Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

Сегодня особенно ясна полная неспособность интеллекта справиться с вызовами XX и XXI века. «Двадцатый век скомпрометировал ответы, но не снял вопросы…» – гениальная фраза Сергея Аверинцева. Попытка ответить на эти вопросы рационально-позитивистским, эволюционистским, прогрессивным умом Шоу обернулась полным крахом. И, может быть, поэтому самой пророческой его пьесой оказался «Дом, где разбиваются сердца» с подзаголовком «Фантазия в русском стиле на английские темы». Идет Первая мировая война, а герои говорят умные фразы, углубляются в свои запутанные отношения, острят, по-русски падают в обморок, по-русски страдают; а потом прилетает бомбардировщик, бомба уничтожает дом приходского священника, попутно убивает двух главных злодеев, зато «какое замечательное ощущение», как говорит одна из героинь, надеясь, что завтра самолеты опять прилетят.

Абсолютная непостижимость мира средствами логики сыграла с Шоу дурную шутку. Он сказал однажды: «Как утверждает Г. Дж. Уэллс, одну книгу может написать каждый – книгу своей жизни», – и книга собственной жизни Шоу как раз и повествует о бесплодности этих попыток. Может быть, именно поэтому самый плодовитый британский драматург и самый печатаемый после Шекспира сегодня оказался наименее востребованным. Да и в Советском Союзе он ставился главным образом потому, что был большим другом советского народа.

С этим связана третья и последняя трагедия Шоу. Трагедия, которая имеет самое непосредственное отношение к нам сегодня и вообще к сегодняшнему дню. Речь идет о его левачестве. Дело не только в том, что он был членом Фабианского общества, ставившего целью установление социализма с помощью мирных средств, – в этом обществе в разное время состояли почти все великие британцы, во всяком случае, пишущие, даже Герберт Уэллс, которого трудно назвать леваком. Однако Бернарду Шоу левые идеи всегда были по-человечески близки и формулировались очень ясно: простой человек из народа, крепкий профессионал, человек, занятый делом, знает и умеет больше аристократа, посредника, продавца, то есть больше бездельника. Вот только в этом и заключается левая идея Шоу. Она не в сочувствии к обездоленным, как любят у нас говорить, она не в том, чтобы патронировать нищих, она не в том, чтобы прощать безделье. Левая идея сводится к одному – к любви к человеку труда.

«Святая Иоанна» – гениальная антиклерикальная пьеса со множеством тонких смыслов – сохранила сегодня один из них: все, кроме простого человека труда, решают только свои частные проблемы. Все одержимы эгоизмом. И лишь у простого человека труда, у человека массы есть надежда решить проблему мировую: спасти Орлеан, короновать дофина, вернуть солдатам веру. Но в страшном эпилоге, когда через двадцать пять лет после казни дух Жанны является во сне королю Карлу, когда с нее уже сняты все обвинения, когда все прославляют ее, она спрашивает: «Хотите ли вы, чтобы я восстала из мертвых и вернулась к вам живая?» [41] Перевод О. Холмской. – и, видя ужас на их лицах: «Значит, если я вернусь, вы опять пошлете меня на костер?» Воскресшей Жанне нет места среди живых.

То, что в мире не остается места уму и интеллекту, Шоу понял еще в 1914 году, когда разразилась мировая война, никак не объяснимая, рационально не предсказуемая. Но точнее всего он предсказал, что не останется места и труду. В мире, в котором мы живем сегодня и который ради красивого словца называют постиндустриальным, случилось самое страшное: труд перестал быть мерилом человека. Профессия перестала быть сущностной характеристикой. Человек стал определяться тем, где и с кем он живет, что и когда покупает, тем, что он ест, или тем, где лечится, но перестал оцениваться с главной, по Шоу, своей характеристики: с точки зрения того, что он умеет и может.

Человек труда, человек дела, человек страсти к труду перестал что-либо в этом мире значить – это мы прочтем во всех последних сочинениях Шоу, но с особенной ясностью – в «Святой Иоанне», где именно девушка из деревни Домреми сделана носительницей главного знания о мире. Шоу выступал категорически против мистического ореола, против любых попыток придать Жанне мистический смысл. Она обычная девушка из Франции, все остальные толкования совершенно непринципиальны. Главная сущностная характеристика Жанны д’Арк одна: перед нами человек, который верит в дело своих рук и готов пожертвовать жизнью за свои убеждения. И то, и другое стало абсолютным раритетом. В этом смысле Шоу довольно резко противостоит позиции Карла Дрейера в его прославленном фильме «Страсти Жанны д’ Арк» (1928). Пьеса Шоу – это реквием по последней европейской легенде, которая уже не вернется.

Мы можем сколько угодно вспоминать, что Шоу понравился Сталин, что Шоу как-то пару раз одобрительно отозвался о Гитлере, но, слава богу, быстро сориентировался. Все эти его левацкие симпатии имеют очень простую природу. В Советском Союзе Шоу увидел ту самую утопию труда и здравого смысла, которую, что бы мы сегодня ни говорили, там до известного момента осуществляли. Потом русская матрица съела советскую. Потом вступила в действие очередная оргия самоистребления, и все герои труда, что так нравились Шоу, были истреблены в 1937 году во главе с Орджоникидзе, который их организовывал, направлял, вытаскивал из низов. Все они погибли, и Шоу об этом знал. Но когда в 1931 году он приезжал в СССР и, более того, отмечал в Москве свое 75-летие, в этом не было вызова и эпатажа, как часто писали о нем многие. Он приехал туда, где ему было хорошо, где он надеялся увидеть свет. И хотелось бы верить, что, невзирая на все кошмары нашего времени, и мы этот свет еще увидим.

Поговорим сначала не столько о приключениях Холмса и Ватсона в России, сколько о таинственных, еще не вполне изученных особенностях творчества Артура Конан Дойла, благодаря которым его Холмс и Ватсон оказались главной детективной парой и главными героями XX века. И начать, как мне представляется, следует с провокативного заявления.

Как Пушкин основал русскую литературу, а дальше она ушла прочь от Пушкина – ушла, как говорил Мережковский, по подлому разночинному пути, ушла от пушкинского высокого эстетизма к презренной пользе, так Конан Дойл основал детективный жанр, который после ушел прочь от него. И до сих пор весь мировой детектив (за ничтожным исключением, например, Александры Марининой) – и цикл французского автора про комиссара с трубкой, и все циклы российских авторов про детективов в погонах, и трилогия шведа Стига Ларссона «Миллениум» – не вернулся на протоптанную Дойлом тропу; больше того, уходит от нее все дальше и дальше.