Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

Киплинг успел заметить, как его идея британского просвещения переросла в идею фашистской диктатуры. Он успел, как и Честертон, увидеть, что британская идея распространения британского владычества, распространения закона, римская идея, закончилась всего лишь римским приветствием, римским жестом « V ». Маугли пришли к волкам и стали волками. Поэтому пусть не удивляет вас фашизация Луи-Фердинанда Селина, кончившего как грязный старик, фашизация Кнута Гамсуна, кончившего как маразматик, даже фашизация Мережковского, который взял у Муссолини грант на написание биографии Данте. Пусть не удивляет, что Эдуард Лимонов так стремится к массам и к сильным лидерам и обожествляет их. Признаем, что путь превращения человека в волка для человека, как правило, сладостен. Даже Александр Семенович Кушнер, казалось бы, самый интеллигентный поэт нашей современности, сказал:

Большая радость немножечко почувствовать себя римлянином и сделать римский жест, но римский миф в условиях XX века вырождается в Освенцим. После утопии личностей, последним знаменем и последним провозвестником которой был Киплинг, настала эпоха волков, и волки оказались мало чем отличимы от шакалов. Больше того, они отлично уживаются и с шакалами, и с шер-ханами. И то, что Киплинг умер от кровотечения, от прободения язвы, – еще одна символическая деталь в его полной символов жизни. Это кровотечение, от которого умер XX век. Кровотечение, которое не удалось остановить. Нам же остается с любовью перечитывать «Маугли» и думать о том, что всякая утопия хороша в детской, на книжной полке. Не дай бог нам дожить до ее осуществления.

Жизнь Бернарда Шоу на редкость бедна внешними событиями. Как заметил однажды он сам, «со мной ничего не происходило, я сам происшествие». Поэтому мы можем ограничиться только анализом сделанного. А сделал он, слава тебе господи, немало.

На рубеже веков ни скандинавская литература, в которой в какой-то момент одновременно работали Стриндберг, Ибсен и Гамсун, ни французская, в которой одновременно работали Золя, Мопассан, Флобер, Гонкуры, Гюисманс, не дали такой потрясающей плеяды писателей, как плеяда английская. Может быть, именно потому, что масштаб трагедии в Британии был гораздо больше, чем в любой другой европейской стране. Распадалась величайшая империя, семена которой рассеяны были по всему миру. Физически этого распада еще не было, морально он уже ощущался.

Викторианский Лондон, страшный Лондон, неоготический Лондон, в котором бродил стивенсоновский Хайд, город-двойник, город-загадка, город умирающей королевы породил удивительную семерку авторов, которые с полным правом могли бы называть себя сыновьями Диккенса и которые, как всякие настоящие писатели, давно сделались достоянием детской литературы.

Триумф этой семерки больше всего похож на чрезвычайно успешную распродажу наследия, и выглядит это довольно забавно. Уайльд и Честертон, каждый со своей стороны, пытались осмыслить христианство. Стивенсон предпочитал эстетику бегства и надеялся, что на Самоа он избавится от британских навязчивых кошмаров. Уэллс жизнь положил на развенчание социальной утопии. Киплинг, последний бард империи, титаническими усилиями пытался спасти то, что от нее осталось. Моэм, младший из всех, проживший дольше всех, разоблачал одну из главных надежд Диккенса – надежду на то, что человек-художник способен принести в мир нравственность. И, наконец, Бернард Шоу, о котором Михаил Швыдкой сказал однажды (Михаил Ефимович по основной своей профессии англист и историк британского театра): «Все думали, что старик сложен, а он так удивительно прозрачен и так примитивен». Примитивен в лучшем, разумеется, в высшем смысле.

Все семеро были блестящие парадоксалисты, во всяком случае, была у них такая репутация. Про парадоксы Уайльда, как мы помним, Чуковский говорил, что это общие места навыворот. Продолжая эту аналогию, можно сказать, что парадоксы Киплинга – это казарменные общие места, парадоксы Честертона – это общие места с придыханием, а парадоксы Шоу – это просто общие места. Любой современный читатель его прославленных остроумных афоризмов приходит в ужас от их очевидной банальности.

У Шоу всегда была репутация чудака, репутация человека крайне экстравагантного, который позволяет себе говорить в лицо обществу то, чего общество никогда не слышит. На чем основана эта репутация, видит бог, сегодня понять невозможно. Шоу говорит об очевиднейших вещах, облекая их в более или менее рискованную форму. Например, «Рождество – это время года, когда мы должны покупать вещи, которые никому не нужны, и дарить их людям, которые нам не нравятся». Назвать это парадоксом, а тем более афоризмом не поворачивается язык. Ровно тем же образом построены все остальные его замечательные парадоксы, суть которых сводится только к одному: никакого парадокса в них нет. Этот человек всю жизнь говорил людям самую простейшую правду, которая для него была очевидна с младенчества. «Я не могу вспомнить время, – писал он, – когда печатная страница была бы мне непонятна, и могу лишь предположить, что я уже родился грамотным».

Шоу был и самым неудачливым из семерки: литературный успех пришел к нему, когда ему было хорошо за сорок, деньги – когда было хорошо за пятьдесят. Именно поэтому он считал, что старость, может быть, действительно лучшее время, и жалел лишь о том, что молодость всегда достается идиотам. Это, впрочем, тоже общее место. Достаточно цинично и достаточно прямо относился он и к смерти – завещал выбить на своей могиле простую, очевидную и тем не менее очень веселую фразу: «Я знал, что, если проживу достаточно долго, что-то в этом роде должно было случиться».

Одна из трех главных тем, которые Шоу разрабатывал, как ни странно, – тема любви. Шоу, имеющий репутацию сухого интеллектуала, драматурга для умников, драматурга, в чьих пьесах ничего не происходит, а только спорят о Боге, – именно Шоу сказал о любви то, чего не сказал и не понял никто из его великолепной семерки. Моэм вообще перешел в конце концов к простому и надежному гомосексуализму, сказав: «Природа взяла свое». Киплинг гораздо больше интересовался любовью к родине. Честертон был законченным однолюбом, вот почему ни одного описания настоящих любовных, бурных взаимоотношений мы в его прозе не найдем – его сильнее занимала любовь к Богу. Уайльдовская любовь была всегда так трагична и так омрачена позором, что переживание этого позора отвлекло Уайльда от главного – от взаимоотношений в паре. Уэллса любовь занимала на практике, занимала вплоть до семидесяти лет, когда он увел-таки у Горького Муру Закревскую, Марию Игнатьевну Будберг, но занимала так сильно, что на теорию уже не оставалось времени. Так что единственным человеком, который сказал о любви что-то важное, оказался Шоу. И вот то, что он сказал о любви, мне кажется, не понято до сих пор.