Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Коммуникация – одна из главных тем «Дома и мира», как и ранней прозы о «первой любви». А разговор в регистре романтической любви невозможен (и, как чувствует Оттер, должен быть невозможен). Высокопарные слова утратили значение – они «мертвы», в особенности с тех пор, как закончилось время счастливой любви. И потому Ляля своим вопросом «Ты меня любишь?» ставит Оттера перед дилеммой:

Молчание. Для От. с его мучительной чувствительностью слова невозможно произнести это слово как пустое. Это слово в чистом виде у него может вырвать только мгновение подъема, измененного сознания; иначе он выговаривает его с оговорками, свойственными ироническому и скептическому сознанию. Но молчать до бесконечности нельзя. Это уже грубость, обида. И он говорит тихо, совершенно неестественным голосом: Люблю. Прежде чем он произнес это слово, его мысли метались, отыскивая контекст, оговорку. И не нашли. И он произнес это слово полностью, в чистом виде. Но странная, мертвая интонация послужила оговоркой. Интонация выразила, что он произносит это слово, как ненастоящее. Она предохранила его от лжи. Он произнес это слово с таким ощущением, как будто роняет его в пустоту.

И Ляля сказала: – Ах нет, нет, – не надо… [734]

В этой сцене Оттер пытается соответствовать двум моральным императивам: вести себя вежливо и не лгать. Высказывание «Люблю» должно было бы иметь подлинную силу, придающую словам весомость, но теперь оно ничего не значит, это «пустое» высказывание. С помощью интонации, которая должна выражать его несогласие с собственными словами, Оттер порождает двухголосие. Он наполняет это слово пустотой, присущей ему самому. Его тон дает понять Ляле, что она поставила его в неприятное, тяжелое положение. Эта сцена резко контрастирует с коммуникативными актами Васи в «Беспорядочных записках» и дневниковыми записями юной Гинзбург, цель которых – дать знать о утаиваемом желании и упрочить символику великой, трагической любви. Оттер твердо намерен развеять эти чары, привести внешний мир в соответствие с более честными решениями, к которым он пришел в своем внутреннем мире.

Пассаж, где детально описывается сильная физическая и нравственная реакция Оттера на слово «люблю», – наглядный пример точки зрения на героя, которую дает Гинзбург. То, что голос героя повествует о событиях в третьем лице, усиливает аналитичность, отрешенность и даже отчаяние, звучащие в его тоне, а одновременно раскрывает эмоции героя. Но в пассаже даны и другие точки зрения на Оттера: есть обобщающий голос, лапидарно характеризующий тип личности Оттера как ироничный и скептический, есть субъективный голос, отслеживающий его эмоции и выражающий чувство неловкости, которое испытывает Оттер, есть также некий неопределенный голос, выражающий мнение то ли самого Оттера, то ли автора-повествователя. (Эта двойственность сквозит, например, в прилагательном «мучительная» и в замечании, что интонация «предохранила» Оттера «от лжи», которое можно интерпретировать и как то, на что Оттер надеется, и как истину в рамках данного повествования.)

Хотя Гинзбург предпринимает здесь смелые эксперименты с прозаической формой, она подчиняется литературному «правопорядку», изображая гомосексуальную любовь в виде гетеросексуальной и сохраняя традиционный гендер персонажей. «Дом и мир» также содержит рассуждения о стереотипно гендерированных формах самореализации: Гинзбург делает обобщенный вывод, что, как правило, женщины ищут реализации в любви и быту, а мужчины самовыражаются в работе и профессии. Гинзбург критикует этот «атавизм» (который, по ее словам, подтверждается биологическими особенностями), но эта критика не отражается на ее описаниях Оттера и Ляли. Автор сравнивает Лялю с женщинами из буржуазного общества, поскольку она по своим психологическим особенностям склонна к «паразитизму и полной инфантильности». Ее безответственность и эгоизм – следствие доминирующей черты ее характера – «легкомыслия», которое, как говорит ей Оттер, возникает, «когда человек уступает импульсам каждого данного момента». (Этот недостаток – общий для многих основных персонажей женского пола Гинзбург, особенно у героини, прообразом которой была ее мать.) Ляле свойственно полное «непонимание железной необходимости выбора» – черта, которая, как утверждает автор, «вообще свойственна женщинам» [735].

Оттер и автор рекомендуют Ляле замужество как способ исправить изъяны ее характера; ход неожиданный, но созвучный общепринятому взгляду на гендерные роли. Замужество и дети обременят Лялю неизбежными и неотменимыми обязанностями и тем самым могут ее «спасти». Оттер читает Ляле нотацию, причем выражает свое мнение, не щадя ее чувств:

– Ты пойми это то же самое, что с работой. Так же как ты сама по себе ни черта не можешь делать а на службе работаешь хорошо; так же тебе нужна семья, ребенок, обязательства совершенно принудительные; чтобы нельзя было от них отделаться словами. Когда ребенок пищит, тут не поговоришь. Может ты будешь хорошая жена и мать. Почем я знаю? Это как номерок вешать. Единственное, что тебя может спасти [736].

Мы далеко ушли от соблазнов в духе произведений Достоевского, которые описывались в юношеских дневниках. В советах Оттера изложена теория полезности «норм» для обычных людей, которой в то время придерживалась Гинзбург. Однако сам Оттер принадлежит к кругу избранных: он серьезно относится к словам, ищет самореализации в творчестве, а его чувство ответственности не зависит от диктата институциональных установлений (что, правда, не оберегает его от эротических неудач).

Читатель может спросить: если Гинзбург полагала, что структура личности замысловатым образом предопределяется средой, почему она не пожелала отбросить традицию мужской эстетической позиции, унаследованную от Вейнингера и литературы прошлого? Если учесть, что Гинзбург заключила этический договор со словом (слова отражают и обязаны отражать действительность, завоевываются ценой опыта и страданий), почему же она как бы нарушает этот договор, фикционализируя свой гендер и сексуальную ориентацию? Видимо, разгадка такова: хотя в повседневной жизни Гинзбург, должно быть, употребляла, говоря о себе, грамматические формы женского рода, на свою позицию в любви и литературе она все же смотрела через призму культурных моделей, где под субъектной позицией по-прежнему понималась преимущественно мужская точка зрения. Тут вспоминается сентенция Шатобриана, которая очень нравилась Гинзбург (в том виде, в каком ее привел Пушкин в письме к другу, сообщая несентиментальным тоном о своей скорой женитьбе): «Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах» (Il n’y a de bonheur que dans les voies communes). В глазах Гинзбург единственная «ценная» и «полная» любовь – та, которая уже была сконструирована в литературе и обществе с мужской точки зрения. Она цитирует слова анонимного лица, которое именует «NN»: «Любовь – не женское дело: если хотите, не женского ума дело» [737]. Выбор Гинзбург также говорит о том, что желание изобразить опыт, казавшийся ей типичным в социально-психологическом плане, преобладало у нее над желанием быть радикальной.