медом. Напротив, его слава,

истинно польская, в дурном смысле слова, уподобилась той славе казацкой, которую

восхваляли перед московским царем турецкие интриганы, Греки, говоря о