Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

Примерно так же заканчивается и другой невыносимо скучный, невыносимо культовый и невыносимо монотонный роман-эпопея, когда Сэм говорит: «Вот я и дома», – а именно «Властелин Колец», который являет собой не что иное, как бесконечно пафосного «Швейка». Такая же бессмысленная война, и, если бы в этой войне орки еще постоянно теряли бы штаб, а эльфы постоянно напивались, получился бы законченный «Швейк», потому что любая война с неотвратимостью порождает такого героя.

Говоря о модернистском романе, надо иметь в виду три вещи, которые отличают его от романа традиционного.

Первое отличие – это роман не рассказывающий, а показывающий. Он не описывает, он вводит читателя в то состояние, в котором он написан, которое он каким-то образом артикулирует. Известен ответ Толкиена Клайву Льюису, когда автор «Хроник Нарнии» спросил, почему Фродо и Сэм так долго взбираются на Огненную гору: а чтобы читатель почувствовал, как трудно маленькому человеку, неся на себе Кольцо Всевластия, восходить к источнику всякого зла, надо вымотать читателя.

Прием этот придумал не Гашек и, конечно, не Толкиен. Прием этот придумал Иван Александрович Гончаров, который впервые этот прием и реализовал. В его романе герой первые почти двести страниц лежит на диване, не двигаясь с места, и точно так же не двигается с места фабула. Беспрерывные кольцевые повторы, описания того, как к Обломову заходят ненужные люди, пустые, вялые разговоры – и сквозняком продувает читателя мысль о прокрастинации, о том, что надо бы закрыть, а в идеале захлопнуть и швырнуть эту книгу в стену и начать жить нормальной жизнью, – но гипнотизирующие повторения продолжают вводить его в состояние Обломова. Собственно, ответом на вопрос Добролюбова «Что такое “обломовщина”?» является весь роман. Социальные условия здесь совершенно ни при чем.

Ровно таким же способом Томас Манн описывает состояние, которое среди туберкулезников испытывает совершенно поначалу здоровый Ганс Касторп. Холод снегов, жар солнца Томас Манн чередует в правильной пропорции, лихорадочно убыстряет речь персонажей, которые говорят о всякой ерунде, находясь на грани смерти, – все это вместе создает у читателя почти физическое ощущение лихорадки. И чтение «Волшебной горы» – не самое приятное занятие. Точно так же, как и чтение современной пародии на «Волшебную гору» – замечательного романа Тома Корагессана Бойла «Дорога на Вэлвилл», в котором изображены те же самые вещи, только вместо туберкулезного санатория взят желудочно-кишечный. Не случайно лучшая рецензия, написанная на этот роман, рецензия Андрея Шемякина, называется «Волшебная дыра», что сближает текст уже скорее со «Швейком».

Это первое достоинство модернистского романа – переход от рассказа к показу – наиболее наглядно в «Улиссе» Джойса, где каждая глава выдержана в своей темпоритмике, со своей особой лексикой. Такое же ощущение создает и «Швейк», написанный бесконечно суконным языком, точнее, смесью языков. В тексте очень много немецких заимствований, грубые ругательства в основном мадьярские, а чешских языков даже два: язык пивных и язык официозных документов. Туда щедро включаются приказы, множество раз цитируются военные реляции, речи проповедников, и все это происходит на фоне беспрерывного алкоголизма, трусости, зверства, насилия, так что мы получаем очень точную не только языковую, но и физиологическую картину солдатского быта, сосредоточенного на жратве, естественных отправлениях, постоянном страхе, что вот куда-то повезут. А когда наконец привезли, обнаруживается, что оружие везут в другом эшелоне, и солдаты оказываются совершенно безоружны и беспомощны перед лицом противника; вдобавок и противник оказался вовсе не противником, а своей же артиллерией, которая пристреливается по своим.

Этот беспрерывно нарастающий абсурд войны заставляет спросить: а где же, собственно, героизм? Героизма не было никакого. Просто в одном случае абсурд приводил к такому стечению обстоятельств, что мы оказывались на коне; в другом – везло противнику, и в этом смысле «Швейк» – произведение, опасное для советской власти, которая зиждилась на эпических былинных описаниях подвигов. В «Швейке» нет ни одного подвига, а есть беспрерывная торжественная порка (третья часть так и называется – «Торжественная порка», четвертая – «Продолжение торжественной порки»). Но вот что удивительно: роман этот в Советском Союзе был исключительно популярен, издавался, переиздавался, экранизировался, видимо, под тем соусом, что это происходит в буржуазной армии, а в нашей армии не может быть ничего подобного. И по этой же причине «Бравый солдат Швейк» старательно изымался из военных библиотек, должно быть, чтобы мы не догадались, что у нас все то же самое.

Вторая особенность модернистского романа состоит в довольно существенной эволюции героя. И вот это важно.

Каждая национальная культура – и об этом мы не раз говорили – создается тремя эпосами: о войне, о странствии и о самоубийстве Бога. Синтезом всех трех сюжетов является, безусловно, роман Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», который сополагают со «Швейком» особенно часто, потому что тема еды и фекалий занимает ренессансного и модернистского авторов примерно в равной степени; в какой-то степени это «Гамлет» и, конечно, «Дон Кихот». И вот Швейк – и это нужно подчеркнуть – безумный идальго и здравомыслящий простодушный Санчо в одном лице.

Отсюда вечный вопрос, который постоянно задают: следует ли считать Швейка идиотом? Ответ прост: Швейк – безусловный идиот, причем не в древнегреческом значении [79] В Древней Греции идиот – гражданин полиса, живущий в отрыве от общественной жизни, не участвующий в общем собрании граждан полиса и иных формах демократического управления. . В оригинале романа это слово можно перевести как просто «дурак», «шлимазл», «неудачник», «растяпа», если хотите. Но при всем том Швейк, конечно, идиот. Все попытки увидеть в Швейке человека, ненавидящего войну, даже в каком-то смысле идейного противника Австро-Венгерской монархии, а впоследствии союзника большевиков… Нет, это принципиально невозможно, да и не нужно!

Швейк – идиот, но тем не менее он и есть герой нашего времени, герой массы. Главный спор между Честертоном и Киплингом шел о том, следует ли обывателя считать героем, и Честертон держит сторону обывателя с его здравым смыслом. Впоследствии выяснилось, что обыватель-то как раз и есть фундамент фашизма. И вот Швейк – это человек, который встраивается во всякую структуру, Швейк, если угодно, тот же солженицынский Иван Денисович, только Швейк способен довести до абсурда любое начинание: «Осмелюсь доложить, – откликнулся Швейк, – я сам за собой иногда замечаю, что я слабоумный, особенно к вечеру…» Но между тем Швейк – еще и фундамент этого режима, Швейк олицетворяет собою переход человека массы из фона в героя. Пожалуй, Гашек и сам не очень хорошо понимал, с чем столкнулся, потому что в романе Швейк отчасти является его альтер эго и проходит через те же мытарства, через которые прошел Гашек, при этом является не только его своеобразным протагонистом, но и антагонистом.